– Мы в мире всё переиначим! —
Переиначили? Отчасти.
(Был ветер жадным и горячим.)
И вы — верны своим задачам:
Бороться за людское счастье?
Боролись долго и натужно —
Петров, Рубинчик и Гонзалес
(И ветер был сухой и вьюжный), —
А людям-то совсем не нужно
Того, что счастьем вам казалось.
Вы огород нагородили:
Долой! Быть Петербургу пусту!
Расправимся! Не пожалеем! —
Вы успокоились в могиле?
(Стал ветер северным, Бореем.)
Да, огород нагородили!
Сажали лучше бы капусту,
Как мудрый муж[1] в античном Риме.
Между пореем и морковью
Не докучали бы плебеям
Своими правдами кривыми,
Своей безжалостной любовью.
А поэты взяли да и вымерли,
Парижане русские, давно.
Только трое ждут Звезды-Погибели,
Смотрят в оснеженное окно.
За окном погода петербургская.
Не совсем, но можно помечтать.
А мечта поэта — самодурская:
Пушкин на мосту стоит опять!
Гумилев идет по снегу белому,
Ищет заблудившийся трамвай,
Тихо-тихо Блоку поседелому
Говорит: — Живи, не умирай.
Силуэт Георгия Иванова
На мосту парижском одинок.
Жаль поэта, мертвого, не пьяного.
Ночь долга, он смотрит на восток.
Ну и шутку выдумала душечка!
(Позавидовать? Не презирать?)
Женушка, Ириночка, кукушечка,
В Петербург вернулась умирать.
Всё бессмыслица, всё безделица.
Перетерпится, перемелется.
Гололедица да распутица,
Но над лужей роза распустится.
Все фантазии, все мечтания
В это утро зимнее, раннее.
Вот и Рим, Испанская лестница,
А на ней нагая наездница.
Ах, Годива[2], леди прекрасная,
Вы для глаз ужасно опасная!
Белый конь, омела и жимолость,
Мне, Годивочка, нелегко жилось.
Все же встретил я Вас в Италии –
Небывалого небывалее!
Улыбнитесь мне благосклоннее,
Альбионного альбионнее!
Вот и день прошел. Пролетел, смотри,
И вернулись Вы в замок Ковентри.
Заблуждения, огорчения
Улетают в небо вечернее.
Борьба за несуществование?
Ее выигрывают многие.
Недавно пьяная компания
Повесилась — совсем Ставрогины.
Всех ку-клукс-кланов ку-клукс-кланнее.
(Туманы осенью туманнее.)
Философ, увидав, как тонущий
Старался выбраться из проруби,
Сказал: «Не трать, Фома, здоровьичка»,
– Над черным льдом летали — голуби?
Снежинки? Чайки? Крик о помощи?
Философ шел по тонкой корочке —
Он умер на больничной коечке.
Фома «боролся за существование»,
Не несуществование. Течение
Реки Времен его несло и ранее,
Да, уносило в темное зияние,
В холодное, бесчувственное пение.
Не стоит, брат, — за несуществование.
В аду кромешном злюки злобствуют
(Мы улыбнулись равнодушно),
Льстецы и подлецы там рабствуют.
Темно, и холодно, и душно.
А кто в чистилище — раскаиваются.
Так огорчаются бессильно,
Всё вспоминают и расстраиваются,
Приносит ветер снег обильный.
А наверху, на райском облачке,
Два праведника почивают:
Врачи и сестры в райском облике
Наш теплый сон оберегают.
Увы и ах! Мы просыпаемся:
Загробный мир нам только снился.
Он не такой. Пора, прощаемся:
За нами проводник явился.
И лодочнику — привидению —
Мы дали медную монету,
Когда в обратном направлении
Переправлялись через Лету.
От унылых, от ворчливых
Собеседников,
От зоилов и тоскливых
Привередников
Улети на тихий остров
Одиночества,
Где ответов и вопросов
Не захочется.
Улети от серых, скушных,
Раздражительных
В край веселых и воздушных,
Небожительных.
Вдаль веселые умчатся,
Ты останешься.
Одиночество — и счастье,
И пристанище.
Тишина большого поля,
Солнце раннее.
Пушкин… Да! «Покой и воля».
И молчание.
Полночный лунный снегопад,
И воздух — колкий.
Нам оборотни говорят,
Что люди — волки:
Они друг другу перегрызть
Готовы горло.
Грызутся, злобные, всю жисть,
Глаза их — свёрла.
Беда: я мирный человек,
Куда мне деться?
Два волка, навалясь на снег,
Грызут младенца.
По снегу лунному бежит,
Чернея, стая,
В сиянии светло дрожит
Слюна, стекая.
А я — ночную тишину
Не беспокою?
Но я не вою на луну.
Почти не вою.
Грачи по вспаханному полю
Шагали и качались мерно.
Они червей наелись вволю
И думали, что жить – не скверно.
А под землей лежали урны,
Большие амфоры — и кости,
На вазах нимфы и сатурны,
Сатиры, козлища и грозди.
Венки, кентавры и вакханки
На черепках… И череп, череп!
След человеческой стоянки,
Река Времен, далекий берег.
Пусть откопают их! Ночами
В блаженно-эллинское небо
Гляди бессмертными очами,
Как прежде, мраморная Геба!
Архитектура дивного закона!
О совершенство, мощь и торжество!
Над головою купол Пантеона,
Могучее величие его.
О каменные сферы Птолемея!
На фоне далей, пиний, площадей
Сферические стены Колизея
В прекрасной соразмерности частей.
И колоннада круглая Бернини —
Гармония объемов и пустот, —
А в галереях нежные богини,
И круглый мрамор в воздухе плывет.
Я остаюсь в Италии. И — баста!
Осуждена безвинно красота.
И мед полупрозрачный алебастра:
Как будто вечность в мире разлита.
Царский, имперским «кредитный билет».
Бледно-оливковый, чуть розоватый.
Старый: билету за семьдесят лет.
Он полутысячный. Вот я богатый.
Только империи более нет.
В рыцарском панцире Петр Великий.
Крест на короне. Двуглавый орел.
Шар: золотая держава… Престол
Кажется прочным. «Коль славен», и клики
«Царствуй!». И ворог еще не пришел.
Я с пятисотенной сразу бы к Яру.
Пляшут цыганки и льется «Клико».
Красное небо — наверно, к пожару.
Пару гнедых! — И огнистую пару
Кучер стегает… костлявой рукой.
Кучер безносый, пустые глазницы,
Мертвенный холод имперской столицы.
Поздно, прощай кутежи!
Прямо на кладбище, мимо больницы,
Finis, тужи не тужи.
— Полно, русский, пей вино! –
Эх, чайку бы! прямо с блюдца!
Нам советуют давно
Закруглиться и загнуться.
Политические страсти
Не улягутся никак.
Дай-ка, друг, сюда на счастье
Ту селедочку. Вот так.
Да, «черна неправдой черной»!
Я «с меча сдуваю пыль».
Политической платформой
Разбужу степной ковыль.
Очень родину люблю!
И сейчас, напившись чаю,
Я к родному ковылю
Молодцом проковыляю.
А совсем перед концом,
Перед тем как возродиться,
Не мешает подкрепиться
Малосольным огурцом.
(«Сказка ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок».)
Примите сердечный привет
Рассвет и закат!
Пожалуй, бессмертия нет,
А есть — листопад.