Что же, жертва оказалась напрасной. Или нет? Или именно благодаря этой жертве и отошли немцы от Ленинграда, и сравнительно легко Жукову удалось освободить его? А только не легче было от этого Петру Семеновичу Попкову, чья душа с каждым годом все сильнее болела за сына. И больнее стало в день празднования очередной годовщины Победы. Тогда, после внезапной смерти Жданова, руководство городом принял Кузнецов, вмиг присвоивший себе все заслуги по обороне и снабжению города. Вкупе с фавором, в который он с подачи своего покойного предшественника попал у Сталина, приходившегося Жданову сватом, это ощущение напрочь отрывало его от жизни, что и сказалось в тексте произносимой им по праздничному случаю речи.
– Сегодня мы, товарищи, смело можем праздновать годовщину Великой Победы не только потому, что плечом к плечу со всем народом вместе ковали ее, не зная сна и отдыха, а еще и потому, что отстояли великий город – оплот советской государственности, – отдать который врагу было смерти подобно. Представьте себе только, с какой скоростью мог он быть взять в 1941– 42 годах, когда наша доблестная армия отступала, оставляя наши родные города и села?! И как бы в таком случае выглядели бы итоги войны? Неизвестно…
– Алеша, – попытался было одернуть его более взрослый и умудренный опытом Попков, но подвыпивший первый секретарь был неумолим.
– Разве не так? Взяв Ленинград, гитлеровцы бы получили доступ к границе с Финляндией, где смело могли соединиться со своими европейскими частями и тогда уж завладеть всем Советским Союзом. Допустить этот было никак нельзя, и мы это знали… Конечно, кому– то наши решения могут показаться чересчур жестокими – все– таки мы не считались ни с самими собой, ни с жителями нашего города. А что было делать? А разве товарищей Жукова и Рокоссовского не обвиняли в том же самом? Разве было не так? Никуда от таких решений деться нельзя было, дорогие товарищи. А авторство их всецело принадлежало нам. И потому мы смело можем утверждать, что не зря Родина и партия доверили нам город Ильича, и что мы – а не кто другой – грудью его отстояли!
Попков слушал эту речь и думал только о цене, которую городу пришлось заплатить за это долгожданное Освобождение. Он не стал бы снова писать об этом Маленкову и просить его под вымышленным предлогом активизации действий сектантов приехать для «осмотра музея блокады», если бы не ноющая боль от несчастья, постигнувшего его самого. Это она заставила его взяться за перо, а некоторое время спустя в красках изложить все следователю Шейнину, развеяв внутри него миф о блокаде как она есть. Конечно, он не мог знать и предполагать, что возбужденное с его подачи «Ленинградское дело» обернется и против него самого, но вопиющая несправедливость не давала ему покоя. Нет, он уже знал, что человеческая жизнь против правды и справедливости ничего не стоит. И потому, если сейчас надо положить самого себя на алтарь истинного закона, во имя наказания этих негодяев, то он готов это сделать, не медля ни минуты. Для него было мало спасти Ленинград – теперь ему предстояло спасти и Москву.
Подвиги разведчика
Рабочий день наркома государственной безопасности СССР Всеволода Николаевича Меркулова начинался рано. Старая привычка всех кадровых партийцев заставляла его просыпаться рано – что называется, ни свет, ни заря, – до того еще, как яркое московское солнце (куда более яркое даже, чем в Грузии и Закавказье, где Всеволод Николаевич отработал не один год) осветит сам город и его окрестности своим золотистым светом. Зачем ему, человеку, уже достигшему в государственной иерархии самой большой высоты, казалось бы, сохранять эту "полукомсомольскую" привычку, куда ему спешить? Только дело не в стремлении подняться раньше, чтобы Бог из пословицы что– то тебе подал. Ночью (или утром, до рассвета – суть одно) голова работает лучше и спокойнее. Нет еще присущей столичным дням суеты, "броуновского" движения граждан, не разрывается телефон наркома, никто его не ищет и не ожидает в приемной, и может он спокойно проанализировать день вчерашний, спокойно распланировать день грядущий, окинуть светлым взором сквозь утреннюю тьму необъятную пелену забот и дел, которые предстоят ему сегодня. Всего несколько минут в день, а какой хороший организационный эффект имеют эти его импровизированные "пятиминутки" для его же трудового настроя. Пробежит он глазами свой ежедневник, утреннюю сводку ночных происшествий, выкурит пару сигарет, подумает, подойдет к окну и посмотрит на Москву в первых солнечных лучах – представит, как точно так же в эту ночь, не смыкая глаз, работает товарищ Сталин на благо всех советских людей, всего молодого Советского государства; и подумает в эту минуту, что и ему следовало бы не отдыхать по ночам, а работать, как вождь, и даже на минуту станет стыдно за свою контрреволюционную расслабленность.
