Начинается все с речи обвинителя. Зачитает он фабулу, приведет доказательства. Потом подсудимому, согласно процессуальной букве, дают возможность высказать свое отношение к обвинению. И не дай Бог, чтобы он или его адвокат на данной стадии заявил о невиновности. В понимании Ионы Тимофеевича только признание – полнаказания. Во всех остальных случаях, услышав неугодное его уху слово, он вскочит, начнет топать ногами, стучать кулаком по столу, кричать что есть мочи, грозя несчастному самой суровой расправой, которой не то, что авторы Уголовного кодекса РСФСР – сам Торквемада позавидовал бы… И не обманет ведь. Не обманет…
Да, таков Иона Никитченко. Это про него Фурманов написал в своем знаменитом романе «Мятеж», сделав его знаменитым на всю страну, такие строки: «Иона может часами почти недвижимо оставаться на месте и думать, обдумывать или спокойно и тихо говорить, спокойно и многоуспешно, отлично делать какое– нибудь дело… Глядишь на него, и представляется: попадает он в плен какому– нибудь белому офицерскому батальону, станут, сукины сыны, его четвертовать, станут шкуру сдирать, а он посмотрит кротко и молвит:
– Осторожней… Тише… Можно и без драки шкуру снять…»21
Известие о гибели Зори Никитченко, обсуждая новость в кругу коллег по судейскому составу, воспринял с присущим ему хладнокровием.
– Подумаешь, помер. Что ж теперь?
– Но ведь он был вашим старинным коллегой. Вместе вы участвовали в рассмотрении целого ряда дел, насколько мне известно, – развел руками председатель трибунала, судья от Англии сэр Джордж Лоуренс.
– Разумеется, он был бойцом. И погиб как боец – во время чистки табельного оружия, которое даже здесь и сейчас, в мирное время на мирной земле, нужно советскому человеку, которого везде подстерегают скрытые и явные враги. Но, откровенно говоря, при всей боевитости характера, был он настоящим размазней. Вечно ни в чем не был до конца уверен, во всем сомневался, все опровергал, бубнил мне что– то про презумпцию невиновности на процессах…
Судья от Франции Робер Фалько за время совместной работы успел сблизиться с Зорей, который казался ему интеллигентным и образованным человеком, с честью выполняющим возложенную на него задачу. Он, как верно заключил Фалько, не был слепым исполнителем, он был в высшей степени мыслящим человеком, которому, как правило, свойственно во всем сомневаться и все проверять. Беседовать с ним было интересно и, откровенно говоря, Фалько не ожидал такой интеллектуальности от представителя СССР. Потому гибель его воспринял он остро и обидно – таким ярким представителем не могло более похвастаться обвинение ни одной страны.
– Вы говорите так, будто считаете перечисленные качества недостатками, в то время, как…
– Конечно, недостатками! – всплеснул руками Никитченко. – Он прокурор или адвокат, я вас спрашиваю?! Он должен обвинять и требовать суда скорого и справедливого, а он куда– то в сторону защиты качается… Вот и здесь… – он было хотел привести в качестве примера какой– то эпизод из деятельности Зори на текущем процессе, но осекся и больше на эту тему не разговаривал. Да и времени уже не было – судьи заканчивали свое организационное совещание, предварявшее каждый процесс, поскольку через 5 минут предстояло начинать заседание.
В первом же перерыве, объявленном перед допросом свидетеля, Фалько решил обсудить ту же тему с другим, менее ярким, но не менее разумным и порядочным представителем советского обвинения – Михаилом Рагинским. Он видел, что Зоря и Рагинский дружили, были близки, и потому общение касательно столь близкого и дорогого им обоим человека могло сейчас привнести хоть какую– то ясность в картину нелепой в высшем смысле гибели юриста.
Выйдя на террасу Дворца правосудия, судья увидел курящего в одиночестве Рагинского и не преминул воспользоваться удачным моментом.
– Такой яркий обвинитель и такая внезапная и нелепая смерть… – протянул Фалько, глядя на Рагинского. – И зачем ему потребовалось чистить это треклятое оружие? Зачем ему вообще понадобилось оружие?
– Мы с ним даже здесь не расстаемся, – напряженно хохотнул Рагинский. – Кругом враги…
– Какие же здесь могут быть враги? – удивленно спросил не знакомый с советским образом жизни и мыслей француз.
– Они везде и всюду одинаковые… – Рагинский отвечал неохотно, напряженно и как будто тяготясь обществом Фалько. В то же время он не спешил прервать беседу, как будто желая что– то сообщить своему коллеге.
– А у Зори разве могли быть враги?
– У него персонально – никаких. Но старая как мир истина: «ищите, кому выгодно», по– моему, отвечает на все вопросы.
– Те, кому выгодна смерть этого человека, ныне на скамье подсудимых…
– Не все. Не все бенефициары этого жуткого предприятия на скамье. Иные сидят в высоких креслах, на которые юрисдикция трибунала не распространяется.
На этом беседа прервалась. Фалько увидел, как главный обвинитель от СССР Руденко, стоявший в другом углу террасы, подозвал своего подчиненного и с недоверием окинул взглядом его собеседника. Он так и не понял, что именно тот пытался ему донести, но что он обладает некоей информацией касательно смерти товарища, отложилось в сознании француза.
