– Да какая Америка, товарищ маршал? – всплеснул руками Курчатов. – Они когда испытание у себя в Нью– Мехико делали, вместо живых людей манекенов в строения насовали. Скажите мне пожалуйста, разве можно считать это полноценным испытанием? Разве можно при такой постановке вопроса достоверно изучить влияние радиации на людей? Понимаю, растений и животных они там натыкали. А что нам животные? Мы эту бомбу – случись что – не на коз и не на помидорные плантации бросать будем. Тут важно изучить влияние снаряда на людей, антропогенное значение бомбы. А сделать это в полной мере теперь сможем только мы. И все – благодаря вашему предложению и вашей инициативе, Георгий Константинович. Вы себе даже не представляете, какой вклад внесли в оборону и историю страны!
– Представляю, – отмахнулся побледневший Жуков. – Только мне бы не хотелось, чтобы такая вот штука вообще когда– нибудь на ком– нибудь бы применялась…
Он надвинул фуражку поглубже и зашагал к машине. Курчатов смотрел ему вслед недоуменным взглядом. Пожалуй, впервые в жизни храброму и отчаянному солдату стало страшно. Или стыдно. Но состояние, в котором он пребывал в данный момент, определенно было далеко от эйфории ученого, который давно оторвался от жизни и жил в мире формул, расчетов, пробирок и веществ.
– Не зря все же его называют маршал Победы, – пробубнил вслед ему Курчатов, глотая пыль от резко сорвавшегося с места маршальского автомобиля. – Сегодня одержал очередную…
Говоря это, знаменитый физик и не предполагал, что на этой многострадальной земле еще много лет после их эксперимента будут рождаться дети– уродцы и люди будут гибнуть от вызываемых лучевой болезнью последствий. А может, предполагал, и считал, что это – оправданная жертва холодной войны, что ради могущества страны принести ее будет вполне себе оправданно?.. Жукову же пускаться в подобные размышления было просто некогда. Вскоре после описываемых событий произошла история, которая сотрет из памяти мелкие – в сравнении с ней – события на Тоцком полигоне.
Сила и мощь, которая предстала глазам членов комиссии, состояла не только в бомбе, но и в самом человеке, который эту бомбу фактически держал в руках – в Жукове. А обладателя такой силы всегда следует бояться. Подтвердил он это и три года спустя, в 57– ом, когда Молотов, Маленков, Каганович и Ворошилов решили сместить Хрущева. «Вовремя предать – это не предать, а предвидеть», говорил Талейран. Никита помнил и знал, как Жуков «предвидел» Блюхера и Кулика, Берию и Русланову, Меркулова и Кузнецова и многих других. И потому, обратившись в сложной ситуации к нему за помощью, не оставил ему выбора – теперь он обязан был защитить его от «антипартийной» группировки, в которую еще вчера входил он сам и которая приставила Берию к стенке. И он оказал ему услугу, которая, как понимали оба, была последней – явился на заседание Президиума ЦК и громогласно заявил о своей поддержке Хрущева и о том, что без его команды «ни один танк в стране не сдвинется с места».
Этим первого секретаря он поддержал и напугал одновременно. Тот понимал, что Жуков в любую минуту эти самые танки повернет против него. И тут на помощь Никите Сергеевичу пришел случай.
В 1960 году заместителя и ученика председателя КГБ Серова – близкого друга Жукова – по фамилии Пеньковский уличили в шпионаже в пользу Великобритании. Понятное дело, расстреляли. Но тут, как водится на Руси, в дело вступила круговая порука. Как– де так, спрашивали, Серов столько лет воспитывал его и командовал над ним и не знал? Знал и прошляпил. Вон его из органов – на пенсию. Причем, не персональную. А кто лучший друг Серова? Жуков. Ну и его туда же. Правда, не с таким шумом – опасно, авторитетный дядька, сильный. Потому на персональную, союзного значения. Пускай себе мемуары пишет…
Больше Жуков ни в армию, ни в большую политику не вернулся. Последним шансом заявить о себе стали для него «Воспоминания и размышления», которые назойливый редактор никак не хотел публиковать без упоминания имени «дорогого Леонида Ильича».
Жуков подошел к зеркалу.
– А годы– то идут, товарищ маршал, – пробубнил он. – Неровен час, покину скоро грешную землю. А книга так и останется в столе лежать… Кто ж вспомнит– то? Потомки Кулика да Берии?.. Нет уж. Нет, Никита Сергеевич и Леонид Ильич, не выйдет у вас Жукова на свалку истории сбросить! Как это в шахматах, гамбит? Отдай меньше – получишь больше! Ладно уж, напишу как на поклон ездил к Брежневу. Маленькая выдумка не портит большой правды. Как это у Гоголя? «Не прилгнув, и правды не расскажешь». Там уж потомки разберутся, а только я напоследок обязан о себе заявить! Да и Никите отомщу – хоть и помер, а пусть потомки почитают, как я не к нему, а к Брежневу на военный совет собирался. При жизни в морду не плюнул, так хоть на могилу венок возложу…
Маршал заулыбался от своей неожиданно хорошей догадки и поспешил к столу – солнце стояло еще высоко, и впереди был длинный рабочий день.
