Вернулся Чеглок.
2
— Ну что, рассказывайте, как тут у вас без меня дела, что нового? — вошел он как ни в чем не бывало утром в наш отдел. Да еще и с таким видом, как будто не в камере сидел, а в дорогой гостинице жил. Чистый, гладко выбритый, сапоги навакшены, аж глазам больно. Вот только — чуть похудел он с лица. Все же нет, не в гостинице он эту неделю провел…
Из-за такого его обыденного возвращения, мы в первый момент даже и не поняли ничего, и я, честно признаюсь, прям раскрыл рот, чтобы отчитаться… И тут до меня дошло.
Чеглок вернулся!
— Тихо вы, черти! — закричал он, когда мы схватили его, и собирались было качать. А потолки у нас на Петровке, хоть и высокие, однако ж, с нашим энтузиазмом вполне могли впечатать начальника в потолочную побелку. Так что качать его мы не стали, но, с торжествующим ревом, протащили его по кабинету — так, что Иван Христофорович, видимо, шедший по коридору, даже заглянул внутрь, посмотреть, что происходит — и только тогда приземлили своего любимого начальника на стул. Налили ему чаю, притащили баранки и даже бублик с маком — такой здоровенный, что это был уже не бублик, а целый бубель — похлопали его по плечам, как будто опасаясь, что это не Чеглок, а какая-то приблудная галлюционация. И затребовали рассказ.
Чеглок рассказал о своем пребывании в ОГПУ… не то, чтобы неохотно, а, скорее, вскользь. Вроде бы уже начал рассказывать, улыбаясь, потом чуть отвлекся, что-то спросил — и вот рассказывает уже не он нам, а мы ему.
Как молоденькую ведьму брали, которая, проказница, смущала агентов, как бы невзначай демонстрируя им голенькие плечики, коленки, играя глазами и сверкая белыми зубами…
Как вычислили, наконец, кто наводит порчу на обитателей общежития ткацкой фабрики на Ильинке…
Как нашли того таинственного каменщика, что ловко подламывал магазины и склады, разбирая кирпичные стенки…
А потом как-то уже и неловко стало переспрашивать — вроде наш начальник ничего не скрывал, на вопросы отвечал охотно, ну а то, что ты ничего не понял, так кто ж тебе виноват-то?
Допив чай и дохрустев бубелем — все же он давно у нас лежал… — Чеглок турнул всех по рабочим местам, а сам, махнув рукой, потащил меня покурить.
Мы с ним остановились у окна, где постоянно курили агенты МУРа, здесь и плоская серебряная пепельница стояла, заваленная доверху окурками, и даже окно, кажется, от табачного дыма уже прибрело закопченный оттенок. Чеглок чиркнул спичкой, закурил и посмотрел на меня:
— Знаешь, Степа, зачем я тебя позвал?
— Зачем? — спросил я, ничего плохого не подумав. Мало ли, может, спросить чего хочет.
— Затем… — он стиснул зубами папиросу, — Что в отделе я только тебе могу доверять. Крыса у нас завелась, которая Нельсону сообщила, про то, что мы на его след встали.
— Кха! — поперхнулся я.
Крыса? Так жиганы называют доносчиков и предателей. В отделе предатель? Но… как⁈
— Я ведь не зря целую неделю в ОГПУ сидел, Степа, — ответил на вопрос, прочитанный в моих выпученных глазах, — Так-то на следующий же день мог выйти. Но еще на первых допросах заметил я кое-что… Кое-что неправильное. Вот и остался, чтобы эту неправильность поймать, как ерша из проруби. Они меня допрашивали — а я их. Так что, Степа, точно тебе могу сказать — донос на меня написал сам Нельсон. Чтобы наше расследование притормозить. А теперь сам подумай — откуда б он о расследовании разнюхал, если знали о нем только в нашем отделе? Ты да я, Балаболкин да Хороненко, фелинолог да пресвитер, да Григорьев еще. И всё. Семь человек. А информация протекла. Минус я — я себе доверяю. Минус ты — сколько остается? Вот один из них и есть человек Нельсона… тварь…
Я замер. Никак, вот никак у меня в голове не укладывалось, что один из наших мог оказаться предателем. Я бы быстрее поверил, что Чеглок ошибся. Промахнулся. Обмишулился. Кто? Кто из тех, с кем бок о бок работаешь может тебя предать? Кого тут заподозришь? Разве что пресвитера нашего, он мне сразу как-то не понравился… Но, как говорят нам романы про Ван Тассела — самый подозрительный чаще всего оказывается невиновным. А преступником — тот, кто выглядит невиннее всего… Кто? Коля? Хороненко? Кого я готов обвинить?
Получается, что и никого…
— Товарищ Чеглок, — спросил я, только для того, чтобы собрать разбегающиеся мысли. А ты вот сказал, что мог бы сразу выйти. Это как бы у тебя такое получилось?
Перед моими глазами встала картина, прямо как из фильмов: мой начальник, отстреливаясь из двух револьверов враз, бежит по коридорам ОГПУ и, разбивая стекло, прыгает из окна третьего этажа, прямо в телегу с сеном. Хиииийяаааа! — кричит погонщик, кони встают на дыбы и уносят Чеглока в степь… Тьфу ты, бред какой-то.
— Да так, — хмыкнул Чеглок, как будто прочитав мои мысли, — Есть у меня земляк один, который меня с детства знает. Он бы подтвердил, что я — это я, а не юнкер приблудный.
