"самого живого среди всех живущих на земле людей"…
Как вдруг она выкинула фортель, как после скажет товарищ Сталин, посильнее, чем "Фауст" Гете.
– Хотя, если вдуматься, жили вы с теми Черняховскими в одно время и примерно в одной местности, а значит, запросто могли быть родственниками. Поняв, что семья ваша погибла, пострадав за идею, вы затаились и тем самым смогли прокрасться в самое сердце РККА, чтобы оттуда вести тайную борьбу с коммунистическим строем. Как считаете, похоже на правду?
Парень напрягся.
– Да вы что, Мария Ильинична, как можно, я же…
– Да я– то понимаю. А какой– то дурак наверху принял вот такую вот линию рассуждений и хоть кол ему на голове теши… Я понимаю, что он неправ, а вы должны понять, что в зависимости от обстоятельств, вашу ситуацию можно трактовать и так, и эдак.
– Я понимаю, но ведь в вашей власти…
– Вот именно, что в моей власти. И я готова вам помочь. Поскольку в вашей власти есть то, что нужно мне…
– В моей? – рассмеялся Черняховский. – Да что я вообще могу вам дать? Кто вы и кто я?
– Можете.
Мария Ильинична подошла к нему ближе и опустила руки на уровень пояса. Он попытался было посмотреть, что она делает, но уже через секунду понял это не глядя – она расстегивала его ремень. По ее старческому похотливому взгляду понятна стала цель ее действий; понятна настолько, что все остальные варианты исключались сами собой. В мгновение ока превратилась она для него из божественной сестры Ильича в противную старуху с затхлым дыханием. Не по возрасту ловкие сухие руки ее быстро щелкнули затвором форменной портупеи, и брюки будущего генерала оказались у его ног на полу. Он обомлел, будучи не в силах хоть как– то воспротивиться ее совсем даже не старческому напору. Она же времени даром не теряла.
– Ух ты, – воскликнула она, завидев причинное место жаркого украинского юноши. – Вот так подарок от природы! Таким только делиться и надо, грех его взаперти держать. Тем более, если от него твоя карьера и жизнь зависят. Что скажешь, Иван Данилович?
Он молчал.
– Правильно, молчи, – одобрительно зашептала она слюнявым беззубым ртом. – Я сама все сделаю.
Она опустилась на колени… Несколько минут кошмара… Потом Черняховский понял, что они стоили того, чтобы пожертвовать брезгливостью и гордыней. Разбирательство в его отношении сразу же прекратилось, Корку поставили на вид за собирание сплетен и доверие анонимкам, а Черняховского сразу взяли на карандаш – буквально у всех преподавателей этот и без того отличный студент стал на особом счету, к нему буквально воспылали любовью, и вообще он сразу резко стал продвигаться по карьерной лестнице. Мало кто знал, что за все это раз в неделю он дарит час удовлетворению похоти безумной старухи, сестры Ильича, да и не надо было это никому знать. А вот сам Иван Данилович быстро вписался в сложившуюся обстановку и начал извлекать выгоды из своего нынешнего положения. Не такой уж дорогой была такса, назначенная Ульяновой за свое покровительство, а плюсы были очевидны слепому. Кстати, когда в 37– ом вокруг Корка начали сгущаться тучи, Черняховский припомнил ему его выпад – и подписал донос на него. Для ума.
– Нет, – мысленно прокрутив эту ситуацию, еще раз заключил генерал. – Наказание должно быть наказанием. Простым совокуплением эти чопорные фрау у меня не отделаются. Надо провести разъяснительную работу среди солдат, прочитать политинформацию…
И он начал говорить. И уже вскоре его слова дошли до умов и сердец всех без исключения рядовых бойцов его многочисленной армии. Свидетелем этого он стал лично.
В один из первых дней после взятия Кенигсберга Черняховский по обыкновению объезжал город вместе с адъютантом и порученцем и своими глазами видел, как группа пьяных солдат вываливалась с грохотом и треском стекол, еще недавно украшающих фасад старинного здания аптеки – похожего разве только на те, которые украшали иллюстрациями книги братьев Гримм и Гауфа, читанные генералом еще во время учебы в академии, – из дверей этого дивного дома, отхлебывая на ходу из прихваченных оттуда же больших литровых бутылок спирт. Они еще что– то пели, но каждый, кажется, пел свое, потому генерал не мог разобрать того, что они бормочут. Мимо следовал патруль – как и те солдаты, дежурные были распоясаны, расхлябаны, ремни и портупеи были расстегнуты или отсутствовали совсем, ворота гимнастерок нараспашку, оружие в боевой готовности. Завидев машину генерала и быстро кинув взор на группу пьяных вояк, патрульные было кинулись задержать последних, но были остановлены взмахом генеральской руки. Дело в том, что из машины ему был виден угол соседней улицы, примыкающей к той, по которой выпало ему ехать а им идти. Из– за этого угла, спеша и озираясь, следовали две молоденькие немки. По всему было видно, что им страшно, но нечто очень важное заставило их сегодня выйти из дома. Минута – и лоб в лоб немки встретились с группой солдат. "Стенка на стенку" остановились и замерли. Солдаты в секунду отрезвели и начали бормотать на русском, еще и отягощенном алкогольным опьянением:
– Вот они, Ваня! Смотри на них, на фройлейн, мать их, суку! Да, видим, что недаром ваши Фрицы за вас так отчаянно кровушку проливали – красавицы вы, не то, что наши Машки– то с сиськами по пуду и вонью как от коров!
