— После сражения, капитан. Вас немного, вы не должны лишать себя хотя бы даже одного человека, способного сражаться… Да, наконец, и мне самому хочется разделить с товарищами опасность.
— Но если тебя убьют, что тогда будет с капитаном?
— Вы замените меня кем-нибудь из ваших храбрых матросов.
— Но влияния твоего никто не заменит… Ведь свидетелем-то был ты…
— Достаточно будет открыть все герцогу… Имя Пеггама сделает все.
— Ну, ладно. В крайнем случае, если будет нужно, я сам отправлюсь в Розольфсе. Раз уж ты непременно хочешь — поезжай с нами… Вперед!
Больше не сказано было ни одного слова. Шлюпка снова заскользила по воде, все ближе и ближе поднося к фрегату храбрецов, решившихся умереть или победить. Менее чем через четверть часа они приблизились к борту фрегата, мирно стоящего на якоре. Высокие скалы по обеим сторонам узкого канала тенью своей прикрывали их, облегчая приближение к кораблю.
Вдруг раздался крик вахтенных, перекликнувшихся между собой. Очевидно, они бодрствовали и наблюдали зорко.
Едва замолк их крик, как оба они, без малейшего стона, упали на палубу с проломленными головами. Пираты ворвались на корабль и рубили абордажными топорами направо и налево.
Альтенс приказал им действовать только холодным оружием и огнестрельного не употреблять до тех пор, пока из междупалубного пространства не выбегут остальные матросы.
Ночная вахта фрегата состояла из шестидесяти человек, которые вповалку спали на палубе, завернувшись в плащи. Спали они совершенно безмятежно, зная, что капитан Вельзевул и его пираты взяты в плен и заперты крепко. Не было, следовательно, никакого основания чего-либо опасаться, поэтому и ночное дежурство соблюдалось на этот раз только для формы.
В один миг каждый пират убил по одному матросу. Удары топорами наносились так верно, что за все время раздалось только два или три глухих стона.
Вахтенный офицер, сидевший в ближайшей к палубе каюте, услыхал возню и подумал, что это поссорился кто-нибудь из матросов. Он вышел на палубу и в ту же минуту упал, чтобы больше уже не вставать. Пятеро пиратов вошли в капитанскую каюту и закололи капитана, прежде чем тот успел сообразить, что случилось.
Затем последовала ужасная сцена. Восемьдесят пиратов, понимая, что щадить кого-нибудь — значит губить себя, ворвались в междупалубное пространство и принялись крошить спящих раздетых матросов. Часть пиратов проникла в общую офицерскую каюту и перебила сонных офицеров. Одним словом, весь экипаж был перебит до последнего человека, причем ни офицеры, ни матросы не успели даже дать себе отчет в том, что, собственно, произошло.
Это была не битва, а бойня. Защищаться пробовали только человек двадцать, которым удалось сплотиться тесной группой и пустить в ход кое-какое холодное оружие. Но и они в конце концов погибли так же, как их товарищи.
В десять минут пираты совершили свое черное дело, на всем фрегате из английских моряков в живых не осталось ни одного.
На рассвете шесть остальных кораблей английской эскадры, стоявших милях в двух от фиорда, увидали фрегат «Медею», на всех парусах при попутном ветре выходивший из фиорда и направлявшийся к югу. Прежде чем они успели спросить фрегат, что это значит, как он уже сам отсалютовал им флагом и выставил разноцветные сигналы, означающие: «Спешное поручение в Англию. Приказ адмирала».
Шесть кораблей ответили на салют, и «Медея» быстро исчезла в утреннем тумане.
Что же тем временем делалось в Розольфсе и удалось ли Иоилю поспеть вовремя, чтобы спасти капитана Вельзевула?
Что случилось с Олдхэмом и Красноглазым? Удалось ли им убежать от англичан? Что касается Надода, то его исчезновение объяснилось очень просто: увидав крушение своих надежд, он, по всей вероятности, спрятался где-нибудь в доме и незаметно убрался из Норланда. Но почтенному бухгалтеру не было никакой нужды скрываться, и ему даже в голову не могла прийти такая мысль. А между тем оба исчезли неизвестно куда.
Когда Ингольфа заперли в башню, он понял, что участь его решена и что спасти его может только чудо, а так как в чудеса он не верил, то и готовился к смерти. Он думал теперь только о своем отце, с которым не виделся после своего приключения и который так был бы рад зачислению Ингольфа в регулярный флот. Прегрешения Ингольфа не были для него позором, по понятиям той эпохи, а патент на капитанский чин сглаживал их окончательно. Для него уже начиналась новая жизнь, как вдруг явились эти проклятые англичане и помешали всему… Его обвинили в покушении на грабеж Розольфского замка, что было уже несмываемым позором, так как тайное поручение, данное Ингольфу королем, должно было оставаться в секрете. Не касаясь вопроса, был или нет герцог Норландский независимым владетелем, во всяком случае, он составил заговор против короля, и король имел полное право защищаться. Скверно во всей экспедиции было только то, что королевский фаворит Гинго действовал через гнусных посредников вроде Надода и что из-за этого Ингольф очень много терял, так как адмиралу Коллингвуду нечего было опасаться дипломатического вмешательства со стороны министра, никогда бы не решившегося признаться, что он заодно с «Грабителями».
