Встретили их хозяева угрюмо. Перед тем как зайти во двор, Терцев и Епифанов около часа наблюдали за окрестностями. Скрываясь в зарослях, старшина обошел весь хутор кругом на приличном расстоянии от построек. Долго рассматривал следы на узкой проселочной дороге, начинавшей петлять сразу от ворот и терявшейся в сосновом подлеске. Ничего не обнаружил, кроме тележного следа, удовлетворенно кивнул. Понаблюдали еще. Раз со скрипом отворилась дверь хаты. На пороге появилась сгорбленная фигура старика в меховой безрукавке и бесформенной шляпе. Старик набрал дров из поленницы и ушел обратно. Снова скрипнула дверь. Минут через пятнадцать из трубы над соломенной крышей потянулась белесая струйка дыма. Переглянулись, молча кивнули друг другу. Оставив капитану свой пулемет, Епифанов со «штурмгевером» на изготовку осторожно перебрался через плетень.
…Ветлугина положили на широкой лавке рядом с печкой. Старик сидел за столом напротив, беззвучно шевеля губами, то и дело поднимая глаза к распятию, висевшему на стене. На Терцева он не смотрел. Старуха же, напротив, поджав тонкие губы, стояла у окна и сверлила капитана колючим взглядом. Епифанов обошел весь дом, осмотрел хозяйские постройки, слазил на чердак и сеновал. Вернулся, снова кивнул и закинул автомат за плечо:
– Чисто.
Лежавший в забытьи Ветлугин дышал часто-часто. Терцев медленно говорил хозяйке:
– Мы оставим его здесь. Помогите ему. Я командир Красной армии. Я напишу вам записку. Мы скоро вернемся. Пани разумеет?
– Пани говорит по-русски, – почти не размыкая губ, проронила хозяйка с металлическим акцентом. – Только вы не вернетесь, а опять придете.
– Ядвига! – резко одернул жену старик.
– Вам зачтется эта помощь, – как можно мягче проговорил Терцев.
– А мы ни у кого не одалживались! – сверкнула глазами полька.
Она никогда бы не сказала этим двоим, да и никому из посторонних никогда не расскажет, что оба ее сына погибли в сентябре 1939 года. Один – во время контрудара польской армии на Бзуре по наступающему с запада вермахту. Другой – при обороне Львова от наступавшей с востока Красной армии, которая перешла границу и занимала восточные воеводства все в том же сентябре 1939-го. Только разве когда-нибудь паровой каток из империй и всевозможных нарезок государственных образований, который веками прокатывался по этим землям во все стороны, интересовали трагедии простых человеческих судеб? Ни в какие времена никакой власти не было до этого ни малейшего дела. Епифанов внимательно посмотрел на хозяйку. В глазах его читалось отчаянное нежелание обмениваться взаимными упреками, накопившимися со времен занятия ляхами Московского Кремля в Смутное время по сию пору.
– Prosimy o wybaczenie. My nie chcieliśmy cię urazić[9], – тихо проговорил старшина.
– Пан поляк? – с удивлением встрепенулся старик.
Перехватив ставший презрительным от такого предположения взгляд хозяйки на советскую форму, в которую он был одет, Епифанов отрицательно покачал головой:
– Русский я.
Расстегнул пуговицы гимнастерки и, кивнув в сторону тяжело сипевшего на лавке Ветлугина, вытащил православный медный нательный крест на потемневшей тесемке. Держа крест в руках, попросил тихонько:
– Ради Господа нашего Иисуса Христа, помогите ему. Пожалуйста.
Ошарашенный Терцев безмолвно наблюдал разворачивающуюся перед ним сцену. Старик громко вздохнул и только пошамкал губами. На некоторое время установилась полная тишина – даже Ветлугин перестал хрипеть. Капитан машинально глянул в его сторону – вроде дышит. После долгой паузы хозяйка сделала шаг к Терцеву. Спросила, заглядывая в глаза:
– А где твой крест, русский?
К удивлению окружающих, капитан вытащил из нагрудного кармана маленький крестик с неровными краями, вырезанный на фронте из консервной банки. Протянул его на раскрытой ладони:
– Вот.
Несколько секунд все смотрели на ладонь Терцева, широко раскрыв глаза. Затем Епифанов сжал зубы и заиграл желваками. Старик закрыл лицо руками. Хозяйка всплеснула ладонями и свела их на груди. Подошла к мужу, чуть тронула его за плечо, едва слышно проговорив:
– Wojciech, przynieś domową ubrania[10].
С Ветлугина сняли все военное. Переодели в домотканую рубашку и штаны. Положили под голову подушку с вышитой крестиками наволочкой, накрыли разноцветным лоскутным одеялом. С одинаковой брезгливостью хозяйка зашвырнула в горящую печь немецкий мундир и советские промасленные галифе. Никаких записок хозяева не взяли, заверив их на пороге, что сделают для раненого все возможное…
15
Они пережидали до следующей ночи на прежнем месте, в нескольких километрах от хутора, на котором оставили Ветлугина. Старательно закиданный ветками, танк стоял в густом кустарнике. Разглядеть его можно было разве что с расстояния в несколько шагов. Терцев накануне придирчиво проверял маскировку со всех сторон и остался ею удовлетворен вполне. Дежурили посменно с ручным пулеметом, расположившись на брезенте, застилавшим сверху моторное отделение. Сейчас была очередь Епифанова. Капитан, кое-как вытянувшись, спал в боевом отделении «тридцатьчетверки». До линии фронта оставался последний бросок. Они оба понимали, что это будет самый трудный отрезок их пути. Старшина прислушался – где-то в отдалении периодически раздавалось будто глухое ворчание. Или приглушенные раскаты грома. Там была передовая. Епифанов повернул голову в обратном направлении. Сквозь просветы между деревьями в вечернем мареве поблескивали последние лучи заходящего солнца.
