Только, знаете что? Не было на ней ничего. Ни яда, ни проклятий. Ничего. Просто бронзовая подковка.
Так и не поняли, зачем ее забирали и почему вернули. Действительно, день загадок какой-то.
Дело номер 19: Попрыгунчик
1
— Ну что, теперь ты со мной согласен? Интересно же было, ну!
— Конечно, интересно! — я оглянулся, рядом с нами людей не было, но дальше по улице они все же виднелись, и украдкой чмокнул Марусю в щечку.
В один прекрасный — хотя и не очень — день, я вдруг выяснил, что как-то настолько погрузился в свою службу, что совершенно не замечаю ничего вокруг. Служба, розыск, преследование, задворки, заулки, малины, хазы, темнота, вонь, грязь, а после службы — дом, жена, ужин, обед, завтрак, постель, сон. И так по кругу. Каждый день. Я даже радио не слушал, не говоря уж про газеты, в политической ситуации вообще перестал ориентироваться!
В Германии тамошние фашисты еще в декабре подняли мятеж, эти… как их… ну вот, даже это не помню! Да что там не помню — не знаю! Вот, что я говорил!
Итальянские фашисты выиграли выборы в парламент, в Турции окончательно прогнали тамошнего царя, у нас сняли фильму-сказку про «Морозко»…
Вот на этой новости, вычитанной в подборке газет, я и решил, что надо в какой-нибудь из вечеров культурно просветиться. В синематограф, например, сходить… Тем более я в нем никогда не был. До войны — как-то не было денег, потом — возможности, надо, в конце концов, хоть раз… Тем более, после вполне настоящей нечисти, колдунов и ведьм — хочется посмотреть на выдуманную.
Вот только Маруся, услышав о таких моих планах, раскритиковала их, заявив, что в сказках никакой культуры нет, одно только пустое и бессмысленное развлечение. И она, как жена агента угрозыска, не может допустить, чтоб ее муж продолжал погрязать в пучины бескультурия и невежества. Поэтому в свободное время мы пойдем не в синематограф, а в Дом раскрепощенных женщин.
На этом предложении я подавился картошкой.
Нет, я, конечно, все понимаю, отринем оковы старого и все такое, но вот эти современные течения, типа недавно появившегося «Долой стыд» и всякого такого прочего… Может, я и отсталый и темный, но, на мой взгляд, брак должен быть браком, не более двух человек, причем — одних и тех же, и, что характерно — разного пола… А всякие женские раскрепощения — это как-то…
После этих бормотаний я получил половником по лбу и выяснил, что свои распутные фантазии я могу оставить при себе, а Дом раскрепощенных женщин — это не какое-то там кабаре с гёрлз, а очень даже серьезное заведение, тем более что находится оно в бывшем Новодевичьем монастыре.
После революции монастыри, понятное дело, никто закрывать не собирался, дело-то нужное и полезное, вот только не все монахи с монахинями, особенно игумены с игуменьями, желали за советскую власть молиться. Напели новодевичьим монашкам в уши, что, мол, придут большевики, и кто знает, что сестер заставят делать. Вот они и разбежались кто куда. Ну а новых сестер пока не набрали, вот, временно, и открыли дом, в котором рассказывают, как до революции женщин за людей не считали, да как они после революции сбросили оковы, да не те, о которых я подумал, а самые настоящие. Мне как-то и не к чему было, а ведь до революции женщинам за ту же работу официально платили меньше, чем мужчинам. Не говоря уж про право голоса, его, конечно, у многих и так не было, но у женщин-то его не было вовсе. Так что только сейчас женщины полностью обрели свободу, не зря Владимир Ильич говорил, что теперь каждой кухарке придется учиться управлять государством. Потому что без учебы за кого она, кухарка, проголосует? За какого-нибудь смазливого красавчика вроде Фербенкса Дугласа?
Все это я не сам придумал — это я в ДРЖ услышал, когда нас с Марусей и еще группой интересующихся по выставкам водили. Вот, мол, так жили женщины в деревне, так — в женских гимназиях, вот так — при царях, вот так — при боярах толстопузых. Жилось им, конечно, тяжело, ладно среди крестьян, они люди темные, и впрямь могли жену за человека не считать, но даже среди бояр до того доходило, что в книге о домашней экономике, «Домострой», «экономика» так с греческого и переводится, так вот, даже там приходилось говорить о том, что если уж тебе приходится жену лупить — то хоть не до полусмерти и не на глазах у слуг и детей. Это что ж там творили те, кто книг не читал?
Фильму, кстати, я все же посмотрел. Короткую, минут двадцать всего, но зато занимательную. Прям на экране картинки двигались и без всякого волшебства, только силой науки. Маруся фыркала, толкала меня в бок и говорила, чтобы я не смотрел на экран с таким раскрытым ртом, как будто впервые фильму вижу. Впервые же!
Фильма была про мужика Пахома, который впервые в Москву попал и ходил, на все пялился, рот разиня, прямо как… кхм…
Я закрыл рот и сосредоточился на картинках, на которых Пахом, попав на летное поле, так заинтересовался самолетами, что согласился пролететь круг над городом. А приземлившись, дал твердый зарок устроить самолеты и у себя в деревне. Понятное дело, не голосом он это говорил, картинки все же движущиеся, а не говорящие, так что слова мужика на экране буквами писали. Чтоб не так скучно было смотреть — у экрана стояло пианино, на котором бодро играла девушка в кожаной куртке и алой косынке.
