1
Мать, видимо, считала, что дочери созданы специально для домашнего хозяйства. Почти все домашние дела, кроме готовки и покупки продуктов, должны выполнять дети, и неважно, сколько им лет.
Для того чтобы я в свои пять лет могла хорошенько вымыть посуду, подставлялась табуретка. И строго-настрого было запрещено разбивать тарелки и кружки. За разбитую посуду я получала подзатыльники и ругань. Снежанке тоже доставалось, но, по моему мнению, не так, как мне.
Слишком высокая для своего роста, слишком тощая и настырная, я всегда попадала под горячую руку. Мне влетало первой, а Снежанке перепадали остатки материнского гнева. И вообще Снежанка не походила на наглую неумеху, у которой руки растут не оттуда, откуда следует.
Может, поэтому я ревновала к сестре, поэтому меня временами раздражал кроткий Снежанкин взгляд, ее большие карие глаза и умение поджимать губы и вовремя отворачиваться, чтобы не показывать собственное огорчение.
Когда я, навестив сестру, вернулась домой, меня ждала полная раковина грязной посуды. Кастрюли, сковородки, большущий противень. Заляпанная плита и пролитое у холодильника молоко.
Закатав рукава, я взялась за работу, не дожидаясь материнской ругани. Мать смотрела телик в своей комнате и ко мне не вышла. Она уже раз десять, наверное, поговорила со Снежанкой по телефону и потому в моем докладе не нуждалась. И слава богу, потому что мне и самой вовсе не хотелось с ней разговаривать.
Тарелки отмывались под горячей водой, руки, знающие свою работу, выполняли все машинально, и я, погрузившись в невеселые мысли, работала губкой рассеянно, точно сомнамбула. Один момент – и материнская большая кружка полетела на пол. Гулкий удар о плитку и множество ярких осколков.
Я развернулась и уставилась на осколки. Красные осколки на желто-коричневой плитке.
Я уже видело это. Такое уже случилось однажды. Что тогда было? Любимая материнская вазочка с красными маками? Я помнила красные осколки, я наступила на один, и он вонзился в мой тапочек. Помнила злое лицо матери и слова, которые она мне сказала, и все, что было дальше. Мне было тогда пять лет, и мокрая посуда всегда скользила в моих маленьких пальчиках. Тогда я не могла постоять за себя, но не сейчас.
Сейчас, когда мать заглянула на кухню, увидела осколки кружки и открыла рот, чтобы назвать меня неумехой, я глянула на нее и быстро произнесла:
– Только открой свой рот, ведьма, и следующая кружка полетит прямо в него, поняла? Иди смотри телик, который купила на деньги моей бабушки. Ты ведь знаешь, кем был мой отец, да? Но ты не знаешь, кто мой новый парень. Он дальний родственник пани Святославы, и он сумеет отомстить за меня. Просто иди и смотри телевизор. Я куплю тебе новую кружку, у меня есть деньги. Поняла?
Мой голос звучал сухо и ровно, но я знала, как выгляжу. Знала, как сверкают мои черные глаза, как поблескивает камушек в ноздре и как высоко поднята непокорная голова. Страх, мелькнувший во взгляде матери, показался мне слаще меда, и, когда она ушла, покачивая бедрами и что-то бурча себе под нос, я почувствовала радость.
Странную злую радость. Меня ничего не сдерживало. Я думала, что самое страшное в моей жизни уже произошло, но, оказывается, ошибалась. Самое страшное – это когда ты желаешь своей сестре беды и твое желание сбывается.
2
Смены в кафе были долгими и беспокойными. Посетителей было мало, но они много пили и буянили, так что Степка устал выводить буйных на улицу, а я – вытирать пол от пролитого пива. До дома ехала на такси, и Матвей лишь усаживал меня в машину и желал спокойной ночи.
Мне не хотелось с ним видеться. Каждый раз, когда он появлялся рядом, такой спокойный и честный, внутри просыпалась сотня чертей и начинала на разный лад твердить, что я тайно использовала книгу Желанную для собственной мести и Матвею ничего об этом не сказала.
Конечно, он бы сильно поразился, узнав, что я, как тот Йосеф Станицкий, записала свое сокровенное желание и оно сбылось. Хочу, чтобы сестра сломала ногу…
О чем там писал этот Йосеф? Кому желал смерти? Соседу или, может, тоже какому-нибудь дальнему родственнику, чтобы завладеть наследством? А может, просто желал отомстить?
Поэтому я перестала приходить к Матвею. Он звонил каждый день, говорил, что купил пиццу или нажарил картошки с сосисками, но я отделывалась короткими фразами и списывала все на то, что теперь мотаюсь к сестре в больницу и вообще мне некогда.
Мы встречались в школе, и этого вполне хватало. А в школе тоже творилось что-то странное. Наш физик, спокойный и терпеливый учитель, вдруг сошел с ума и стал невероятно нервным. Напал ни с того ни с сего на Шарикову Свету, низенькую ученицу с маленьким лицом, маленьким ртом и маленькими ушками, в которых висели крупные сережки-кольца. Шарикова была из тех трусих, которых вызов к доске вгоняет в обморок как минимум. Она начинала дрожать сразу, как только слышала свою фамилию. Заикалась раз десять, пока отвечала, и роняла мелок раз двадцать, пока писала решение задачи.
Поэтому учителя обычно старались ее не напрягать выведением формул на доске. Оценки ставили за самостоятельные и контрольные, которые, к слову, она писала неплохо. А тут физик Станислав Юрьевич решил проверить знания Светки у доски и сделал это так, что весь класс замер в предвкушении представления.