— Что за земляк такой? — с сомнением спросил я, — С чего бы ему поверили в ОГПУ? Еще решили бы, что это сообщник твой…
— Этому, — усмехнулся начальник, — поверили бы.
3
Разговор в кабинете, при котором не присутствовал Степан Кречетов и о котором он никогда не узнал.
За столом, обтянутым зеленым сукном, сидит высокий худощавый человек, с узким лицом, кажущимся еще более узким из-за острой бородки, и редкими волосами, тщательно зачесанными, чтобы скрыть намечающуюся лысинку. Человек читает бумаги, одни их тех, которыми завален весь стол. Рядом поднимается парок над чаем в стакане с подстаканником.
— Разрешите? — заглядывает в помещение красноармеец. И, следуя быстрому, чуть раздраженному кивку, вводит внутрь широкоплечего молодого человека, невеликого роста, с хитрыми веселыми глазами.
Чеглока, разумеется.
— Снимите, — коротко произносит хозяин кабинета.
С сухим щелчком расстегиваются наручники и красноармейцы покидают кабинет.
Человек и Чеглок смотрят друг на друга. Потом широко улыбаются:
— Ну, здравствуй, Соколенок.
— Здравствуй, Переплетчик.
Два старых знакомых обнялись.
— Чаю? — спросил хозяин кабинета, — Сейчас крикну, принесут.
Чеглок взглянул на стоящий на столе стакан в подстаканнике. Принюхался, шевельнув ноздрями:
— А ты все отвар ночного девясила пьешь? Знаешь же, что вреда от него…
— А что делать, Соколенок, что делать… Сам знаешь, сколько всего на себе тащу: наркомат, Совнархоз… Чужие руки легки, да непроворны. Времени в сутках не хватает, когда мне спать-то?
— Переплетчик, сколько ты протянешь в таком режиме? Год? Два?
— Сколько смогу. Потому и тороплюсь.
— Где ты вообще берешь эту дрянь?
— Так у нас, в лабораториях при ОГПУ. Там чего только не выращивается. Зам мой организовал, Ягода. Лучше уж ночной девясил, чем кокаин с коньяком хлестать… Ты мне лучше скажи, какого чорта ты неделю в камере сидишь и не признаешься? Я чуть ли не случайно узнал, что мой земляк и товарищ, оказывается, никак не может доказать, что он — это он. Я, знаешь ли, в комчванстве не замечен, так что не поленился бы самолично подтвердить твою личность.
Глаза хозяина кабинета сощурились, блеснув холодным стальным блеском:
— Из-за какого-то паршивого доноса, — не то спросил, не то констатировал он.
— Из-за какого-то меня не то, что неделю бы не держали — вообще в ОГПУ не потащили бы. Не простой это был донос.
— Чем же он непрост?
— Тем, что, во-первых, написал его непростой человек…
— Так он анонимным был, как понял, кто автор?
Разговор пошел всерьез, собеседники перебрасывались вопросами и ответами быстро, как игроки в сквош — мячиком, оба понимали, что дело нешуточное.
— А я последнее время только за один длинный хвост ухватился… Нельсон.
— Ты все с этой сказкой… Давно уже проверили — нет никакого Нельсона. Так, слухи, сплетни, кто-то не так услышал, кто-то не так понял — достаточно для рождения легенды о неуловимом колдуне. Нет никакого Нельсона, Соколенок.
— Есть. Кто, по-твоему, Куриную войну устроил?
— Ты уж готов своего Нельсона во всем обвинить — и в Куриной войне и в неурожае мака и в том, что поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.
— Нет, не во всем. Только там, где его след четко виден…
Чеглок коротко пересказал историю с курицами-мутантами. От того, что некто по фамилии, что характерно, Нельсон, интересовался исследованиями Нектарова по повышению привесов у кур, и до того, что один из агентов МУРа видел его в лицо.
— Ну, после наведенных иллюзий немудрено не то, что Нельсона — Богородицу Ченстоховскую увидать.
— Не веришь?
— Ну, такому доке, как ты, не верить — дело неблагодарное… Тем более, когда речь о жертвоприношениях идет. Сам знаешь, человеческие жертвы ради добрых целей не приносят. Говоришь, после этого Нельсон твой на тебя донос и написал?
— Да в том-то и дело, что не после этого. А после того, как я своим сотрудникам в отделе рассказал о том, кого мы ищем. Кто-то из них на Нельсона работает, к бабке не ходи.
— Завербовали?
— Может, и завербовали, а может… Может, специально впихнули.
— Да как твой уголовник может решать, кого куда в МУРе направить? Зарапортовался ты, Соколенок, зарапортовался…
Зазвонил телефон, хозяин кабинета коротко поговорил, решая какой-то вопрос.
— … пусть Макаренко коммуну под Харьковом организовывает… Та была Горького, а та… Этой тоже какое-нибудь имя придумаем. Выполняйте.
Он положил трубку и посмотрел на Чеглока. Тот чуть прищурился:
— А что, если я скажу тебе, Переплетчик, что Нельсон не только в МУРе, но и в ОГПУ решает?
— Курва… Ты давай ври, да не завирайся. Уж куда-куда, а в ОГПУ колдунам хода нет. Сам лично за этим слежу, чтоб заговоры и амулеты обновлялись регулярно.
— Ты сам подумай — стали бы меня так долго проверять, если б работали без интересу? Два-три дня — и вопрос закрыт. А меня неделю мурыжили, я им слово — а оно как мимо ушей пролетает. Один из следователей даже как-то в разговоре рукой махнул, мол, не понимает, чего это начальство требует, чтоб тебя проверяли, видно же, что белыми нитками шито.