После показа та же девушка — а, может, и другая, ни тут все был в коже — прочитала лекцию на тему, что вот такие фильмы надо снимать, от них и интерес и польза. А вот, например, «Морозко», которое многие хвалят… при этом она безошибочно посмотрела в мою сторону, как будто точно знала, что я хотел посмотреть… так вот, это самое «Морозко»… эта самая «Морозко»… «Морозко» этот самый… Девушка немного запуталась в словах, но потом все же бодро продолжила, что фильма эта, несомненно, вредная и учит молодых девушек совсем не так и не тому. Мол, по фильме получается так, что старикова дочка Марфуша от Деда-Мороза и подарки дорогие и жениха-красавца, того самого Морозко, получила только за свое послушание и угодничество. А те ли это качества, которыми должна обладать советская девушка? Нет, нет и еще раз — нет!
В общем, не знаю, как кому, а мне было интересно.
Взявшись за руки, мы с Марусей вышли из ворот бывшего монастыря и решили прогуляться вдоль по Лужнецкому проезду до ближайшего трамвая. Впрочем, потом мы решили, что апрельская погода выдалась слишком хорошей, чтобы потратить вечер на то, чтобы трястись в грохочущем вагоне, развернулись и двинулись к прудам. Погулять по тропинке, выбрать место, где нет лишних глаз…
— А на нас тут… грабители… не нападут? — вздохнула Маруся между поцелуями.
— Нет, — улыбнулся я, на всякий случай бросив взгляд вправо-влево вдоль кирпичной ограды монастыря, — Во—первых, твой муж и его товарищи не просто так работают, не покладая рук, так что грабители в Москве, считай, повывелись.
— А если вдруг найдется какой-нибудь недочищеный?
— А на этот случай есть «во-вторых», — и я хлопнул себя по карману шинели, который оттягивал табельный наган.
Маруся привстала на цыпочки, потянулась ко мне губами… и замерла. Быстро повернула голову влево.
— Степа, — спокойно сказала она. И я понял, что, кажется, пришло время для «во-вторых».
Ствол нагана нацелился вдоль тропинки. Туда, откуда к нам приближался…
Призрак?
Высокая фигура в грязно-белом балахоне — саване? — с белым колпаком на голове, закрывающим лицо, которого, казалось, светилось сквозь ткань тусклым желтым светом.
Фигура приближалась к нам прыжками, огромными, неестественно высокими. Ни один человек так прыгать просто-напросто не сможет.
Именно эта неестественность меня и успокоила.
— Вы, товарищ Кречетова, наблюдаете перед собой так называемого «попрыгунчика», грабителя, нацепившего на ноги пружины, в подражание питерским грабителям времен войны.
Фигура сделала еще один прыжок — и замерла, чуть пригнувшись. Сквозь тряпку на лице видно не было, но попрыгунчик явно заметил, что жертва вооружена.
— Попрыгунчики переодевались в призраков, чтобы пугать прохожих, — продолжил я, чуть повысив голос, чтобы застывший грабитель тоже меня слышал, — только, в отличие от призраков, их можно было застрелить.
Попрыгунчик сорвался с места и, с топотом, теми же самыми неестественными прыжками, скрылся от нас, кажется, напоследок, перепрыгнув через забор кладбища.
— На чем мы остановились? — снова повернулся я к Марусе.
Верно, вот на этом…
2
Когда, через пару дней, я, бодро насвистывая, вошел в отдел, то несколько удивился — с утра пораньше у нас оказалось как-то неожиданно много народа. За одним из столов сидел бледный парень из другого отдела, то ли убийств, то ли краж, мы с ним шапочно были знакомы. Тот тихо что-то рассказывал, Хороненко записывал, товарищ Чеглок сидел на краю стола по своему обыкновению, молчали кинолог и пресвитер, молчал даже обычно разговорчивый Балаболкин, поэтому мое отличное настроение, приподнятое после вчерашнего вечера, начало несколько гаснуть и тухнуть.
— Что случилось? — тихо спросил я у Коли.
— У Григорьева невесту убили.
Екнуло сердце — я сразу представил себя на месте убитого горем Григорьева, как будто это я сижу, шепчу бледными губами, стискиваю стакан с водой, а рядом тихо шепчут «У Кречетова жену убили…». Мозг, видимо, никак не желая продолжать такую страшную картину, тут же подкинул мне отвлечение.
— А почему он у нас? — спросил я у Балаболкина, мы вроде как убийствами не занимаемся, и тут же понял, в чем дело, — Как ее убили? Колдовство? Порча?
Как выяснилось, ни то и ни другое. Вчера коллега со своей будущей — уже никогда не будущей… — невестой гуляли по улицам, строили планы на будущее, в общем — радовались жизни. Но всему приходит свой конец, пришла пора и ей торопиться домой. Потому как уже начинало смеркаться, и приличным девушкам пора было ложиться в постель. Сейчас Григорьев казнил себя за то, что отпустил ее руку, не проводил ее до самого подъезда, до квартиры, до кровати — и пусть, пусть ее родители были бы недовольны, зато Катенька была бы жива! Девушка зацокала каблучками, свернула за угол, скрылась из глаз замешкавшегося Григорьева буквально на несколько секунд… И сразу после того, как она исчезла за углом, он услышал девичий крик, мгновенно бросился туда — кому как не агенту угро знать, что московские улицы все же еще не настолько безопасны, как хотелось бы. И опоздал.