Спустя несколько дней ожидания на пороге походной палатки Кюхлера появился лично адъютант Гитлера Герман Фегелейн. Столь высокий гость мог приехать только для того, чтобы лично отдать приказ о наступлении – разве могла быть в таком положении какая– либо альтернатива?
– Хайль Гитлер!
– Зиг хайль!
– Маршал Кюхлер, я привез вам приказ фюрера.
– Понимаю и очень рад, – тепло пожал руку Фегелейну командующий группой армий. Адъютант фюрера слыл человеком толстокожим, равнодушным и спокойным – не изменили ему эти качества и в столь значимую, как думал фельдмаршал, минуту.
– Фюрер приказал занять выжидающую позицию и наступление на город временно отменить.
– Мы и так занимали ее достаточно долго…
– И будете занимать до особого распоряжения. Из краткосрочных планов наступление переходит в разряд долгосрочных. В ближайшее время ставка не планирует его осуществлять. Так что расквартировывайте войска и готовьтесь к осаде города. Он должен сдаться сам, никакой военной операции внутри него протекать не должно!
– Но почему?
– Получены секретные данные из «Аненербе».
– Откуда?
– Из института оккультизма СС.
– Что я слышу? Какие– то сумасшедшие мистики и попы теперь осуществляют командование военными операциями?
– Ваша критика неуместна. Вам отлично известно, что фюрер, Гиммлер и почти вся наша партийная верхушка входит в состав «Аненербе» и прислушивается к советам его специалистов. Если бы мы их игнорировали, то все успехи наших армий, начиная с 1939 года, остались бы планами и призрачными надеждами.
– И что они сообщили на сей раз?
– То, что я вам передал. Наступать нельзя. Берите город в кольцо, бомбите его и обстреливайте, но к наземной операции не приступайте. Звезды говорят, что там вы попадете в кольцо, которое затянет все регулярные части вермахта. Взяв город, мы проиграем войну. В данном случае целесообразен гамбит.
– Звезды говорят… Воля ваша, бред какой– то. Даром что ли на наших знаменах начертано «С нами Бог»?! Что может астрология против Господа, всецело оказывающего нам поддержку в нашей священной войне с коммунистической заразой?
– Астрология сама по себе ничего не может. Она лишь позволяет видеть.
– Что видеть?
– Что, если с нами Бог, то с ними сегодня дьявол.
– Группенфюрер, вы в своем уме?
– Очень даже. В «Аненербе» считают, что именно здесь находятся врата в ад. Его хозяин стоит у ворот своего королевства, не позволяя пересечь границу раньше положенного времени.
– А что, «Аненербе» раньше не знало, что мы планируем операцию по взятию крупнейшего города России? Или полагало, что можно захватить такую страну, оставив одну из ее столиц в покое?
– Знало. И потому предположило, что быть может, он был здесь не всегда – но сегодня кто– то вызвал его. Кто– то знает, каким образом это можно сделать. Как видно, не всех старорежимников перерезали Ленин и Сталин, остался среди жителей города хотя бы один носитель тайного сакрального знания, и именно его стараниями и был вызван этот страж, чье заграждение не сможем мы ни свалить, ни перепрыгнуть. Пока не сможем. Не вечно же он будет здесь стоять – в конце концов, даже если речь идет о жертвоприношениях, силы нашей армии превосходят силы защитников города. Однажды последние закончатся, и пусть в Вальгаллу будет для нас открыт. А пока мы должны повиноваться приказу фюрера и ждать…
Кюхлер не до конца разделял казавшуюся ему странной позицию Фегелейна, но ослушаться приказа не решился – участь самостийного фельдмаршала фон Лееба, только что освободившего для него пост командующего группой армий, не прельщала амбициозного военачальника. Сам же Фегелейн лишь смутно догадывался, что теперь и Сталин, глядя на Гитлера, прибегнул к помощи оккультных сил. Истинно, думал он, что на небе, то и на земле; что наверху, то и внизу. И, если уж там решено отложить наступление, то так тому и быть. Не понимая законов взаимодействия тонких миров с миром сущим, не следует врываться в него с шашкой наголо. «Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам»…
***
Бомбежки гулким эхом слышались повсюду – с Выборгской стороны, с Васильевского острова, с Финского залива. Поначалу, когда блокада только начиналась, они пугали и вызывали двойственное чувство у всех, кто стал невольным слушателем этой чудовищной какофонии – с одной стороны, сам факт блокады приводил в ужас всех обитателей города, которым в основной массе было все равно, под чьим флагом ходить и кому подчиняться; лишь бы кормили. С другой, оккупация тоже не сулила ничего хорошего, принимая во внимание еще и высокий уровень сталинской пропаганды. Сейчас же, по истечении нескольких лет этого кошмара, звуки бомбежек вселяли надежду на лучшее – так всегда бывает, когда долго нет новостей, и даже плохая новость несет надежду хоть на какое– то изменение. Эти бомбежки, чей звук в городе, постепенно совсем замолчавшем, становился день ото дня все слышнее и громче, несли надежду на скорое окончание блокады и приход гитлеровцев. Будь что будет, а терпеть этот ужас далее у народа практически не оставалось сил. В прямом смысле.