Другое дело, если бы Ингольфу, произведенному в капитаны, все было бы поручено одному. Тогда его личность была бы неприкосновенна для англичан, и они никогда не посмели бы сделать то, что они сделали. Но, к несчастью, знаменитый корсар действовал сообща с Надодом, и уже одно это обстоятельство оправдывало образ действий по отношению к нему английского адмирала.
Обдумав и обсудив свое положение со всех сторон, Ингольф пришел к выводу, что для него нет ни малейшей надежды на спасение. На какой-нибудь неожиданно великодушный поступок адмирала нечего было рассчитывать: еще Харальд или его сыновья могли бы, пожалуй, сделать что-нибудь в этом роде, но англичане именно и отличаются от всех рас совершенным отсутствием великодушия — это их характерная национальная черта. Если даже проследить всю историю Англии, в ней не найдешь ни одного великодушного деяния.
Придя в этом отношении к определенному выводу, Ингольф стал обдумывать, не представится ли ему какой-нибудь возможности совершить побег.
Он принялся тщательно осматривать свое помещение. Тюрьма освещалась единственным окошком в тридцать сантиметров высоты при десяти сантиметрах ширины. Убежать через такое отверстие можно было только с помощью доброй феи, если бы та превратила узника в птицу. Никакой надежды не оставляли стены необъятной, чисто средневековой ширины и железные двери — о том, чтоб их выломать, не могло родится и мысли. Тюрьма была выбрана замечательно удачно, и сам Надод, если б его туда засадили, закончил бы тут ряд своих счастливых побегов. Целый день Ингольф придумывал какой-нибудь способ побега — и не придумал ничего. Он должен был готовиться к смерти.
В течение нескольких часов Ингольф предавался безумной ярости. Умереть в двадцать семь лет позорной смертью в качестве сообщника гнусного Надода Красноглазого, умереть смертью грабителя — это ужасно! Как зверь в клетке, метался он по своей тюрьме, в отчаянии ломая руки… Неужели никто не явится к нему на помощь в последний час? Неужели эта ночь будет для него последней, неужели ему остается жить лишь несколько часов?
— Меня называют капитаном Вельзевулом! — вскричал Ингольф. — Неужели никто не придет ко мне на помощь, и я должен погибнуть…
Он не успел договорить, как в стене раздался глухой стук, словно в ответ на этот зловещий призыв.
Ингольф не был суеверен, но такое странное совпадение подействовало и на него. Возбуждение его разом стихло, уступив место глубокому изумлению. Он остановился, удерживая дыхание, и прислушался, не повторится ли стук.
В замке все давно уже спали. В честь его спасителей было выпито много шампанского и рейнвейна, так что мертвецки пьяных лорда Коллингвуда и его офицеров спать пришлось унести. Ночь стояла торжественная, безмолвная. Снизу до башни, в которой сидел Ингольф, не доносилось ни малейшего шума, а между тем как раз около этого времени совершился побег пиратов из трюма «Ральфа».
Стук не повторялся в течение нескольких минут, и Ингольф уже пришел к заключению, что ему просто послышалось. Продолжая, однако, размышлять об этом, он решил, что, во всяком случае, не мог же он до такой степени обмануться. Полубессознательно подошел он к стене и стукнул в нее два раза. Ответа не было. Для чего же ему стучали тогда? Что это значило?.. Он терялся в догадках и приложился ухом к стене. Тут он невольно вздрогнул с головы до ног за стеной слышались какие-то странные стоны, потом чей-то голос затянул заунывную песню вроде колыбельных песен лопарей и гренландцев. Кто бы это мог петь в старом замке, давно погруженном в глубокий сон? Не тот ли это незнакомец, который стучал в стену? Но почему же он не отвечает, не отзывается?..
Ингольф опять принялся стучать в стену изо всех сил. Пение затихло. Опять наступила глубокая тишина. Тщетно узник ломал себе голову, придумывая какое-нибудь объяснение, — ничего придумать он не мог.
Вдруг на террасе послышались шаги, в тюремной двери отворилась узенькая форточка, и чей-то голос снаружи окликнул узника:
— Капитан Ингольф!
— Что нужно? — отозвался корсар.
— Я послан к вам с очень неприятным поручением, которое обязан исполнить, как адъютант адмирала.
— Говорите.
— Наступил час вашей казни. Вам остается только десять минут.
— Как! Ночью! — вскричал Ингольф. — Знайте, после этого вы — варвары, дикари…
— Но ведь вы не… — начал офицер и замялся.
— Какая-нибудь новая гнусность? — спросил Ингольф.
— Сейчас открылось, что все ваши матросы убежали из трюма «Ральфа». Когда это случилось — неизвестно…
— А, теперь я понимаю, — перебил Ингольф. — Ваш адмирал, несмотря на превосходство сил, боится, как бы мои храбрые моряки не освободили меня… Но битвы ему, во всяком случае, не избежать: мои моряки — не такие люди, чтобы стали спокойно издали смотреть, как умирает на виселице их капитан.