Несмотря на частые прогулы, вызванные тяжелым, почти рабским трудом в полях под открытым солнцем и перетаскиванием за собой огромных, тяжеловесных тюков с хлопком, Мухамед все же тянулся к знаниям. Не спал ночами, а от программы старался не отставать. Учителя поражались – в школе почти не бывает, а материал нагоняет быстро и эффективно. Так проучился он до 8 класса, после чего стал мечтать о высшем образовании – аттестат особого образца позволял ему это. Однако, местком комсомола, как ни странно, его в этом начинании не поддержал.
– И что это такое получится? Уедешь ты, на тебя глядя завтра другие потянутся «к свету знаний», а кто на полях работать будет? – разводя руками, вещал секретарь. – Родители твои и их товарищи уже старики, много от них не добьешься. А мы, вся страна как один человек, в новое соцсоревнование включилась. Нельзя дать таджикам утереть нам нос. Узбекский хлопок по всему миру славен – и по количеству, и по качеству. И мы должны стать в этом деле единственными первыми. Запомни это.
– Я разве мешаю? Разве нельзя приносить пользу той же хлопкоперерабатывающей промышленности, имея высшее образование? Разве не нужны толковые агрономы в колхозах, где почва не такая, как, скажем, в Фергане или в Бухаре? Разве не будет это вкладом в общее дело?
Секретарь был неумолим и только отмахивался от назойливого, но толкового юноши:
– Ученых у нас и без тебя хватает. А вот рук на полях нет… Ты, конечно, можешь поехать в столицу и поступить, но райком тебя не поддержит в этом вопросе. А вот дать тебе хорошую рекомендацию в колхоз мы можем. Не думай, это не приговор. Все с чего– то начинали. Поработаешь немного там, заслужишь хорошую репутацию, а потом колхоз и сам тебя направит в институт. В лучшем случае – когда кончится сезон сбора урожая. В худшем – через пару лет. Думай.
Без рекомендации месткома ехать в Ташкент было бессмысленно – все равно не поступишь. Потому пришлось, как говорится, налаживать жизнь на месте. Родителям Мухамеда эта новость пришлась не в радость. Работая в колхозе много лет, они знали то, чего не знал никто со стороны, даже их родной сын. Изнанка колхозной жизни была неприглядна, и им не хотелось, чтобы умный и воспитанный сын стал ее свидетелем и невольным участником. Однако, делать было нечего.
Колхозные будни потекли день за днем, добавляя рутины и некоей бесперспективности в жизнь Мухамеда. Нет, слова комсорга о том, что все начинают с малого и работа в колхозе есть лучший старт для большого пути будущего ученого он не забыл. И верил им. Но то, что ежедневно видел, все более отдаляло его от их правдивости – в жизни все оказалось иначе. Мало того, что кропотливая и тяжелая работа в полях на уборке хлопка, казалось, не имела конца и края, и никак не приближала его к мечте, так еще и поведение председателя показалось молодому человеку, мягко говоря, странным.
Мухамед, конечно, знал, что работа в полях – дело физически трудное, если не сказать мучительное. И что, превозмогая себя, надо давать государства хлопок, самозабвенно трудясь во благо родины и партии. Но чтобы кнутом бить тех, у кого не остается сил работать под палящим солнцем – это был явный перегиб со стороны председателя Максудова, который, подобно капиталистическому плантатору, расхаживал от бригады к бригаде с канчуком в руках и щедро потчевал им всех, кто «отлынивал от работы под предлогом усталости». Причем неважно было, кто перед ним – старик или старуха, ребенок или женщина. Малейший перерыв в работе в не отведенное для этого времени наказывался Максудовым безнравственно и жестоко. На глазах Мухамеда стенающие люди продолжали изнывать и работать, лишь бы только вновь не встретиться с гневом сурового главы колхоза, сделавшего хозяйство своей личной вотчиной, а людей – своим скотом, которого можно погонять и понукать, пока он работает. А уж после – без зазрения совести закопать и забыть про него как про страшный сон.
Впрочем, так председатель относился не ко всем. Как ни парадоксально, участие в этой безумной войне за хлопок не принимали вполне себе здоровые и работящие молодые женщины, к которым Максудов питал особенную слабость. Ежемесячно он инспектировал бригады в поисках «свежей крови» женского пола, отбирал вновь прибывших и устраивал им осмотры сродни медицинским. Сам Мухамед этого не видел, но говорили, что в своем доме, куда он их приводил, он первым делом раздевал девушек донага и выбирал тех, кто более удовлетворял его придирчивому вкусу. В его понимании девушка должна быть пышной и белой, дородной. Такие, как он считал, не созданы для работы, а только для любви. Он поселял их у себя или велел каждый вечер приходить, чтобы – по графику – ублажать его мужские потребности. И это – при живой жене, которая, как и все, работала в полях, а значит, одной из первых рисковала нарваться на «праведный» гнев супруга, а потому молчала о похождениях председателя. Молчала не только она, молчали все, хоть видели и знали, что происходит внутри закрытого от посторонних глаз хозяйства…
О каком карьерном росте можно мечтать с таким руководителем, который видит в тебе раба? Конечно, парню было обидно за своих земляков и родителей, коих тот уже превратил в рабочую скотину, но любому человеку свойственно в первую очередь думать о себе – своя рубашка ближе к телу. И думы эти, при виде председателя, становились все более и более мрачными.
