Страсть, которой предавались подростки, была тем жарче, чем отчетливее становился исход войны, который к тому моменту был притчей во языцех «на каждой улице и в каждом доме». Конечно, им двоим ничего не угрожало, даже приди завтра немцы в их уютные московские квартиры, но подсознательный страх владел их душами и умами не в меньшей степени, чем душами и умами их современников. Завтра могло не наступить – если вдуматься – даже для столь высокопоставленных детей, и потому они отдавались любви целиком, словно бы торопясь таким образом доказать друг другу глубину своих чувств. И еще более жаркой она становилась в разгар примирений, что случались иногда после ссор – когда темпераментный Володя, опять же будучи ослепленным чувствами к своей избраннице, без малейшего повода ревновал ее к каждому столбу…
А после, когда страсть отступала, лежали в постели, курили родительские папиросы и делились мыслями о предстоящей жизни, которая представлялась им прекрасной. После любви никогда не хочется думать о плохом…
– Ты так все складно рассказываешь про жизнь, которая наступит, когда немцы придут в Москву, – говорила Нина, обнимая Володю и прижимаясь к нему всем телом, – а только не верится мне как– то…
– Дурочка. Ну почему? Разве лучше жить при Сталине, который народ ни во что не ставит и только и делает, что стреляет и сажает почем зря? Разве твой отец и мать не вздрагивают, когда ночью у подъезда «воронок» останавливается?
– Это все так, ты прав. Но ведь почитай информационные сводки, послушай радио – все только и говорят, что о том, что на оккупированных территориях люди страдают. Их в концлагеря запирают, пытают, опыты ставят, угоняют на работу в Германию, как рабов…
– Ну и глупая же ты! А что они еще могут говорить? Что тебе, гражданину Советской Страны, воюющей с рейхом, будут рассказывать, какие оккупанты молодцы и как они коренное население уважают? Будут рассказывать о том, что землю в собственность крестьянам раздают, а налоги устанавливают на порядок меньше, чем в СССР?
– Да ну! – отмахнулась Нина. – Это ты заливаешь.
– А вот ты у отца спроси. Пусть он тебе расскажет про Локотскую республику.
– Что за республика такая?
– На Брянщине есть местечко такое – Локоть называется. Так вот немцы туда пришли вскоре после начала войны. Только народ, знавший о скорой оккупации, эвакуироваться не спешил. Не хотели уходить, потому что знали – хуже, чем сейчас, не будет. И не прогадали. Немцы им сразу реквизированную в ходе коллективизации землю вернули, разрешили личным хозяйством заниматься и ввели свободу торговли.
– Как при НЭПе? – шепотом спросила Нина.
– А если и так, то что тут плохого? Люди вздохнули свободно, получили наконец то, что им столько лет обещали. Вот только не от того, кто обещал. Что лишний раз доказывает – говорить и делать не суть одно.
– И что же, везде немцы так благородно поступают?
– Конечно, нет. А уж когда власть над всей страной получат, то и вовсе никто не может дать гарантий того, что поведут себя достойно. Потому мы должны им кое– что противопоставить. Прижать, так сказать, к стенке.
– И чем же мы их сможем прижать, если будем уже под их пятой находиться?
– Это, однако, не означает, что под их пятой будет весь мир. Сопротивление будет, и будет весьма активное. Америка как жила своей жизнью, так и будет жить – а она, как тебе известно, не последнее значение имеет в мировой политике. Кроме того, я думаю, что сами страны оси «Рим– Берлин– Токио» начнут активно драться за передел сфер влияния. Ведь их разобщенность стала очевидна еще в первые дни после Сталинградской битвы…
Он говорил такие умные вещи, что девушка иногда их попросту не понимала. Не понимала она и того, откуда простой советский школьник – хоть и сын наркома – мог знать подобные вещи, наверняка, обсуждаемые только в кругах, приближенных к Сталину, и то полушепотом.
– Что это значит? – переспросила она.
– Япония, например, захочет Дальний Восток. А у Гитлера на него свои планы. Он с Чан Кайши поддерживает контакт, которому тамошние земли сейчас как воздух нужны. Итальянцы, укрепившись при помощи Гитлера в Африке, начнут там воевать с Англией, имеющей на континенте значительные колонии. Тем самым Англия станет на сторону европейского Сопротивления и активизирует при его помощи и при помощи Америки – все– таки они очень близки по интересам – боевые действия, отвлекая Гитлера от вступления во владение Советским Союзом. У него не останется выбора, кроме как искать баланс интересов между всеми этими сторонами – не будет же он всю оставшуюся жизнь воевать!
– А мы– то как в это все впишемся?
– Мы напомним Англии, Европе, Америке и вообще всему человечеству о том, что в 1939 году именно мы помогли ему начать войну, по сути нейтрализовали Польшу, чтобы он смог пройти через ее территорию спокойно, а за это он нам отдал ее половину, а также оказал содействие в присоединении Прибалтики, Молдавии и Северной Буковины. Не знаю, как сотрудничество со Сталиным, который к тому моменту будет персоной нон– грата, расценят в мире. Не знаю, будет ли Гитлер после этого уверен в завтрашнем дне и спать спокойно…
– Но как? Как мы это сделаем?!
