– Кстати, никогда не понимал, что на вас нашло, когда в тот раз вы взялись за перо…
– С одной стороны, приказ. А с другой – отражение реалий окружающей действительности. Где вы, теоретик, видели работу принципа презумпции невиновности в действии? Где и когда она хоть раз сработала? Везде и всюду обвиняемый, поставленный в заведомо невыгодные условия государственной правоохранительной машиной, вынужден искать алиби, изобретать или фальсифицировать доказательства. Да просто собирать их, в конце концов! В то время, как задача эта всеми теоретическими постулатами возложена на органы следствия. Если следовать букве презумпции до конца, обвиняемого надо вообще освободить от доказывания. А он – в любом процессе, что международном, что внутригосударственном – так или иначе, прямо или косвенно, много или мало, все равно вынужден доказывать свою невиновность.
– Глубоко… И не поспоришь…
– Спасибо… Теперь вы понимаете, почему мне – правоведу в третьем поколении – не мило то, чем я занимаюсь? А, как поляку, просто жутко от того, что сделали с моими братьями озверевшие большевики? Понимаете, почему решил рассказать… хотя и рассказом это не назовешь – дать ниточку именно вам и именно сейчас?
– Боюсь, что понимаю, – протянул Фалько, уже дважды за один вечер потрясенный до глубины души. – Не понимаю я другого…
– Чего именно?
– Зачем потребовалось русским убивать поляков в 41– ом, когда обе страны уже вступили в оформленное противостояние с Гитлером и сражались на одной стороне?..
– Это мне объяснить будет сложнее. Но я постараюсь.
Лето 1941 года, Москва, СССР
Нарком государственной безопасности Всеволод Меркулов явился на прием к наркому внутренних дел, своему старому товарищу и негласно – своему непосредственному начальнику Лаврентию Берия около семи утра. Столь раннее появление было вызвано бессонницей Всеволода Николаевича, что охватила его после высказанной Сталиным мысли о необходимости создания из польских эмигрантов и военнопленных особого подразделения РККА. Мудрости товарища Сталина не было предела, ведь кто, как не оказавшиеся на территории СССР поляки, понесшие столь тяжкие потери от действий гитлеровцев в первые дни войны, могут оказаться достойными союзниками для России и, в то же время, злейшими врагами для рейха?! Только вот авторство этой мысли принадлежало вовсе не «отцу народов». Ее еще год назад озвучил не кто иной, как Всеволод Николаевич. Правда, тогда она встретила резкую критику со стороны вождя, но сам товарищ Меркулов верил – придет еще ее время. Он не ошибся. Только вот радости сегодня, когда, наконец, его находка нашла свое практическое применение, он почему– то не испытывал.
Влетев в кабинет товарища по Совнаркому, Меркулов рухнул за стол и бросил на стол Берии стенограмму совещания Сталина в Ставке недельной давности.
– Ты что? Бежал от кого?
– К тебе бежал, Лаврентий, – тыча в листок со стенограммой, с пеной у рта бубнил Меркулов. – Говорил я тебе тогда, говорил. Поторопились мы с этими поляками. Надо было тогда еще из них польский резерв РККА сформировать, надо было! Вот результат – поспешили, а товарищ Сталин сам вдруг об этом вспомнил и решил его сформировать.
– Ну и что?
– Как – что?! А из кого формировать– то?
– Здесь же сказано – из эмигрантов.
– Ты читай внимательно. Здесь сказано – из эмигрантов и военнопленных. А где они, военнопленные– то, а? В Катыни остались!
– Успокойся, – Берия степенно отложил письменный прибор, встал из– за стола и стал ходить по кабинету взад– вперед. – Во– первых, если помнишь, год назад твою задумку раскритиковал сам товарищ Сталин. Даже если бы ты захотел ее реализовать, ничего бы не вышло. А во– вторых, тогда расстреляли не всех. Остались немного. Их, вместе с эмигрировавшими частями Армии Крайовой, разместили в лагерях недалеко от все той же Катыни. Удобно, и к границе близко. Поскольку приток увеличился именно после 22 июня, их расстреливать мы не стали– все– таки теперь они наши товарищи по несчастью. Что же касается задумки товарища Сталина, то она уже провалилась.
– Как это?
– Я без тебя, вместе с Ворошиловым, узнав о решении Иосифа Виссарионовича, велел начать создавать объединения польского резерва в районе Катыни. Всех эмигрантов и пленников вновь свезли туда, чтобы обмундировать, экипировать и подготовить к переброске в район советско– польской границы, до которой, как ты помнишь, оттуда рукой подать. Так вот, стоило им там появиться, как наши же солдаты их всех до единого и перебили!
– Как это? Зачем? Кто дал приказ?
– Никто не давал. Сами перебили.
– Но почему?! – Меркулов думал, что Берия его разыгрывает, но следующие несколько фраз всесильного аджарца развенчали это предположение Всеволода Николаевича.
– Да потому что русские они. Вспомнили, как воевали с поляками в 20– м, в 39– ом. Вспомнили, в конце концов, Смоленск 1612 года, интервенцию польскую. В школе по истории проходил?
– Так точно.
