Вот и в случае с товарищем Ягодой, оказавшимся вовсе не товарищем, а совсем даже наоборот — колдуном и двоедушцем, похитившим тело настоящего Ягоды, нам с Чеглоком арестовывать его никто не позволит. Во-первых, потому что нас к нему, с полным на то правом, не пустит охрана. Которая не обязана выяснять, настоящие мы муровцы или же шпионы и заговорщики, явившиеся прикончить заместителя председателя ОГПУ. А во-вторых, это — внутреннее дело ОГПУ. Пусть между собой разбираются.
В итоге мы все, собравшиеся в спецлаборатории, разошли на все четыре стороны.
Профессор Розмарин — от одной фамилии которого у меня теперь мороз по коже — как раз никуда и не разошелся, остался в лаборатории, ждать результатов ареста Ягоды. Которого он откровенно боялся. Нам, собственно, именно из-за этого и пришлось встречаться с ним в лаборатории, а не где-нибудь в более тихом и спокойном месте — Розмарин категорически отказывался выходить из здания, он, вообще, уже несколько дней просто ночевал в нем, питаясь консервами и кофе, вскипяченным на спиртовке. Ему, видите ли, так спокойнее, среди своих любовно разработанных и аккуратно записанных на бумагу проклятий… бррр.
Бокия отправился на доклад к товарищу Менжинскому, который последнее время сильно болел, и у нас у всех появилось сильное подозрение, что к этой болезни причастен все тот же Ягода-Нельсон. Хотя Розмарин и уверял, что ничего такого не организовывал, но, во-первых, он не мог знать, к кому отправился очередной проклятый предмет, а во-вторых — его спецлаборатория была не единственной. Кто знает, что там готовили в первой лаборатории, в третьей, в четвертой… А может и двадцать четвертой. Товарищ Ягода, по слухам, был большим любителем всяких новшеств и технических изобретений…
Чеглок рванул к самому товарищу Дзержинскому. Во-первых, тоже доложить о происшествии — шутка ли, ОГПУ почти возглавил колдун и убийца! — а во-вторых — отнять у Феликса Эдмундовича проклятый настой ночного девясила. А потом — к Фрунзе, забрать у него проклятый талисман. И надеяться, что проклятье не успело настолько сильно подорвать его здоровье, чтобы свести в могилу.
А я… А я отправился на Петровку. В растрепанных чувствах.
Чувства мои растрепались сразу во многих направлениях. Тут и тот факт, что колдун смог проникнуть в руководство ОГПУ, и на этом посту рулить преступностью Москвы, убивать людей, плодить упырей и создавать чудовищ. И то, что он считай уже пойман и обезврежен — это обстоятельство почему-то создавало внутри меня какое-то… разочарование, что ли… Мол, охотились мы за ним, охотились и вот — всё, поймали, и… и как-то не к чему больше стремиться. Осталось только всякую уголовную шушеру к ногтю — и с преступностью покончено будет. И это у меня так, а что ж тогда Чеглок чувствует, который этого Нельсона несколько лет выслеживал?
Хотя как раз Чеглок, уверен, чувствует только радость от успешно сделанной работы.
Повеселев — и, правда, нашел из-за чего переживать? — я вошел в кабинет. Есенин уже уехал, за столом заполнял бумаги по его обращению Григорьев, которому Чеглок, перед нашим скоропостижным уходом, поручил оформить заявление касательно Черного человека. Хороненко притащил какого-то хмыря, сиплым голосом, постоянно сбивавшимся на мат и «музыку», доказывающего, что взяли его не по закону, он вообще не при делах, знать не знает никакого лошадника, это всё Сявый и Мурый…
Я обвел взглядом родные стены и, чувствуя острое желание заняться делом, присел за стол. Где-то тут была катушка ниток с цыганской иглой — Чеглок когда еще мне вычитывал, что дела не подшиты…
Да где она?
— Вот… елки зеленые… — огорченно ругнулся Григорьев, — Подписи нет…
Я поднял голову и посмотрел на него.
— Есенин расписаться забыл, — развел руками он.
Мы оба посмотрели на стул, за которым обычно сидел Коля Балаболкин. Главный специалист нашего отдела по, скажем так, восстановлению забытых подписей. Его бывшая беспризорная жизнь чему только не научила. Но сейчас его нет, куда-то умотался по делам. Да и вообще — неудобно. Станет гражданин Есенин признанным поэтом, классиком, навроде Пушкина, начнут ученые его изучать, за каждым написанным словом охотиться… Доберутся и до наших муровских архивов — уверен, к тому моменту преступность уже вымрет, как мамонты — поднимут его заявление, начнут изучать… А там подпись подделана. Неудобно получится. Да и нитки куда-то делись…
— Знаешь что, Григорьев — а давай сюда эти бумажки. Съезжу до него, подпишу.
2
Жил Есенин неподалеку от нашего здания, в Брюсовом переулке, у какой-то знакомой. Идти дотуда бодрым шагом — минут двадцать, ну, с моей хром-ногой — двадцать пять. Дождя нет, светит осеннее солнышко, пусть и не греет почти, настроение отличное — так почему бы и не прогуляться. И я, постукивая тростью, что твой франт, вышел с Петровки на Страстной, прошел мимо сквера с желтыми, почти уже облысевшими деревьями, свернул на Тверской возле зеленого памятника Пушкину, хмуро рассматривающего что-то под ногами… Усмехнулся, вспомнив ходивший по Москве анекдот, что Пушкин попросил прохожего постоять вместо него на постаменте, а сам отправился ловить голубей и гадить им на голову, в отместку. Кому-то смешно, а наш отдел на полном серьезе сигнал отрабатывал. Ходячие памятники — это вовсе не смешно, у питерского… в смысле — ленинградского Медного всадника не одна жертва на счету. Зря, думаете, что ли, его оградой обнесли? Это не его от людей защищают — людей от него.