Сказки Катынского леса
24 мая 1946 года, Нюрнберг, Германия
Выстрел прогремел около полуночи. Сбежавшиеся на шум жильцы соседних номеров увидели распластанный на полу гостиничного номера труп мужчины в военной форме и сразу вызвали полицию. Комиссар Ганс Гертнер, участником Сопротивления прошедший всю войну и не раз сталкивавшийся с войсками всех возможных союзников, не проверяя документов, по одной только форме понял, что мужчина был русский. Вернувшись два часа спустя, после осмотра места происшествия, к себе в участок, он набрал номер телефона своего старого приятеля Робера Фалько. В эти дни этот французский юрист, также тайно помогавший Сопротивлению в годы войны, находился здесь же, в Нюрнберге, в качестве судьи Международного трибунала по делу главных военных преступников, которое слушалось во Дворце правосудия уже более полугода.
– Робер? Это я, Гертнер.
– Здравствуй. Почему ночью? Что– нибудь случилось?
– Да, мы нашли тело. Тело мужчины с признаками то ли самоубийства, то ли неосторожного обращения с оружием.
– Кто он?
– Обвинитель от СССР на вашем процессе, некий Николай Зоря.
Фалько замолчал. Он за эти полгода сблизился с покойным, явно выделяя его по интеллекту среди других, равных. Услышать известие о потере талантливого человека и доброго коллеги сейчас, когда отгремели последние отголоски войны, было неожиданно и вдвойне неприятно.
– И что ты хочешь?
– Ты знал его? Надо бы провести опознание.
– Да, я утром заеду в участок.
– И еще тут остались кое– какие бумаги…
– Думаю, тебе следует передать их трибуналу, а он уже решит, как с ними поступить…
– Потому я тебе и звоню.
– Хорошо, утром заберу и проведем все необходимые процедуры. До утра.
– Пока.
…Член трибунала от СССР Иона Тимофеевич Никитченко был человеком широко известным в юридической сфере молодого Советского государства. Однако, известность эта была несколько необычного порядка. Он не был большим ученым как тот же его коллега по знаменитым и шумным процессам 30– х годов, прокурор Вышинский. Не занимался культпросветом как его сегодняшний сменщик Руденко. Не печатал обличительных статей и не посвящал свободное время публицистике как первый прокурор Союза Крыленко. И даже не собирал бабочек, как председатель Военной коллегии Верховного Суда Ульрих. Он был знаменит своей суровостью. Те, кто единожды побывал в процессе под председательством Ионы Тимофеевича, уже навсегда запомнят решительного и агрессивного судью, который своей яростью к сидящему на скамье подсудимых оставляет прокурора с его трепетными речами далеко позади и не оставляет в то же время ни малейшего шанса адвокату, каковые, к слову сказать, в Советском Союзе существовали как институт чисто формально. Что для выпускника вуза значило пойти работать адвокатом? Значит быть ненужным «кивалой», никак не участвующим в решении участи своего несчастного подзащитного, предметом мебели в зале судебного заседания. Конечно, если будешь сидеть молча, как и положено адвокату. А если будешь тянуть одеяло на себя, то и того хуже – вызовешь к себе ненависть со стороны всего общества, так как именно оно сажает на скамью и осуждает тех, кто, перешагнув порог зала суда в наручниках, априори своим существованием оскорбляет всю Советскую страну.
Да и какие шансы могут быть у тебя, если в процессе председательствует Никитченко?! Человек, который в 1920– е годы, борясь за социалистическую законность и выезжая для ведения процессов на Дальний Восток, будучи не в состоянии проехать к месту разбирательства, дорога к которому оказывалась непролазной от снега или пролегающей высоко в горах, рассматривал дела – ! – по телефону. Да, по телефону он заслушивал описание преступления, краткую характеристику подсудимого, после чего выносил суровый, но справедливый приговор (чаще – идентичный по содержанию: «расстрелять»). Не было в его манере ведения процесса места защите, состраданию, милосердию. Не те, здраво рассуждал Иона Тимофеевич, это понятия для нашей страны, которую то извне, то изнутри то и дело пытаются съесть с костями враги всех мастей. Единственная страна со справедливым строем – и на нее ты имеешь нахальство покушаться. Ладно бы на капиталистов, с ними вопрос ясен – с волками жить, по волчьи– выть. А тут– то тебе чего не хватает? Кругом не жизнь, а масленица, а тебя, подлеца, на преступление потянуло. Конечно, бывают и временные трудности – так почему ты не терпеливо, как другие, их сносишь, а предпочел встать на преступный путь? Другим, никак, легче, чем тебе? Нет, всем одинаково. И спрос со всех у Ионы Тимофеевича одинаково суров.
Суровость его во всем – даже в том, что никогда не снимает он военной формы. Рано, считает он, переодеваться в гражданское, когда война на всех фронтах, и он – активный ее участник, хоть и оружия в руках не держит. Да и потом форма лишний раз наводит супостата на мысль о том, что здесь с ним никто шутить не намерен. Так и впрямь – весь ход процесса под председательством Никитченко говорит о том, что сияющий меч правосудия уже занесен над головой обвиняемого.