«Ей было бы шестнадцать лет. Кто знает? Быть может, ей понравился бы наш постоялец?»
Затем приехали вы, месье, и после этого мы часто думали:
«Теодорине было бы семнадцать, и если бы она еще не была замужем, то, конечно же, ее сердце избрало бы этого мягкого, хорошо воспитанного, во всех отношениях достойного ее молодого человека».
Я вижу, вы взволнованы, месье. У вас доброе сердце…
Увы! Я ошибался. Поймите, месье, то, что вы изволили сделать сегодня днем, было почти преступлением. Это так, мадам Мускад мне все рассказала. Вы причинили боль сердцу этой чудесной женщины. Вы причиняете боль моей душе, месье, и вы сами понимаете, что после произошедшего дверь в мой дом для вас закрыта. Видите, калитка заперта, все кончено: вам больше никогда не войти в мой сад. Вы полагаете, что перед вами сад запретных наслаждений, но именно эта мысль отлучила вас от него. Вам больше не войти в этот тихий дом, где вы причинили страдание женщине, полюбившей вас любовью матери, я это знаю. Увы! Я бы хотел, чтобы вы остались в моем доме подольше, но вы ведь сами чувствуете, вы осознаете невозможность этого, все кончено. Отправляйтесь в гостиницу и сообщите мне ее местоположение. Я отправлю туда ваши вещи. Прощайте, месье. Идемте, мадам Мускад, смеркается. Прощайте, месье, будьте счастливы, прощайте!
ГОЛУБОЙ ГЛАЗ© Перевод А. Петрова
Луи Дюмюру{211}
Я люблю слушать, как старушки рассказывают о временах, когда они были маленькими девочками.
«Мне было двенадцать лет, и я была воспитанницей монастыря на Юге Франции, — поведала мне одна из таких почтенных дам в здравом уме и доброй памяти. — Мы были отрезаны от мира, разве что родителям дозволялось раз в месяц к нам приезжать.
Мы даже каникулы проводили в этом монастыре, окруженном парками, виноградниками и фруктовым садом.
Лишь в день свадьбы, когда мне шел девятнадцатый год, я впервые вышла из этого приюта спокойствия, где пребывала с восьмилетнего возраста. Я все еще помню, как переступила через порог, открыв тяжелую дверь в мир: сама жизнь предстала передо мной словно на сцене, воздух, едва я его вдохнула, показался особенным, солнце как никогда ярким, чувство свободы встало комом в горле. Я задыхалась и, наверно, не удержалась бы на ногах от головокружения и восхищения, если бы отец, на чью руку я опиралась, не помог мне сохранить равновесие и затем не подвел меня к ближайшей скамейке, на которую я присела, чтобы перевести дух.
Подобно всем своим подружкам, в двенадцать лет я была невинной проказницей.
Наше время делилось между занятиями, отдыхом и молитвами.
Однако именно тогда в наш класс проник демон обольщения, и я до сих пор помню хитрость, которую он пустил в ход, дабы девочки узнали, что им скоро суждено превратиться в девушек.
Мужчин в обитель монастыря не пускали, за исключением духовника, который читал мессу, молился и исповедовал наши мелкие грешки. Было еще трое старых садовников, таких тщедушных, что они не давали никакого представления о сильном поле. Кроме того, нас навещали наши отцы, а девочки, у которых были братья, говорили о них как о сверхъестественных существах.
Однажды вечером, когда стемнело, мы возвращались из часовни и шли гуськом по направлению к общей спальне.
Внезапно вдалеке, из-за стен, окружавших монастырский сад, послышался звук рога. Я помню это, словно все произошло вчера: при глубокой тишине в сумерках прогремел героический, грустный голос фанфар, и сердце каждой девочки забилось сильнее. Фанфары отдавались эхом и замирали вдали, в нашем воображении они сопровождали каких-нибудь сказочных всадников…
Той ночью мы видели их во сне…
На следующий день маленькая блондиночка Клеманс де Памбре на секунду вышла из класса, потом вернулась вся бледная и прошептала на ухо своей соседке Луизе де Пресек, что встретила в темном коридоре голубой глаз. И вскоре все в классе узнали о его существовании.
Мы больше не слушали настоятельницу, преподававшую историю. Воспитанницы отвечали на уроке несуразности, да и я сама, не больно способная по части истории, на вопрос о том, кто занял престол после Франциска I, ответила первое, что пришло в голову, а именно: что это был Карл Великий, и тогда моя соседка, поспешившая сгладить мое невежество, ответила, что престол перешел к Людовику XIV. У нас было о чем подумать кроме хронологии французских королей: мысли были заняты голубым глазом.
Меньше, чем через неделю, каждая из нас уже успела перемигнуться с голубым глазом.
Разумеется, у нас было тогда временное помрачение рассудка, но мы все видели его. Он быстро скользил по коридору, вспыхивая в темноте небесной лазурью. Мы были напутаны, и никто из нас не осмеливался рассказать об этом монахиням.