– Ну вот. Память крови сделала свое дело. Или ты русских людей не знаешь? Они кровь и страдания больше матери родной любят. И сами страдать готовы, и других мучить – тем более, если есть повод, ни за что не откажутся. Скажешь, неправ я? Не знаю менталитет народа русского? Тогда оспорь – ты ведь русский, тебе виднее.
– Я, Лаврентий Павлович, наполовину грузин, – бормотал оторопевший от правоты слов наркома Меркулов. – Но истинность ваших слов могу подтвердить на все сто процентов.
– Ну вот!
– Но что мы скажем потом, когда все это выяснится?
– Свалим все на немцев.
– Причем здесь немцы? Катынь и Белоруссия пока наши…
– Вот именно, что пока. Сам видишь, как отступление идет. Скоро придется сдать. Забрав нашу землю, они заберут все ее грехи.
Октябрь 1943 года, Москва, СССР
Писатель Алексей Николаевич Толстой появился в приемной руководителя контрразведки «СМЕРШ» Виктора Абакумова ровно в назначенное время, около 17 час 45 мин. Не признать этого человека даже тому, кто никогда не видел в его лицо было невозможно. Хотя внешность у него была весьма характерная и запоминающаяся. Огромный, грузный человек с шаркающей походкой и лысой практически головой, с боков которой некрасиво свисали остатки волос; с каплями белесых отсутствующих глаз на умиротворенном лице; в скрывающим их истинное выражение от всего мира затемненном пенсне, – весь он будто своей несуразностью напоминал своего же героя, кота Базилио из знаменитой сказки. Единожды увидев его, забыть было уже невозможно. Но даже тем, кто никогда не видел его воочию, его гнусавый, надменный и никогда не умолкающий голос едва ли не с порога возвещал, что перед ними знаменитый «красный граф» и секретарь Союза писателей.
И возвещал не просто так – с этим человеком советская верхушка очень считалась. Начала она это делать с того момента, как из эмиграции в конце 1920– х вернулся Максим Горький и потянул за собой молодого и талантливого писателя, родственника Льва Толстого, без чьей идеологии не существовало бы философии большевизма. Он нужен был Советской власти, чтобы плюнуть в лицо всему западному миру и всей эмиграции – продемонстрировав, что в СССР даже графу живется вольготно, пишется и думается легче, чем у них, и потому абсурдны все кривотолки, что отпускают вчерашние члены Антанты относительно подавления свободомыслия в молодом советском государстве в отношении «бывших людей». Нет, не подумайте, комфортно и удобно здесь не только пролетарскому писателю Горькому, но и надменно– выспреннему Толстому даже с его незавидным родовитым прошлым!
Таким образом, на каком– то этапе ему просто повезло – выбери Горький в попутчики кого– нибудь другого из бывшего эмигрантского круга, например, своего приятеля Ходасевича, рады были бы и ему. На Толстом просто удачно сошлись звезды – да и не просто эмигрантом он был, а родственником первого поборника правды и справедливости при кровопролитном царском режиме, самого Льва Николаевича! Это было только начало – в последующем Советская власть все так же продолжала расстреливать похожих на него образом мыслей и прошлым людей, а его только осыпала благами, продолжая делать перед Западом хорошую мину при плохой игре. Алексей Николаевич же достаточно быстро вжился в роль, стал потакать новой власти, с удовольствием принимая от нее подарки. И потому, стоило Западу что– нибудь проронить в отношении какого– либо двусмысленного шага Советской власти – в большие кабинеты тут же вызывался Толстой, получал премию или орден, или просто ценный подарок, а также поручение срочно высказаться по спорному вопросу так, как угодно в Москве – и вскоре весь мир уже читал его гневные и возмущенные статьи касательно той напраслины, что Англия и Америка неустанно возводят на СССР. Могли ли догадаться о том, что писатель давно продался? Могли, но не хватало извилин в мозгу и совести, чтобы стать на позицию графа – человека в высшей степени достойного, – который ради праха и тлена желтого металла опустился бы до лжи, да еще во всемирном масштабе. А он опустился, и уже давно. И, судя даже по своим дневниковым записям, перестал это от себя скрывать…
Абакумов назначил ему явиться под конец рабочего дня, когда Лубянка пустела, и основное место действия переключалось на фронты, а также на явочные квартиры. Все– таки тот факт, что писателя – человека по определению неподкупного – подкупают, да еще и в таких кабинетах, должен был быть скрыт от посторонних глаз. Задержав с приемом писателя всего на 15 минут – у него в это время находился его заместитель по следствию Рюмин, – генерал принял инженера человеческих душ ровно в шесть часов.
– Присаживайтесь, Алексей Николаевич.
– Спасибо, – гнусавым голоском отвечал граф. Абакумову он сразу не понравился, но обходить приказы Сталина было не в его офицерской натуре.
– На днях только ознакомился с вашим замечательным очерком, который вы написали и опубликовали в «Правде» относительно краснодарского процесса над коллаброционистами и пособниками гитлеровских захватчиков. Замечательно, остро, емко, за душу берет! Должен вам сказать, что наши так называемые «союзники», которые еще вчера с оружием в рука