Нет, справедливо решил юноша, надо это прекратить. Другого варианта изменить свою жизнь он не видел: уйти из колхоза значило гарантированно решиться не то, что привилегий, а вообще какого– либо будущего, навсегда стать изгоем социалистического общества, основой которого и были коллективные хозяйства. Бежать в другой колхоз – сразу вызвать к себе подозрения и вопросы. Почему ушел с родины? Чем там не сгодился? Зачем тогда нужен здесь, где и без тебя рук хватает? Да и потом – кто сказал, что «хорошо там, где нас нет»? Выход оставался только один – написать обо всем в НКВД. Эти люли в голубых фуражках, которые могли в любой момент схватить за шиворот любого, никому ничего не объясняя; причем, сделать это в любое время дня и ночи; и увезти навсегда в никому не известном направлении. Вот это сила, справедливо рассуждал Мухамед, вот это мощь. Что или кто властнее и главнее их? Уж никак не Максудов. А может, сам товарищ Сталин, втайне побаивается всесильного наркома товарища Берия?..
Никому не говоря ни слова, парень взялся за перо, все правдиво изложил, но что– то в последний момент все же заставило его оставить послание анонимным. Эта– то случайность его и спасла – позже выяснилось, что Янгиюльским райотделом НКВД руководил двоюродный брат Максудова, регулярно получавший от него взятки за покровительство тех безобразий, что происходили в самом большом колхозе района. Понятно, что по получении письма в действие сразу вступил старый как мир принцип: рука руку моет. Мухамед письма не подписывал, но все же тот страх, который пережил он в те дни, не сравним был даже с тем, что еще выпадет на его долю – ведь найти автора в колхозе, который Максудов знает как свои пять пальцев, не составляло для председателя особого труда; это было лишь делом времени. Урок тех дней не прошел для парня даром – наверное, с тех самых пор он напрочь позабыл, что такое страх… А тогда было ему не до рассуждений. Он кожей чувствовал, как день за днем ведет Максудов собственное расследование и подбирается к нему все ближе. Одно представление о том, какой будет его месть, наводило ужас… И даже ужас от потрясшего страну известия о начале 22 июня 1941 года войны был не сравним с этим…
Наконец, веревочка оборвалась. В один из дней Мухамеда вызвали в райком комсомола. Дрожа всем телом и душой, явился он по вызову. Какого же страху добавила ему стоявшая на входе в райком машина с водителем в голубой фуражке – машина НКВД…
– Слушай, Зиангиров, – начал секретарь, глядя то на Мухамеда, то на сидевшего зачем– то здесь же начальника районного НКВД, – ты знаешь, что война началась?
– Конечно.
– Родина объявила всеобщую мобилизацию. Надо защищать страну от противника. Ты у нас пока молодой, несовершеннолетний, призвать тебя официально военкомат не имеет права. Но добровольцем ты пойти можешь…
– Конечно, – при таком положении дел Мухамед готов был согласиться ехать в Америку или лететь на Луну, лишь бы только поскорее удрать из родного дома. – Так мне в комиссариат обратиться?
– Погоди. Мы тут не случайно собрались. Во– первых, добровольцами в нашем районе занимается НКВД – сначала наркомат должен дать характеристику на тебя, проверить, не изменишь ли, не переметнешься ли на сторону врага…
– Да что вы… я…
– Погоди. А во– вторых, не случайно и тебя мы вызвали. Ты – отличник, комсомолец, передовик, пользуешься среди молодежи большим авторитетом. Так вот надо, чтобы ты эту агитационную работу провел среди всей районной и колхозной молодежи. Они пока в основной массе воевать боятся, это и понятно. И принуждать мы их не можем. А вот нужные слова найти, убедить, авторитетом воздействовать – в нашей ситуации то, что нужно. Нам нужно как можно больше людей отправить на фронт, и этому делу мы ищем помощи в твоем лице. Как считаешь? Справишься? Возьмешься?
– Конечно, конечно, товарищ секретарь, – от радости залепетал Зиангиров.
– Мы не сомневались в твоем ответе. Значит, сроку тебе неделя. Через неделю первый эшелон должен уйти на фронт.
В этот момент в разговор вступил начальник ОНКВД:
– А сам где бы хотел служить, в каких частях? – улыбаясь, поинтересовался он у опрашиваемого.
– Конечно, в НКВД, – не раздумывая, ответил Мухамед.
– Сложная служба. С началом войны почти все кадры отправляются на фронт, а там представляешь, какая на тебя будет возложена задача?
– А какая задача на фронте? Воевать, родину защищать…
– Это да, но конкретно мы занимаемся не совсем тем, о чем ты думаешь. Знаешь, к примеру, что такое заградительные отряды?
– Никак нет.
– Ну вот представь. Пошел ты с ротой в бой. Противник против нас, ты знаешь, сильный, хорошо вооруженный, храбрый. А люди у нас, хоть и советские, а все же люди. Всякие слабости могут проявить, в том числе и на фронте, в бою. Например, дезертировать… Что с такими прикажешь делать?