25 мая 1946 года, Нюрнберг, Германия
На следующий день для представления интересов советской стороны в расследовании гибели прокурора в Нюрнберг прибыл давний знакомый Фалько, высокопоставленный советский юрист Андрей Вышинский. Они познакомились еще в 1928 году, когда ректор Первого МГУ профессор Вышинский приезжал в Париж в рабочую командировку с целью участия в научно– практической конференции. Фалько тогда отметил острый ум и блестящую образованность своего советского коллеги, что обычно было не свойственно малограмотным представителям рабоче– крестьянской интеллигенции. С того времени утекло много воды, Вышинский успел запачкать себя участием в сталинских судилищах, больше напоминающих прокрустовы ложа, чем состязательные процессы, но все же в таланте и проницательности ему по– прежнему отказать было нельзя, как и в умении находить с людьми общий язык. Потому Фалько поспешил задать ему интересующие вопросы, поделиться своими догадками о случившемся и передать документы, изъятые при обыске в гостиничном номере покойного Зори.
– Знаете, Андрей, – сидя вечером за столиком в кафе со своим советским коллегой, говорил Фалько, – я начал небольшое самостоятельное расследование причин гибели Николая. Много работал с документами, которые он держал в руках накануне своей смерти, в том числе составляющими материалы уголовного дела…
– И к чему пришли?
– Зоря накануне допрашивал Риббентропа, который сообщил всю правду о советско– германском пакте 1939 года. При этом ранее советская сторона всячески старалась обойти этот вопрос и не включать его в тезисы обвинения. Думаю, что своими вопросами к Риббентропу Зоря и вызвал такой негатив со стороны некоторых своих коллег…
– И они взялись за оружие?
– Я тоже поначалу думал, что убийство Зори – это уголовщина. Но… ряд обстоятельств, – Фалько не решился выдавать Рагинского, – навели меня на мысли о том, что просто так такие люди не погибают…
– Мысли правильные, – к удивлению француза, подытожил Вышинский. – Но не хватает одного звена… Ну и что, что Риббентроп дал показания? В конце концов, и без его показаний этот неприятный для нас факт вылез бы на свет божий, если уж не удалось договориться с коллегами о его умолчании. И не пристало же убивать одного человека за слова другого. Что он мог сделать с этим Риббентропом? Пристрелить его, чтобы заткнуть ему рот, прямо во время процесса?
– Согласен. Кроме того, на момент смерти Зори показания Риббентропом уже были даны. Убийство из мести? Нет. Обычно убивают, как говорится в вашей сказке, до того, как кувшин разбит…
– Верно. Тогда надо думать, к чему далее мог привести допрос Риббентропа в таком ключе, к каким подтолкнуть выводам?
– Вы как будто знаете ответ, но мне не говорите, – улыбнулся Фалько.
– Именно так. И приехал я сюда именно потому, что знаю ответ. Уважение к вам не позволяет мне врать, да и стар я для этого. Но и говорить впрямую я тоже не могу – сами понимаете, что здесь и у стен есть уши, и по приезде меня может ждать участь несчастного Николая Дмитриевича. Надо, чтобы вы до всего догадались сами – тогда моя совесть будет чиста и перед вами, и перед партией.
– Что ж, задачка… Хорошо, давайте рассуждать логически. Что– то мне подсказывает, – Фалько опять ходил по острию, не решаясь «сдать» своего информатора, – что смерть Зори связана с Катынским расстрелом. Во всяком случае, после допроса Риббентропа он должен был освещать доказательства в этой части. Захвачены поляки были на территории Польши, а расстреляны в СССР немцами.
Взор Вышинского заострился, сам он напрягся и подался вперед, ловя каждое слово собеседника.
– Вот вам и ответ. Расстреляны в СССР немцами…
– Понимаю, это странно, но по фабуле обвинения расстрел произошел в 1941 году, когда немцы уже были на территории Союза…
– Откуда такие сведения?
– В материалах дела есть подробный отчет о расследовании советской комиссией под руководством врача Бурденко…
– А других отчетов в материалах следствия нет?
– Есть еще немецкий отчет, который утверждает, что расстрел случился в 1940 году, то есть когда немцев еще в помине не могло быть на территории СССР…
– И какому вы больше верите?
Фалько задумался, а через минуту изложил свое видение ситуации:
– Все одно к одному. Сначала Риббентроп рисует картину передачи Союзу части Польши в рамках пакта с Молотовым, что и повлекло пленение польских солдат, которые пытались защитить свою территорию от посягательств СССР. Потом эти солдаты были расстреляны – одни говорят, что немцами в 1941– ом, другие, что русскими в 1940– м. Учитывая, что советская сторона вплоть до недавнего времени отрицала существование пакта и не хотела его освещать, а он все же вылез на поверхность, становится ясно: им было, что скрывать. Скрывать сам пакт дабы не потерять лица в глазах союзников – маловато: война все списала. Ну был сговор – так за него Советский Союз уже заплатил кровью миллионов. Значит, упорно скрывалось нечто иное… Например, расправа над тысячами поляков в Катыни… А отчет «комиссии Бурденко» – не более, чем сказка… Венского леса…
Сказав это, француз обомлел. От правдивости и очевидности собственных выводов ему вдруг стало плохо. И почему он сам, без Вышинского, не смог до этого додуматься? Все– таки правду говорят: в споре рождается истина.