– Предъявим документ. Пакт Молотова– Риббентропа в его секретной части подробно все эти договоренности описывал.
– Но кто нам его даст?
– Нам никто. Делу опять же поможет твой отец. Он дипломат, причем высокого ранга. Он по роду службы должен был иметь к нему доступ. И имел, я это точно знаю. А также знаю, где в его бумагах лежит копия секретного протокола…
– Но откуда?!
– Это неважно. Важно, что ты должна ее выкрасть. Пока ему ничего говорить не надо, все узнает со временем. Но ты должна выкрасть ее ради нашего общего дела, ради которого, быть может, каждому из нас придется пожертвовать жизнью.
Нина молчала. Все происходящее казалось ей несусветной авантюрой, но по глазам ее Вова понял, что она согласна. Для далекой от политики женщины в такие минуты определяющим становится ее чувство к тому, кто ее об этом просит. И, если чувство реально и сильно, она будет готова пойти на все.
7 июня 1943 года, квартира заместителя председателя Совнаркома А.И. Микояна
Удивленный рассказом матери Уманской о военном кружке, в который входили Нина и Володя, Шейнин решил подробнее о нем разузнать. Порученные Рагинскому допросы товарищей погибших результата не давали – допрашиваемые либо не знали о нем, либо делали вид, что не знали. Последнее настораживало, и потому следователь решил применить в некотором роде запрещенный прием – он снова обратился к своему товарищу Чернышеву с тем, чтобы тот поставил на пару дней на прослушку квартиру Микояна. Сына заместителя председателя СНК Раиса Уманская тоже назвала в числе членов таинственного кружка, а потому с выбором долго определяться не пришлось – не станешь же слушать квартиру Берии!
Решение было принято 6 июня, а уже вечером следующего дня за ужином у Микояна с сыном состоялся преинтереснейший разговор…
– Послушай, – заговорил Анастас Иванович с сыном по окончании ужина, когда они остались за столом одни. – А что там у вас случилось? Ну, с дочерью этого посла и Алексея Ивановича?
– Ты про Володю Шахурина? Думаю, что приревновал он ее. Мало ли, что могло подать повод. Когда у человека в руках пистолет, его, как правило, каждая мелочь раздражает, – Степан попытался свести разговор в шутку, но отец явно не был настроен шутить.
– Так уж и приревновал? А разве был повод?
– Не знаю я их отношений…
– Брось. Все ты знаешь. Если бы речь шла о бытовом убийстве, то зачем понадобилось стрелять? Разве нельзя было утопить ее, задушить – одним словом, сделать так, чтобы не привлекать внимания ни к себе, ни к ней, ни… к той организации, в которой оба состояли?!
– Ну кто же теперь сможет залезть в голову к покойнику?
– Это не ответ. Расстрел и самоубийство путем выстрела всегда считались отличительной чертой смерти военных. Только военных или членов правящей партии расстреливают – остальных вешают. Только военный или партиец, оказавшись перед лицом неминуемой гибели или бесчестия, решает пустить пулю в лоб. И Шахурин это знал, как знал и его отец. Мы в свое время вынуждены были пожертвовать многими товарищами по партии. Я сам, когда в Армении работал, такие процессы инициировал – и расстреливали. А что было делать, если понимаешь, что твой вчерашний товарищ – предатель? Кое– кто, понимая, что его ждет суровая кара от партии, сам уходил таким вот образом. Ты дядю Яна Гамарника помнишь? В день ареста умудрился пулю в лоб пустить. А он был кадровый офицер, у него рука была сильная. И воля тоже. Так что весь этот маскарад с выстрелами мне напоминает что– то очень нехорошее…
– Твои времена прошли, отец. Теперь так уже никто не поступает, как вы поступали 5– 10 лет назад. Все меняется.
– Ну да, мои прошли. А ваши пришли. И, между прочим, методы совсем не поменялись. Тот же Гитлер сплошь и рядом расстреливает своих врагов, с которыми еще вчера сидел за одним столом. Рем, Штрассер, Шлейхер, Шнайдхубер – да что перечислять? И система у них точно такая же, как у нас – недаром их верховного судью Фрейслера Гитлер называет «мой Вышинский». 10
– Ты на что намекаешь, никак не пойму?
– На то, что вы заигрались, а сознаться в этом почему– то не можете. Это кружок решил убить тех двоих? Вы так постановили и дали им возможность уйти вместе? Что они сделали плохого, что вы так жестоко расправились с детьми?!
– Да как ты можешь такое говорить…
– Могу! – взревел Микоян. – Я еще не то могу! Понимаю, что ваша задумка «теневого правительства» предполагает наличие судебных органов, но не забывайте – пока еще не вы, а мы тут хозяева. Пока прерогативы судить, казнить и миловать, а также раздавать чины и награды – только наша компетенция! И, как бы вы себя ни называли, хоть рейхсфюрерами, хоть обергруппенфюрерами, пока вы все еще остаетесь гражданами Советской страны, а потому извольте соблюдать ее законы и мораль…