После перерыва он только и делал, что, отвлекаясь от хода течения заседания, изучал тома дела, которые накануне брал Зоря. В бытность свою судьей Кассационного суда Франции, Фалько часто работал с уголовными делами, в том числе об убийствах, и сейчас ему казалось, что в деле о смерти Зори он имеет дело с чистой уголовщиной. Явная политизированность, что сквозила из слов Рагинского, по его мнению, была лишней в расследовании этого инцидента. Опыт же криминалиста – будучи адвокатом, он также имел дело с расследованием уголовных дел – подсказывал ему, что надо работать с теми материалами, что недавно держал в руках погибший. Потому сейчас он лопатил показания Риббентропа, которого перед гибелью допрашивал Зоря. На первый взгляд, ничего особенного в них не было. Да, бывший министр иностранных дел рейха говорил о пакте, заключенном в 1939 году с СССР, на основании которого Советская Россия дала зарок дружбы гитлеровской Германии, что немного портило облик СССР в глазах международной общественности. Но какое это имеет значение сейчас, когда Советский Союз пострадал не меньше, а то и больше остальных стран? Стоит ли для сокрытия этого факта, тем более уже оглашенного, убивать обвинителя, неверно осуществлявшего ведение допроса? Нет, Рагинский перестраховывается. Фалько слышал, что в духе русских кругом искать врагов и шпионов, но здесь, как кажется судье, прокурор переигрывает…
По окончании перерыва одному из свидетелей, которого надлежало допрашивать по обстоятельствам массового уничтожения евреев в концлагерях на территории Восточной Европы, стало плохо. Это был нацистский врач, который находился в это же время под следствием по выделенному в отдельное производство делу, и вспоминать обстоятельства преступной деятельности ему было тяжело по понятным причинам. Заседание пришлось отложить на другой день. В последний момент слушания, перед самым его закрытием, секретарь бросил на судейский стол, рядом с местом Фалько, которую записку, в которой было одно лишь слово: «Katyn». Фалько прочел ее и сразу же нашел в толпе взгляд Рагинского – он пристально смотрел на своего недавнего собеседника. Поняв, что записка написана именно им, он смял ее и сунул в карман, чтобы лишний раз не компрометировать человека перед его товарищами. Но кое– о– чем, кажется, начал догадываться…
Весь вечер Фалько занимался изучением документов из папки. Было их не так много. Первым лежала написанная рукой покойного справка о том, что по состоянию на осень 1940 года лагеря для военнопленных в Белоруссии были практически до отказа заполнены польскими солдатами и офицерами Армии Крайовой. Плен стал следствием непродолжительной войны, которая закончилась, практически не начавшись – исполняя условия пакта 1939 года о разделе сфер влияния в Европе, подписанного между Риббентропом и Молотовым, СССР попросту присоединил к себе кусок Польши, захватив этих несчастных в плен.
Следом шел отчет правительственной комиссии Совнаркома под руководством врача Бурденко, свидетельствующий о том, что эти военнопленные были расстреляны немцами после захвата белорусской Катыни (вблизи которой и располагалась львиная доля этих лагерей) вместе с местными жителями. Среди подписантов – авторитетный писатель Алексей Толстой. Фалько был шапочно с ним знаком– не мог назвать его приятным человеком, но оспаривать тот факт, что он пользовался уважением и имел вес на Западе, в отличие от остальных советских борзописцев, тоже не мог. Дело было в том, что представитель старинного дворянского рода, Толстой в начале 20– х эмигрировал во Францию (где и познакомился с Фалько, работавшим тогда адвокатом и часто консультировавшим эмигрантов по разным правовым вопросам их «новой жизни») и зарекомендовал себя на Западе как достаточно вольный и свободолюбивый, а также правдивый писатель. После, правда, вернулся в Союз, но никогда особенно не лизал пятки Сталину и частенько выступал в международной печати с весьма прогрессивными статьями. И, хоть статьи эти не шли вразрез с официальной советской правительственной доктриной, их стиль и высокие идеи не позволяли рассматривать Толстого в качестве глашатая коммунистического образа жизни, которого, к слову сказать, сам граф никогда не придерживался.
Однако, уже следующий документ опровергал содержание предыдущего. Это был отчет об эксгумации тел все тех же расстрелянных, датированный годом ранее составления отчета комиссии Бурденко. Он был составлен уже немецкими учеными и говорил о том, что расстрел был произведен войсками НКВД в 1940 году – задолго до того, как немцы показались на территории СССР. Логика противоречий была понятна – в 1942– ом, когда составлялся первый отчет, и годом позже, остро стоял вопрос открытия второго фронта. Узнай союзники о том, что казнь поляков – дело рук СССР – и никакой помощи ждать бы не пришлось. Таким образом, цель гитлеровцев – скомпрометировать СССР – была понятна, как и цель комиссии Бурденко: аннулировать предыдущий отчет. В такой ситуации, когда не действует старинный принцип «ищите, кому выгодно», когда выгодно обеим сторонам, быстро принять решение практически невозможн