– Катынского леса. Браво, мой друг, – улыбнулся Вышинский. – След взят верно. Нельзя допустить раскрытия истинных организаторов этого жуткого мероприятия, а Зоря был уже в шаге от этого. Вы правы. Но не до конца.
– Не до конца? Что вы имеете в виду?
– Вы только что сказали, что нельзя исключать расстрела поляков русскими в 1940– м году, так? И что жертвы исчисляются тысячами? А кто сказал, что не сотнями тысяч? И что расстрелы могли иметь место и в 1941 году?
– Но в 1941– м Катынь уже была немецкой…
– Да, но не с первого дня войны, не так ли?
– Вы хотите сказать…
– Я ничего не хочу сказать. Кроме того, что теперь позиция стороны обвинения от СССР будет в данном вопросе существенно корректироваться. Вы же, как судья, должны проследить за ходом процесса и не допустить этого. Но прошу вас быть осторожным – я потому и пустился с вами в откровение, что только вы сможете сделать это тонко и аккуратно. Наш дурак Никитченко не способен ни на что, кроме кровопролития, он вообще дальше своего носа не видит. Но и в другую сторону качаться мне нет резона – если об этом узнает Лоуренс, а равно его коллеги из Америки, пиши пропало: судить будут уже не их, а нас. Потому только вы сможете придержаться середины и вывести процесс туда, куда надо, не допустив ни лишних жертв, ни перегибов, ни обмана Фемиды.
– Понимаю и благодарю вас за доверие. Но… зачем это надо вам, человеку, занимающему столь высокий пост в сталинской иерархии?
Вышинский посмотрел в глаза собеседника. Конечно, одних только контактов по научной линии было маловато, чтобы вот так, запросто, вступать в подробные частные переговоры с представителем союзнической юстиции, но он вдруг подумал, что больше, пожалуй, ни с кем за всю оставшуюся жизнь не сможет быть столь откровенным, как с этим, чужим, но умным и потому – более, чем своим – человеком.
– Моя биография дает ответ на этот вопрос… Я происхожу из древнего польского дворянского рода.22 Правда, обедневшего, но все же – сами понимаете – не особо близкого большевикам и не принявшего революцию ни в каком ее проявлении. Правда, февральскую революцию встретили мы, как и многие нищие либералы, с надеждой на улучшение, на реформы, на сближение с Западом, которому к тому моменту давно уже опостылел реакционный царизм. Я тогда вошел в ближайшее окружение министра юстиции Временного правительства Малянтовича – он был моим учителем в университете. Он же тогда сделал меня начальником московской милиции. Если вы не знали, то приказ об аресте немецкого шпиона Ульянова– Ленина весной 1917 года принадлежит именно моему перу.23
Фалько вскинул брови.
– Да– да, это так, и Сталину это известно. Недаром каждый раз, когда он дает мне какое– нибудь мерзкое задание, не забывает в конце разговора добавить: «мой меньшевичок». Помнит, потому и назначил меня на должность генерального прокурора – ему на всех постах нужны люди подконтрольные, а что может лучше и выгоднее контролировать человека, чем темные пятна в его прошлом? Правильно, ничего. Именно поэтому в самый ключевой период работы репрессивной машины именно я стал невольным исполнителем его злых замыслов. Каждую свою обвинительную речь я согласовывал с ним, каждый эпитет. Ему, а не мне принадлежат знаменитые сказанные мной фразы типа «проклятая помесь лисицы и свиньи»24 и тому подобное. А ведь дотоле я работал ректором Первого МГУ, занимался – вы помните – научной работой, тем, что мне действительно интересно и что действительно, можно сказать, мое…
– А работа обвинителем? Не ваше?
– Если бы не такая обстановка, то как знать… Вот вам пример. Я был обвинителем по делу некоего Серебрякова, которого обвиняли в измене родине. Потребовал смертного приговора, его, понятное дело, и вынесли. А на следующий день я узнаю, что за хорошую работу на процессе Сталин премировал меня, передав в мое пользование огромную роскошную дачу Серебрякова в Красной Пахре. Дворец практически. У него такая дача могла быть – он был партийным функционером высшего звена, – а у меня откуда и за что? Сами понимаете, каким взглядом на меня стали смотреть коллеги, соседи, товарищи – палач, захотел дачу, убил хозяина. А я тут ни причем! Однако, людям этого не объяснишь – человеческое общество таково, что всегда все самое плохое просится на язык, затмевая подчас и здравый смысл.
– Уволиться пробовали?
– Я много раз, в бытность генпрокурором, подавал прошение об отставке и возвращении меня в Университет. Он давал добро только на совмещение должностей. Если уйдешь совсем – самого поставят к стенке за милую душу. При этом подчеркнул, что в Университете я не должен «просиживать штаны» – возложил на меня обязанность создать теоретический труд, подтверждающий законность репрессий с точки зрения международного права и правоприменительной практики. Тогда я написал свою знаменитую «Царицу доказательств»…