"Враг, – говорил он, – не всегда воюет против тебя в открытую, с оружием в руках. Часто бывает так, что он прячется и маскируется и ведет с тобой войну куда более изощренную и действенную, чем война с открытым забралом. Да, вчера вместе воевали, а сегодня товарищ твой переродился – так тоже бывает – и стал врагом. Попрал – в угоду собственному я, собственному эгоизму и желанию хорошей жизни для себя одного – партийные принципы и благо всеобщее, что для всех. Горько осознавать это, а от правды никуда не денешься. И потому надо нещадно бороться как с проявлениями жалости к ним внутри себя, так и с ними самими – та же логика, что в Гражданскую. Не ударь по рукам больно сейчас, завтра тебе съездят по физиономии куда больнее!.."
Сложно было только первый раз, когда он допрашивал арестованного, нанести ему первый удар. Потом сработал инстинкт волка – первая кровь развязала руки и дала импульс, создав внутри ощущение силы. Не вседозволенности, а той самой силы, без которой никакое государство, в том числе коммунистическое, где важно поддерживать идеальный социальный порядок, не живет. Это и есть свобода в классическом кантовом понимании – осознанная необходимость. Осознанная необходимость железной рукой насаждать порядок всюду…
Конечно, не без головокружения от успехов. Где– то переборщили, кого– то забили до смерти – а кто не ошибается? Такие мысли с оправдательным уклоном преследовали Всеволода Николаевича последние три года, что прошли со смерти в камере во время допроса маршала Блюхера. До последнего не хотел сознаться в контрреволюционной и террористической деятельности, до последнего упрямился и упорствовал – пока не перестарался следователь и не пришлось Всеволоду Николаевичу лично везти его тело для кремации в бывший Донской монастырь. Он по сей день вспоминает допросы опального маршала и ту неприязнь, которую он испытывал, становясь причастным к его смерти – которой, как тогда ему казалось, вполне можно было избежать.
Помнит нарком, как Берия, увидев его сморщенный вид, приказал именно ему – тогда еще своему заместителю, – а не кому другому отвезти тело Блюхера в крематорий. Тогда Всеволод Николаевич немного надулся на своего учителя – до тех пор, пока не встретил Георгия Константиновича Жукова, все ему разъяснившего и раз навсегда глубокой своей мыслью и сильным своим словом отбившего у формирующегося еще Меркулова чувство какого бы то ни было сострадания в отношении этих закордонных выползней.
– Ну и чего раскис?! – громовым голосом забасил Георгий Константинович. – Переборщили ваши ребята, ну и что с того?! Ты хоть знаешь, как это твой "красный маршал" с японцами на Хасане ручкался? Как он не хотел авиацию в их отношении применять, как саботировал приказы командования, чем, по сути, спровоцировал Халхин– Гол!
– Но ведь он же вчера…
– Это было вчера! – не дослушав его сопли про Гражданскую, прервал его Жуков. – Может, потому и переродился сегодня, что вчера сам Советскую власть строил и думал, что все права на нее имеет! Счел, что не меньше, а то и больше товарища Сталина вклад в победу вносил, вот и наплевал на его приказы, и стал одеяло на себя тянуть, чтобы власть показать! Так что сопли отставить – не до соплей нам сейчас…
А миндальничать в ту пору никак было нельзя. Не услышь Меркулов слов Жукова, еще неизвестно, по какому бы пути пошла бы страна и по какой бы наклонной он сам покатился бы. Потому пришлось перековать орало на меч – временно, до поры, – и, засучив рукава, взяться за очищение страны от скверны, как в прежние времена, что с таким уважением и почтением часто вспоминаются вождю, делали это верные опричники царя Ивана IV. Иногда ему казалось, что делает он это яростно и упорно только от страха самому не стать жертвой Берии, но очень быстро это проходило – когда товарищ Сталин хвалил его, и в глазах Отца Народов видел он не лесть, а искреннее одобрение всего, что делал наркомат под его руководством…
Все это часто по утрам вспоминалось наркому – и всякий раз расставался он со своими воспоминаниями на мажорной ноте. Вспоминался образ Сталина, слова Жукова, взгляд Берии, и опять и опять хотелось работать. Как обычно бы затушить последний окурок в этом самом месте и вернуться за стол, как вдруг зазвонил телефон, прервал обычный ход мыслей Всеволода Николаевича и раньше времени вернув его к работе.
– Меркулов…
– Товарищ нарком, только что получено сообщение от Рихарда.
Меркулов замер:
– И? И что? Все подтвердилось?
– Так точно.
– И когда.
– 22– ого ночью. Точнее, с 21 на 22– ое. На рассвете.
– Понял.
Положив трубку, нарком набрал еще какой– то номер и быстро пробормотал в трубку:
– Это я. Машину мне срочно. Нет, не в наркомат. На ближнюю дачу, в Кунцево.
***
Вопрос на обсуждение предстояло поставить важный. А по всем важным вопросам он всегда советовался со Сталиным. Нет, был в его биографии случай, когда захотелось ему проявить инициативу, после которого он раз и навсегда как настоящий разведчик разучился делать какие бы то ни было самостоятельные выводы. Это случилось как раз после подписания секретных протоколов и после быстрой экспансии наших войск в Польшу – как раз когда присоединили к Белоруссии значительный ее кусок, стратегически лишающий Речь Посполитую возможности обороняться в предстоящей молниеносной войне с Германией. Отвлекающий маневр для немцев, этот бросок сделал СССР больше на несколько тысяч квадратных километров, а лагеря для военнопленных пополнил вмиг огромным количеством офицеров и солдат Армии Крайовой.