Приняв ванну, вышел нарком в кабинет, оборудованный в его московской квартире в знаменитом "Доме на набережной", окинул его взглядом. Кругом – идеальный порядок, все на своих местах. Всеволод Николаевич был уверен в том, что порядок в собственных делах и документах – обязательный залог успешной работы любого коммуниста на вверенном ему участке внутреннего фронта. Не будет порядка в делах и бумагах – не будет порядка в голове,– а значит, и в хозяйстве твоем черт ногу сломит. А сейчас этого нельзя – обстановка вон, какая напряженная. Товарищ Сталин на каждом совещании только и пропускает, что слово о войне с немцами. Не хочет верить, да и договор у него есть с Гитлером, а все же бдительности терять нельзя. Антанта вон уж как двадцать лет озорует – того и гляди, что Гитлер, на нее насмотревшись, тоже решит характер показать. И первый, кто должен будет обеспечивать оборону на невидимом фронте (хоть и незримом глазу, а не менее, а то и более важном в условиях войны) – так это начальник разведки, нарком госбезопасности. Всеволод Николаевич Меркулов.
Потому ему никак нельзя допустить расхлябанности, беспорядка или отступления от годами наработанного графика, буквально заставлявшего его подниматься в 4– 5 утра, наскоро принимать ванну и, затягиваясь сигаретой и вслушиваясь в пронзительную тишину еще не оживших московских улиц. Обдумывание предстоящего дня, как всегда наполненного суетой и заботами о спокойной жизни целой страны – причем, самой большой в мире, – не было бы возможно, если бы не тот идеальный порядок, что царит в кабинете и в голове Всеволода Николаевича. Так, в кабинете у него два стола – на одном лежат только бумаги по работе, причем, сложенные в порядке важности. Как только документ отработан – он не задерживается здесь и минуты. При этом никогда не было такого, чтобы нарком что– то забыл или упустил из внимания; всегда он во всеоружии во всем, что касается его службы. Это и донесения от заграничных агентов, и работа с контрразведкой, и записки товарища Сталина и других ответственных товарищей – всему находится свое место и время. И это – несмотря на то, что второй стол всесильного наркома целиком и полностью посвящен его слабости еще с юношеских лет. Здесь он пишет. Пишет пьесы, которые ставятся в театрах и гремят буквально по всему Союзу (вот только зрители не могут потребовать автора на сцену, а коллеги по цеху теряются в догадках о том, кто же такой Всеволод Рокк и почему он не вступает в Союз писателей). Пишет очерки и статьи – сейчас готовит статью о наркоме внутренних дел, своем старом верном товарище Лаврентии Павловиче Берия, для Малой советской энциклопедии. Сам пишет речи и выступления себе и своим заместителям. Когда же, спросите вы, при такой– то занятости успевает он заниматься еще и литературным трудом? Ночами.
Теми самыми ночами, когда мог бы потрудиться на благо Родины на ниве своей основной профессии, теперь Меркулов все чаще обращается к литературе как к средству переключения – тоже элемент порядка. Если не будешь переключаться с одного на другое, скоро "замылится глаз". А такое для разведчика все одно, что зарез. Всему у Меркулова свое время – делу время, а литературе час. Час ночной.
Хотя раньше, бывало, приходилось ему целыми ночами лично допрашивать людей – хотя разве можно отнести эту нечисть, которая только и думала, что об убийстве Сталина и о государственном перевороте, вообще причислять к роду человеческому?! Горячее время чисток, 37– 38 годы, как раз пришлись на становление товарища Меркулова как личности – благо, были опытные учителя в лице Берии, над очерком о котором он как раз сейчас работает. Как не написать, не прокричать всему миру о своем учителе, "верном сыне партии Ленина– Сталина", когда именно ему Всеволод Николаевич обязан и должностью, и партийной принадлежностью (именно благодаря Берии перешел он из эсеров в коммунисты), и самой системой ценностей, которая должна быть свойственна истинным партийцам. Ведь тогда, в 37– 38 годах, именно Лаврентий Павлович научил "белоручку" Меркулова поднимать руку на подследственных. Еще вчера ему это было бы дико, а сегодня – ничего не поделаешь, веление времени состояло в том, чтобы проявлять жестокость к тем, кто не чурался никаких методов в своей антигосударственной борьбе. Кулаком? В лицо? Этого еще мало! Памятуя о Гражданской войне, рассказывал Берия Меркулову, как в те времена предшественники Всеволода Николаевича – чекисты, даже самые сановные и именитые, отрубали руки и ноги белякам и их пособникам. Жестоко? Конечно. Только не проявляя ее как получить гарантию того, что вчерашний враг не начнет с новой силой свою антинародную деятельность, и того, что те, кто стоит за его спиной, вынесут для себя все уроки? А так – вернешь им его изувеченное тело как обеспечение того, что одним злым врагом Советской власти стало меньше и того, что в следующий раз они подумают, прежде, чем направлять на партию свои заостренные штыки. А ну, как с нами поступят так же?
Первое время Всеволод Николаевич еще стеснялся проявлять такой радикализм в отношении вчерашних товарищей по партии – ну не белые же они, чтобы руководствоваться такой же логикой, когда речь идет о них?! Как их бить, если вчера плечом к плечу строили коммунизм и сами сражались с теми, кого считали врагами народа? И тут, он это помнит точно, пришел к нему на помощь старый и верный друг – Берия.