Вопреки утверждениям московских радиоголосов, обстановка у «Дороги жизни» и вообще вокруг города никак не улучшалась. Ни на йоту. Глупо было бы думать, что сам город и его военная комендатура – это две не пересекающиеся плоскости. Их соединяет жизнь – промозглая, голодная, холодная, облаченная в знаменитый питерский ветер и связанная его заиндевевшими каналами. Жизнь и военные, и гражданские проживают одну, и сам факт этой общности исключает какую– либо ложь тому, кто, как говорит пословица, тебе «поневоле брат». И потому все без исключения знали – не только по приближающемуся и усиливающемуся шуму бомбардировок – что никакого продвижения в сторону Ленинграда советские войска, занятые укреплениями позиций на юге и в центре страны, не делали. То ли военные неудачи и провальное руководство фронтом делали свое дело, то ли просто Ставка не озадачивалась спасением города, который постепенно утратил свое стратегическое значение и, как ей казалось, привык к голодной жизни, а только воз стоял недвижно с первых дней блокады. На что было надеяться в такой ситуации? Ну не чудо же. Только на гитлеровцев. Тем более, что моральный облик советских людей и солдат в том числе уже упал в глазах рядового ленинградца ниже плинтуса – убийства, мародерство, каннибализм и торговля дефицитными продуктами по спекулятивным ценам довершило рисование этого облика. Понятно, что это был облик его самого, навязанный ему временем и ситуацией, в которую тот попал против своей воли – но разве кто когда признает свои недостатки в собственном же зеркальном отражении? Нет, подавляющему большинству казалось, что сошли с ума и опустились ниже невского дна все вокруг, только не он, от которого ничего не зависит. Ну убил сегодня, чтобы сварить труп и не дать себе умереть – так ведь то же самое в масштабах города происходит сплошь и рядом день ото дня. Ну украл – так разве один я это делаю, или от спасительной моей кражи падет северная столица? Нет.
Во всем виноваты «они» – те, что пируют во время чумы, причем, здесь же, в Смольном, в центре города и у всех на глазах – когда по Моховой везут на саночках трупы детей, чье мясо самое питательное и вкусное. Те, что жрут икру и ананасы, посещают маникюрные салоны в подвале все того же Смольного, – когда остальные люди, прежде, чем умереть от голода, сходят от него с ума. И разве можно кого– то осудить за такую логику? За желание стать под любой флаг, только бы выжить в пику тем, кто, ведя себя неподобающим как минимум образом, имеет еще нахальство врать о патриотизме, Родине и любви к Сталину? Ведь неизвестно еще, какой логики придерживается сам Сталин, бросивший на произвол судьбы град Петра – не Могилев и не Курск какой– нибудь. Нет, от них и им подобных мне, простому ленинградцу, ждать нечего. Значит, остается ждать хотя бы от врага. Хотя бы смерти – пусть неминуемой, но не такой мучительной, как жизнь под этими знаменами, истинно обагренными кровью великого города и великого народа.
А «они» жили в это время своей, отличной от города, жизнью.
С началом войны город покрылся заградительными сооружениями в большом количестве – затягивались огромными пологами театры и памятники архитектуры, противотанковые ежи устанавливались на мостовых и в скверах на случай взятия северной столицы, мешки с песком закрывали стратегические, по мнению городского руководства, проходы между переулками и улицами. Но мало кто заметил, что самая мощная и практически непроходимая защита стояла у Смольного. Сам бывший дворец и построенная рядом с ним многоэтажка – «тучерез», как выражались в те времена, в котором проживала вся партийная верхушка северной столицы – были обнесены наспех сооруженным высоким кирпичным забором, поверх которого красовалась колючая проволока. С обратной – невидимой глазу горожан – стороны забора по всему периметру на расстоянии 50 метров друг от друга стояли солдаты, призванные не допустить попадания чужаков в зону, сокрытую от посторонних. Все случайно образовавшиеся прорехи в заборе были заставлены мешками с песком, под которыми умелой рукой были размещены растяжки – чужие здесь не ходят. Стоило убрать один мешок, как взрыв сразу пресекал попытку нарушить закрытый сонм тех, кто принимал судьбоносные для города решения в период блокады.
Так продолжалось на всем протяжении изоляции города от линии фронта, которую представлял тогда собой едва ли не весь Советский Союз. Решение было принято лично первым секретарем горкома Ждановым. Он руководствовался тем, что город имеет особое значение для всей страны, и отдать его в руки врага означает, по сути, капитулировать. Нет, такое в планы амбициозного городского головы никак не входило. И потому с первых дней войны все чаще за этими заборами стали собираться его советники – линия фронта все приближалась, а надежды на чудо не было, вот и думали, не смыкая глаз, о том, как спасти положение.