Тогда, год тому назад, работы у наркома и всего наркомата, возглавляемого Меркуловым, было невпроворот – каждый день выявлялись то здесь, то там все новые и новые группы вредителей. Армия в боях с поляками тоже понесла некоторые потери и, видимо, на фоне этого события решили активизироваться все недруги Советской власти; ударить по ней враз и по всем внутренним фронтам. Куда было деваться? Приходилось арестовывать и расстреливать буквально списками, без разбирательств, тройками – а что с ними долго разбираться, с врагами– то? Но товарищ Сталин таких несудебных расстрелов не приветствовал, требовал разбираться и сажать больше, чем расстреливать – работать на лесоповале и стройках кому– то надо. А это значило, что надо или строить новые тюрьмы, или освобождать старые. Как одно, так и другое было невозможно. Но тут Меркулов вспомнил, что в распоряжении Наркомата обороны находится множество забитых поляками лагерей для военнопленных. Расстреливать их нельзя по Конвенции, да и вообще, а вот сформировать из них польский полк РККА – идея была отличная. Тогда как раз начали говорить о грядущей войне с немцами, коих поляки ненавидели как чертову мать, и иметь в резерве такие агрессивно настроенные к противнику войска показалось Меркулову неплохой идеей. С ней он обошел все руководство РККА – Ворошилова, Буденного, Кулика, Павлова, Жукова. Все высказались "за". Собрав все их подписи, двинулся он к Сталину.
– Вы что, товарищ Меркулов? Со своими пьесами совсем от жизни оторвались и живете в каком– то вымышленном мире, где все вокруг друзья и братья. Очнитесь, товарищ нарком госбезопасности! Это же наши враги еще со времен царя Гороха. Забыли Мицкевича, забыли 1612 год? Смоленск забыли? Сусанина? Конечно, чтобы свободу свою спасти, они вам что хотите наобещают, а потом при первом же дуновении ветра в сторону противника свернут. Как по ним, так лучше с чертом, чем с русскими.
– А как же быть? Там такие площади ими заняты, когда мы буквально задыхаемся от недостатка мест в тюрьмах и лагерях.
– Расстрелять.
– Но ведь…
– Потом спишете на кого– нибудь. На немцев, например. Они– то больше польских земель разорили. Вот и воспользуйтесь этим поводом. Вывезите их на бывшую польскую территорию и расстреляйте всех до единого, а потом раструбите всем, что это немцы сделали. Если докопаются, конечно.
– А куда вывезти?
– В Катынь, например.
***
Сталин внимательно, не поднимая глаз и не выпуская из зубов трубки, перечитал на два или три раза документ, составленный Меркуловым перед выездом из дома и достаточно четко описывающий неприятную новость, привезенную разведчиком из далекого Токио. В старину полагалось рубить головы послам, приносящим дурные вести, а древняя история была коньком Сталина. Но не поэтому он опасался жесткой реакции вождя на принесенную бумагу. Было нечто иное в вопросе, который спонтанно поднял начальник разведки перед вождем в это недоброе, хоть и солнечное, утро.
– Что? Кто? Адольф? Войну?!
– Но Иосиф Виссарионович, вы же сами все время говорите, что война между нашими странами очень и очень возможна…
– Вы дурак, товарищ Меркулов, хоть и писатель, и разведчик. Как вас можно держать на такой ответственной должности, когда вы не знаете старого мудрого выражения: "Если хочешь мира – готовься к войне". Мы хотим мира, а потому всегда пребываем во всеоружии. Вы же сами вели следствие по делам ряда военных, в том числе и очень высокопоставленных, сами видите, кто они, с кем приходится работать. Бездари и идиоты все, кто не иностранные шпионы. Чтобы заставить их работать по– человечески, все врем приходится напоминать о грядущей войне. А с кем еще СССР может воевать, если не с такой сильной державой как Германия? С Монголией, что ли? С Англией и ее дураком Черчиллем? Это Англия движется по Европе как каток, сметая все державы на своем пути?! Или Греция?! Нет, товарищ Меркулов, это Германия и наши дураки, какими бы пустоголовыми они ни были, понимают это. Так чем прикажете их еще пугать? Только Германией, что мы и делаем.
– А как же донесение, товарищ Сталин?
– Кто он такой, этот ваш Зорге? Где вы вообще его выкопали?
– Я…
– Я вам скажу, кто он такой. Он бабник. Спит там в своем Токио со всеми подряд и возомнил себя непонятно кем. Видимо, денег нужно на свои прогулки по ресторанам и гостиницам – а как их из вас выбить, если не таким "сенсационным" донесением?! Наслушался болтунов из Союза, прикинул, что тут говорят, и решил проехаться на сплетнях о скорой войне, которой вся Москва полнится, да и вся Россия. А вы поверили, уши развесили. Откуда он это узнал, сидя в Токио, если эта информация относится к стратегической и охраняться должна Генштабом вермахта как зеница ока?!