– Шарикова, опять дрожишь? Давай иди, блесни своими знаниями. Да не трясись, никто тебя убивать не станет. У тебя тут хорошие оценки стоят, надо проверить, насколько ты действительно знаешь предмет.
Шарикова с испугу уронила ручку, и та закатилась под парту. Минуты две она доставала ее, и Станислав Юрьевич возмущался, почему, мол, Светка спряталась от него. Не знает урока, что ли?
Наконец Шарикова добралась до доски, взяла мелок и вывела первые цифры задачи. Писала она медленно, а говорила тихо.
– Что? Я не слышу тебя. Ты мальчику своему будешь так шептать, а не на моем уроке, Шарикова! – не унимался физик.
Светка сроду не встречалась ни с одним мальчиком, от испуга она снова уронила мелок, да еще и умудрилась наступить на него. Взяла новый, икнула, покраснела и дописала еще несколько цифр.
– Ну это капец, – возмутился физик. – Что ты пишешь? Повылазило у тебя, что ли? Посмотри, посмотри, что ты написала? Все, садись, два. Это не решение задачи, это детский сад какой-то. Прямо кисейные барышни, прямо панночки с белыми ручками, а не ученицы у нас в классе.
Шарикова покраснела еще больше, уронила очередной мелок и метнулась к своей парте. Уселась, а слезы уже текли по ее щекам.
– Ну, кто следующий? – не унимался физик.
– Чего вы к Шариковой-то прицепились? – лениво проговорила я. – Она стесняется отвечать перед классом, и все это знают. Оставьте уже в покое Светку. Это у вас повылазило, видимо.
– Что? Что ты сказала, Назаренко?
– Что слышали. Слушайте внимательно, ясно?
– А ну, вышла из класса! – прорычал Станислав Юрьевич.
– Не выйду. Это не ваш класс, не ваша собственность.
– Я тогда сам тебя вытащу!
– Не вытащите! – мрачно заявил Матвей и поднялся во весь рост.
А Матвей был высоким парнем, и его разные и такие невероятно красивые глаза сияли, как бешеные.
– Да как ты смеешь! Ну, это капец, просто капец! Вы срываете мой урок!
– Это вы сами срываете свой урок. Обращайтесь с нами как с людьми, а не как со своими рабами, – вдруг сказал Кутянский и тоже поднялся.
Шрек выглядел внушительно, и Станислав Юрьевич не выдержал и сам выбежал из класса.
3
Конечно, все обвиняли меня. Это, мол, я сорвала урок, потому что крыша у меня поехала. Совинская так вообще составила целую обвинительную речь и блистала перед нашим классным, Григорием Лушей.
Надо отдать должное Григорию, он оставался спокойным и выдержанным, как всегда.
– Ладно, я попытаюсь замять это дело, – сказал он. – Но вы тоже должны пообещать, что будете сдерживаться. И за Шарикову попрошу. Ее действительно не следует вызывать к доске.
Светка на классный час не осталась, унеслась из школы сразу после последнего урока, и теперь можно было обсуждать ее сколько угодно.
– Лучше бы Назаренко сдерживала себя, – не унималась Соломия.
– Лучше бы нам всем уметь сдерживать свои эмоции, – тут же согласился Луша. – Но вышло то, что вышло, и это надо исправить. Нехорошо, дорогие мои, портить отношения с учителями. Это же ваши последние деньки в школе, надо прожить их достойно, чтобы плохие воспоминания не омрачали вашу совесть в дальнейшем.
При слове «совесть» я почувствовала себя совсем гадко и сказала, что мне надо идти, потому что сестра в больнице, и ее следует посещать каждый день.
Меня отпустили, ведь причина действительно была уважительная.
4
Я ездила к Снежанке, делала уроки и работала в кафе. И ничего не писала в Желанной. Мне не хватало бесед с Тем, кто отвечал на мои вопросы. И меня раздирало любопытство. Почему-то мне казалось, что он должен быть молодым и симпатичным. И он умный, и загадочный, и из кланов Варты. С кем же я переписываюсь? А вдруг с Григорием Лушей? Не то чтобы наш классный мне очень уж нравился, но это было бы здорово. Наверное.
Я была слишком откровенна с Тем, кто отвечает на вопросы, но его советы, его четкие слова – ничего лишнего, все по делу, – помогали мне удерживаться от глупостей. Он стал для меня советчиком и поддержкой, которой мне не хватало.
И к концу недели я не вытерпела. Открыла книгу и написала:
«Я просто не хотела, чтобы сестра участвовала в ведьмацком шабаше».
Ответ появился через день.
«А должна была?» – написал мне Тот, кто отвечает на вопросы.
«Да. Я нашла у нее предметы приворота на моего парня. И она собиралась не ночевать дома в ночь пятницы тринадцатого. И мать моя тоже не должна была ночевать дома. Они предупредили, что ночью их не будет».
«Это плохо», – последовал короткий ответ.
«Нашли ведьму?» – спросила я.
«Нет».
«Почему?»
«Жнец сказал, что никакого шабаша в лесу не было».
«Ты не знаешь, был ли шабаш?»
«Точно не в лесу».
«А может, предупредили Вивчары?»
«Нет. Вивчары не предупреждали».
«Тогда, выходит, мавка Руська соврала».
«Думаю, что нет. Думаю, что тут есть свои сложности. Тебе лучше не лезть».
«Ты всегда так говоришь».
«Потому что так будет правильно. Как твоя сестра?»
«Завтра приедет домой. Мне ее жалко».
«Это хорошо, что жалко».
«Но другого выхода не было. Она не должна была участвовать в шабаше».
«Возможно».
Мне не стало легче от нашей беседы, но мысль о том, что Тот, кто отвечает на вопросы, не перестал общаться со мной, немного грела.
Кто же это все-таки такой?