Купил папиросу у моссельпромовской лоточницы, пока чиркал спичками, прикуривая, пока курил — вот и Брюсов переулок. Правда, чтобы до нужного дома добраться — его весь пройти нужно, ну да это уже совсем пустяк.
Свернув под арку на могучих гранитных колоннах, я зашагал по извивающемуся переулку. Обычному — дома и дома, окна, люди ходят, зябко поднимая воротники пальто и курток — ничего здесь не напоминало того, в честь кого переулок назван, сурового соратника сурового царя Петра, Якова Брюса, основателя и бессменного руководителя Чародейной коллегии. Которая потом, спустя много лет, череды переименований и перетасовок, превратилась… в отдел МУРа, борющийся со всякой нечистью. Не только, конечно, но и мы можем считать себя наследниками товарища Брюса. Хоть и на царя работал, да и сам из дворян был, да только, думаю, окажись он в Советском Союзе, не погнушался бы и советской власти послужить. Многие дворяне, кому царское болото обрыдло, на нашу сторону перешли.
Арка, подъезд, гулкая лестница, квартира с медным, потускневшим номером «46». Я перехватил в другую руку потертую папку и нажал на кнопку звонка. Подождал.
— Ой! — распахнула дверь, чуть не выпав из нее, молодая женщина с кудрявыми темными волосами. Можно было бы даже назвать ее симпатичной, если бы не выдающийся нос, торчащий вперед, как корабельный румпель — или как там оно у моряков называется? — и сросшиеся на переносице брови, придававший ей диковатый вид. Из оборотней, что ли?
— Вы кто? — строго спросила меня «возможно оборотень».
— МУР, — показал я ей свой значок, — гражданка…
Елки, как же ее звали-то, ту, у кого Есенин жил? Рыться в бумагах сейчас как-то неудобно…
— Бениславская, Галина Артуровна, — представилась она.
— Агент Кречетов.
— А вы, наверное, по поводу его кошмаров? Сережа собирался к вам сходить…
— Да, он у нас был, вот, забыл подписаться.
— А, ну, конечно, проходите, что это я вас в пороге держу. Вон в ту дверь, там он со своим знакомым разговаривает, я как раз сейчас самовар ставлю, с баранками… Будете чай? У меня и варенье есть, сережино любимое, яблочное…
При каждом упоминании Есенина глаза Бениславской освещались тем неповторимым светом, яснее ясного показывающим сразу две вещи — что она влюблена в него до безумия, и что ничегошеньки ей не светит. Мужчины, они все разные, но Есенин, по-моему, из тех, которому интереснее охотиться и добиваться и чем сложнее охота, тем ценнее трофей. Не зря ж он с той американкой связался… А эта Галочка ему неинтересна, даже для, кхм, галочки — она и так готова упасть в его объятья в любой момент, никакого интересу ее добиваться нету…
— Что за товарищ? — машинально спросил я, подходя к крашеной белой краской двери. Навряд ли кто-то, кого я знаю — я из поэтов, в смысле из ныне живущих, знаю только вот Есенина, да еще Маяковского. Того я б с удовольствием увидел и за кружкой чаю пообщался, но навряд ли это он, насколько я слышал Маяковский с Есениным на ножах.
— Коллега ваш, — выглянула Бениславская из кухни, — тоже из НКВД. Он к Сереже часто заходит, любят о стихах поговорить. Генрих Григорьевич его зовут…
— Как? — прошептал я, замерев у двери в комнату. Голос внезапно перестал меня слушаться.
— Генрих Иванович. Ягода его фамилия.
3
Ягода⁇ Моя рука, поднятая, чтобы постучать в дверь, так и осталась висеть в воздухе. Что здесь делает Ягода? Он же… Он сбежал? Но тогда почему сюда, к Есенину? Как тот может ему помочь? И почему, вместо того, чтобы помогать, они сидят в комнате и обсуждают какие-то стихи.
Стой, Кречетов.
А ведь объясняется все просто. Ягода никуда не сбегал по той простой причине, что его никто и не поймал. Ведь если он пришел сюда вместе с Есениным, значит, на тот момент, когда Бокия еще только вышел из спецлаборатории, чтобы отправиться к Менжинскому — Ягода уже сидел здесь. Он просто-напросто не знает, что его разоблачили, как Нельсона! А те, кто отправился его арестовывать — те, понятное дело, отправились или на квартиру, или к месту службы. И, если Ягода никого не предупредил, куда уходит — то они не знают, где его искать. Что в таком случае происходит? Правильно — оставляют засаду. Так что Нельсон никуда не денется. В связи с чем остается только один вопрос…
А мне-то сейчас что делать?
— Что-то случилось, товарищ агент?
Я чуть не подпрыгнул. Бениславская подошла бесшумно — или я просто слишком глубоко задумался? — хорошо хоть вопрос задала шепотом и в комнате меня наверняка не услышали.