– Беленькие, чистенькие,.. – вторил ему второй, минуту назад едва ворочавший языком, а сейчас уже заигравший влажным глазом как пират при виде легкой добычи. – А я еще слышал, Коля, что у них там все выбрито.
– Где?! – тот был так увлечен разглядыванием заморских красавиц, что уже вывалил язык и не обращал внимания на своего товарища.
– Ну там, что, не понимаешь, что ли?!
– Да ну?!
– Я тебе говорю.
– Проверим? – не дожидаясь ответа, тот полез рукой к юбке молодой немки, которая, судя по повадкам, была еще не знакома с близостью мужчин, да еще грязных и пьяных, способных отторгнуть даже тех самых Машек, что ждали их дома и о которых они столь нелестно выразились минуту назад. – Ну чего ты?! – быстро отреагировал он на ее шок. – Чего, жалко, что ли?
– Быстренько покажи нам и все, иди по своим делам, – второй уже едва ли не слюной захлебывался, врал беспринципно, но ни о чем уже не думал. Ясно было по его звериному взгляду, что от такого живой девушке, да еще привлекательной, не уйти. Подруга потенциальной жертвы было сделала шаг вперед, навстречу насильникам, но тут же получила прикладом ружья по лицу и, отлетев, свалилась ниц. Резким дуновением ветер задрал ее юбку вперед. Это было сигналом.
Как озверевшие, солдаты – а их было четверо – накинулись на несчастных девушек, которые стали кричать и по– немецки звать на помощь, но эти крики, казалось, только распаляли азарт охотников. Двое стали истово срывать одежду с той, что уже валялась на сыром осеннем асфальте, а еще двое – тискать в четыре руки ту, что была девушкой и потому вызывала особый азарт солдат. Треск одежды, метание рук и глухие звуки отталкивания тел – в круговерти этого клубка Черняховский не смог разглядеть точно, кто и что делал. Но уже минуту спустя картина сформировалась – и стала напоминать нечто ужасное, вроде оргии Мессалины или Нерона. Двое солдат, пристроившись к несчастной, распластанной на асфальте, молодой женщине, обнажили свои давно не мытые органы и стали тыкать ими в рот и между ног. Та кричала, отбивалась, кусала своих мучителей, но сразу получала вновь и вновь прикладом по лицу, кровь хлестала, а ее сопротивление ослаблялось. Тогда возрастал их натиск, натиск зверей, живших инстинктами и давно не удовлетворявшими их. Они двигали тазом вперед и вперед, закатывали глаза и рычали от удовольствия. И это – в то время, пока двое их товарищей изобрели куда более завлекательную штуку. Они нагнули свою жертву и проделывали с ней такое, что не было еще предметом изображения на самых развратных довоенных эротических картинках, но уже вовсю проделывалось в российской глубинке простыми крестьянами и их бабами.
Видя, что та еще невинна, они решили начать, что тогда называлось, с черного входа. Боли и отчаянию ее не было предела, сопротивляться она не могла, а они знай себе удовлетворяли свою похоть. Из них лилось семя, которое та вынуждена была принимать в себя, и которое распирало ее изнутри, глаза ее закатились от шока физического и психического, и очень быстро она потеряла сознание. Это не остановило солдат, не знавших преград в удовлетворении своих грязных, но вполне естественных потребностей…
Генерал окинул взглядом эту картинку, словно сошедшую с полотна малых голландцев, что видел он когда– то на выставке в Третьяковке и довольно ухмыльнулся.
– Всегда приятно видеть, как приказы исполняются. Вроде мелочь, а ведь из мелочей и складывается победа – которой, как я вижу, быть и очень скоро.
Машина комендатуры уехала по направлению к городской ратуше, где был размещен склад воинской части. По этой улице Черняховский проехал только вечером – на том самом месте приказал он остановиться только потому, что его внимание привлекла необычная пара трупов. Нигде ни в городе, ни на линии фронта не видел он еще, чтобы женщин убивали так необычно: разбиванием, даже размозжением головы. Да, верно, головы их практически были превращены в кашу, в то время, как клетчатые платья показались такими знакомыми. Генералу показалось, что утром он их еще встречал – встречал, когда они были еще живыми.
Искать солдат и журить, а тем более наказывать их за это генерал не стал. Причина была проста. Еще с молодости образованный офицер любил читать классику, в том числе Льва Толстого. Так вот у него в «Войне и мире» есть хорошая фраза о том, что успех боя практически целиком предопределяет боевой дух солдат. Следующим днем предстоял бой за Мемель, который обещал быть ожесточенным – все– таки район носил для гитлеровцев стратегический характер – и потому никак нельзя было расслаблять солдат или ругать их за агрессию к противнику.
Наступление на подступы к будущей Клайпеде началось в 5 утра. В основном равнинная местность была кое– где утыкана высокими холмами, которые использовались гитлеровцами как укрытия и полевые станы для размещения крупных зенитных орудий. Передвигаться четырем основным полкам, задействованным в операции, предстояло мелкими перебежками, что повышало риск точечного артиллерийского обстрела их позиций и, соответственно, риск отступления. Для немцев это были последние рубежи на подходе к Германии, для Черхняховского – знаковый барьер, после взятия которого можно будет говорить о том, что война ведется уже не на оккупированных территориях, а на земле противника, которого надо как следует проучить и поставить на место. Во избежание такого результата можно было дождаться подкрепления, которое вот–