Он отчего-то был уверен в этих поляках и спокоен за участь оставленного раненого. Наверное, причина была в утренней истории с крестом капитана Терцева. Этот резаный самодельный крест произвел на Епифанова большое впечатление. Было видно, что и на польских стариков тоже. Неизвестно, насколько понимал всю глубину своего простого жеста этот капитан, по сути, молодой еще совсем парень. Но таким крестам верят, такие кресты не продают. Мысли сами собой перекинулись в прошлое. Весной 1918 года их уходивший от теперь уже окончательно переставшего существовать фронта эшелон остановил за Могилевом красногвардейский заслон. С Германией был подписан Брестский мир. Большинство солдат из их распропагандированного полка давно уже ничего не хотели, кроме как вернуться по своим домам. Тем не менее пулеметная команда ехала при оружии и с офицерами. От них потребовали сдать пулеметы. Вяло погомонили активисты солдатского комитета, быстро постановив выполнить предъявленное требование. А затем неожиданно из вагонов начали выводить офицеров. Их было всего трое – два прапорщика и подпоручик. Совсем мальчишки, но успевшие хлебнуть на фронте одного лиха со своими солдатами-пулеметчиками. Потому единственные и не бросившие их, добровольно взявшись довезти до пункта назначения. В гвалте и суматохе, под лязганье сгружаемого оружия сначала не сразу стало понятно, что происходит. Но когда под прикладами красногвардейцев обезоруженных офицеров прямо тут же, за железнодорожными путями, совершенно буднично поставили к стенке у водокачки, кто-то из товарищей толкнул Епифанова локтем:
– Ребята, смотри…
– Это что же делается? – встревоженно проговорили рядом.
– Не лезь, целее будешь, – посоветовали из другого угла.
Все разворачивалось прямо перед дверным проемом их вагона.
– Пулеметная команда! – выкрикнул стоявший в середине прапорщик. Он был без фуражки, один погон на шинели оторван. Взгляд его испуганных глаз бешено метался – казалось, искал кого-то в вагоне и не находил. Лязгнули затворы красногвардейцев. Хриплым, срывающимся голосом прапорщик крикнул: – Братцы!..
– Подавай, чего встал? – За пулемет Епифанова, который они подкатили изнутри к краю вагона, взялся один из принимающих оружие красногвардейцев. Епифанов откатил «максим» за ручки назад.
– Тебе же сказали – не лезь! – угрожающе раздалось снизу.
Красногвардейцы у водокачки вскинули винтовки. Подпоручик молча стоял в распахнутой шинели, с презрительным видом заложив руки за спину. Второй из прапорщиков закрыл ладонью глаза.
– Креста на вас нет! – стеганули Епифанова по ушам слова первого прапорщика, от которых его будто обожгло изнутри. Сквозь косоворотку нащупал пальцами под сукном свой медный нательный крест.
– Дай сюда! – потянулись руки с земли к хоботу пулемета.
Через несколько секунд должны были раздаться выстрелы. И они раздались. Только не винтовочный залп у водокачки, а длинная пулеметная очередь из вагона. Епифанов выпустил ее поверх голов. Перед этим приложив сверху сапогом по лицу тянувшего руки к пулемету красногвардейца.
– Сука! – заверещали снизу.
Поднялась невообразимая суматоха. Люди сыпанули от путей во все стороны, как горох из порванного мешка. Красногвардейцы отхлынули от эшелона. Расстрельная команда сломя голову убежала за водокачку. Второй очереди не понадобилось.
Подпоручик в распахнутой шинели спокойно подошел к дверному проему вагона. Епифанов подал ему руку. Пулеметчики втянули в вагон обоих прапорщиков. Поезд медленно отходил от станции. Под выдвинутым в проем пулеметом Епифанова медленно проплывало назад здание вокзала. В их сторону не раздалось ни единого выстрела. Красногвардейский заслон исчез в полном составе, словно его и в природе никогда не существовало.
– Зря вы все это затеяли, – проворчали из угла вагона. – Теперь вот как дальше ехать…
На следующем разъезде по решению солдатского комитета, принятому большинством голосов, Епифанов и все три офицера были высажены из эшелона. На их счастье, разъезд никем в тот момент не был занят. Тогда Епифановым был сделан его белый выбор. И выбор этот был добровольным. Один из прапорщиков ушел от них прямо там, на разъезде. Второй отбился и пропал по пути. А с подпоручиком они в конечном итоге оказались в Добровольческой армии генерала Деникина. Вместе они сформировали и обучили новую отличную пулеметную команду. Епифанов получил унтер-офицерские лычки. Печатая шаг по пыльным проселочным дорогам с пулеметными станками за спинами и стволами на плечах, они дружно тянули бессмертную «Дуню». Куплеты из нее, приличные и не очень, распевали на свой лад в Гражданскую войну и белые, и красные.