Мы ломали головы над тем, кому мог принадлежать этот ужасный глаз. Одна из нас, не помню, кто именно, предположила, что это, быть может, глаз какого-нибудь охотника, проезжавшего мимо монастыря несколько вечеров назад под звуки рога, чьи до слез проникновенные раскаты до сих пор раздавались в памяти. Так и порешили.
Мы убедили себя в том, что глаз принадлежал этому охотнику, спрятавшемуся в монастыре. Мы не задумывались ни над тем, что незнакомец был одноглазым, ни над тем, что глаза обычно не разгуливают по коридорам старинных монастырей, отделившись от тела. Несмотря ни на что, мы только и думали о голубом глазе и об охотнике, чей образ сразу возникал в нашей памяти.
Голубой глаз больше не вызывал страха. Нам хотелось, чтобы он остановился и пристально вгляделся в нас, поэтому мы часто выходили в коридор поодиночке, надеясь встретить чудесный глаз, в котором отныне находили столько очарования.
Вскоре вмешалось обольщение. Мы прятали от глаза руки, вымазанные в чернилах. Каждая из нас, проходя по коридору, стремилась хорошо выглядеть.
В монастыре не было ни полированных поверхностей, ни зеркал, поэтому пришлось восполнить их отсутствие собственной смекалкой. Каждый раз, когда одна из нас оказывалась у застекленной двери, выходившей на площадку, и плотно прилаживала полу черного передника к стеклу, получалось своего рода самодельное зеркало, в которое мы быстренько смотрелись, поправляли прическу, оценивали, достаточно ли красиво наше отражение.
История голубого глаза продлилась два месяца, потом мы стали встречать его все реже и реже, и, наконец, почти перестали о нем вспоминать, а если такое и случалось, то мы перекидывались парой слов, дрожа от страха.
Впрочем, это был не просто страх, это было что-то, похожее на удовольствие, тайное наслаждение при упоминании запретного плода».
Вот так, девочки: сегодня вам и в глаза не увидеть голубой глаз!
БОЖЕСТВЕННОЕ УВЕЧЬЕ© Перевод И. Шафаренко
Доктору Палаццоли{212}
Однажды весенним утром автомобиль, ехавший по дороге из Парижа в Шербур, взорвался в коммуне Шату при подъезде к Везине. Двое путешественников, ехавших в салоне машины, погибли, а шофера извлекли из-под обломков почти мертвым. Три месяца он не приходил в сознание, а когда наконец смог покинуть больницу и жена отвезла его домой на маленькой тележке, у него не было левой руки, левой ноги, левого глаза, а на левое ухо он был глух.
С тех пор он жил в собственном маленьком домике на берегу моря около Тулона на небольшую пенсию, несколько увеличенную страховкой за инвалидность. Культи утраченных руки и ноги болели, и он не мог пользоваться протезами — ни деревянной ногой, ни искусственной рукой. Однако за несколько недель он научился передвигаться, подпрыгивая.
Соседи и прохожие с любопытством смотрели на калеку, который, передвигаясь, словно прыгал на веревочке. Этот способ передвижения придал его уму такую живость, что рассказы о его остроумии, тонкости его шуток и ответов быстро распространились по округе. К нему приезжали и задавали ему различные вопросы люди не только из Тулона, но и из всех ближних и дальних деревень; вскоре все поняли, что этот человек по имени Жюстен Кушо, которого почти сразу же прозвали Бессмертным, вместе с левой рукой и ногой потерял представление о времени.
Месяцы, прожитые им без сознания, стерли в его мозгу всякое представление о прежней жизни до катастрофы, которая его искалечила, и если он снова приобрел умение говорить на языке окружавших его людей, то мысленно связывать между собой различные обстоятельства и ситуации, случившиеся в его прежней жизни, оказалось для него недоступным. Он не мог осознать последовательность событий и фактов.
По правде говоря, представляется маловероятным, что все события казались ему одновременными, и единственное слово, которое во мнении людей, имеющих понятие о времени, способно выразить то, что происходило в ущербном мозгу Жюстена Кушо, было слово «вечность». Его действия, его жесты, впечатления, которые воспринимали его единственный глаз и единственное ухо, казались ему существующими всегда, а оставшиеся рука и нога были не в состоянии создать в его мозгу те связи, какие в сознании нормальных людей создают две ноги, две руки, два уха и два глаза и из которых образуется понятие времени.
Поистине поразительное увечье, заслуживающее, чтобы его называть божественным!
Популярность бедного калеки росла с каждым днем, и он привык быть предметом интереса и внимания многих. Когда была хорошая погода, он выходил из дома, прыгая на одной ноге, и как бы устремлялся ввысь, в небо, что почитается обителью Бога, которому он мысленно уподоблялся, но тут же низвергался наземь — бессильное божество, которого держало в плену слабое и больное тело, внушавшее глубокую жалость.