— НЕТ!!! — отчаянно закричал Есенин и выгнулся дугой. А потом…
Раздвоился.
Один Есенин упал обратно на пол, а второй, прошедший сквозь ремни, как сквозь дым, встал на ноги, качнулся… Пошел рябью, превратился в одноглазого старика с седыми бакенбардами — настоящего Нельсона — снова сменил облик, став неотличимым от лежащего на полу Ягоды, глумливо ухмыльнулся, крутанулся на месте — только полы плаща взметнулись — бросился к двери, высоко поднимая ноги…
— Сгинь.
…и лопнул. Исчез, оставив после себя только гниловатый запах, какой бывает в давно непроветриваемом подвале.
Я закрыл рот, так и не успев спросить, что творит Чеглок и зачем он освободил колдуна. В дверях комнаты стоял крепкий старик, с широкой черной бородой, чуть побитой сединой, посохом в руке… белым куколем на голове.
Патриарх Иосиф.
Кто еще смог бы одним словом отправить душу колдуна туда, где ее уже давно заждались?
Теперь я окончательно понял, что истории Нельсона, колдуна и двоедушца, пришел конец.
Дело номер… очередное… (эпилог)
— А это тебе, чтобы покушать днем, — Маруся впихнула мне плотный сверток из пожелтевшей газеты.
— Да я в столовую зайду… — вяло попытался отбиться я, зная, что моя любимая жена, при других обстоятельствах мягкая и покладистая, становится неуступчивой, как скала, когда нужно позаботиться обо мне. Что тут можно сказать? Приятно…
— Охотно верю. Что ты и впрямь собираешься в нее зайти. Сколько ты уже собираешься это сделать?
— Ну…
— Ты до сих пор не знаешь, где она у вас!
Ну, да, не знаю… Во-первых, с моей женой голодным ты все равно не останешься, а во-вторых — у меня просто нет времени ходить, искать эту столовую. Я вообще не был бы уверен, что она у нас в МУРе есть, если бы не бутерброды с икрой, которые оттуда иногда таскает Хороненко, щедро угощая всех в отделе.
— Степушка… — меня обняли и поцеловали в щечку, — Ты агент уголовного розыска, ты знаешь в Москве все места, где можно купить все, что угодно, от самогона до ручного демона. И ты до сих пор не узнал, где у вас столовая.
— Ну…
— Вот поэтому бери бутерброды и не сопротивляйся. Один с форшмаков…
— С чем⁈ — какое-то подозрительно звучащее название…
— Паштет такой селедочный. Меня Елизавета Аполлоновна научила делать. Очень вкусный!
Упомянутая Елизавета Апполлоновна, она же Грилович, вдова профессора, бывшая хозяйка нашей квартиры, а теперь такой же жилец, как и мы все, сейчас спорила с Оксаной, женой одного из моих коллег, тоже живущих в квартире, какими травами лучше пользоваться, чтобы избавиться от эфирников. Оксана упирала на «очень хорошие» сборы от Моссельпрома, Грилович же заверяла, что всю жизнь пользуется своими собственными составами, рецепт которых достался ей от мамы, а той от бабушки…
— И вообще, Лизавета Упалоновна, — уперла Оксана руки в боки, — вы зачем вчера полы в коридоре мыли? У нас график!
— Вы же меня в него не включили.
— Потому что мы все — девки молодые та здоровые. А вы женщина уже в возрасте, зачем же вам спину ломать?
— Мне неудобно…
— Очень даже удобно!
— … а второй бутерброд — с жареным мясом…
— Ага… — рассеяно кивнул я и спохватился. Пристально посмотрел в лицо своей внезапно засмущавшейся Маруси, — С каким мясом?
— Ну…
— Маруся.
— С зайчатиной, — призналась она.
— Опять чакли приходили?
Вот проныры мелкие. Я с ними познакомился еще тогда, когда они жертв упыря нашли, а потом, после дела о мираге, малый народец, открывший в Москве мясную лавку своего зайцеводческого колхоза, посчитал, что мне обязан и постоянно подсовывал мне угощения. Я отказывался, ругался, пытался их прогонять, но вы пробовали когда-нибудь избавиться от чакли, если они уже решили тебя облагодетельствовать?
— Гони их в три шеи в следующий раз.
— Мне их жалко. Они такими глазками смотрят… — Маруся попыталась изобразить, какими именно, и от этого зрелища я растаял и простил мелких доставал.
— Вот буду покупать у лотошниц бутерброды с вареной колбасой.
— Не вздумай! Кто их знает, что они в ту колбасу пихают!
По Москве ходили слухи, что после Курной войны многие тушки курочудищ — не пропадать же добру — были растасканы по ледникам и мясным лавкам и в городе не было колбас, в которые не добавляли это дармовое мясо. С одной стороны — хоть и гигантская, а все ж таки курица, с другой — стоит ли есть кур, которые ростом выше тебя?
— Шучу — я поймал свою Марусеньку и попытался поцеловать ее посерьезнее.
— Куда, — упиралась она, — Люди же смотрят…
Потом вывернулась, чмокнула меня в губы, и шлепнула кухонные полотенцем:
— Иди уже! Мне тоже на работу пора собираться.
Я утащил с кухни коробок спичек с рисунком горячих коней ахал-теке и надписью «Всероссийская выставка. 1923» — мои-то кончились — весело сбежал по звенящим лестничным ступенькам и вышел на улицу.
Хорошо в Москве летом! Да и зимой тоже. И весной. И даже осенью. В Москве всегда хорошо! Особенно утром, когда солнечные лучи проникают всюду, как лучи золотистых прожекторов.
У меня даже было настроение прогуляться до Петровки пешком, но мимо меня, звеня, прокатился трамвай и я не удержался — разбежался и запрыгнул внутрь. Краском с синими кавалерийскими петлицами подмигнул мне, мол, ловко ты, хромой, бегаешь. Нога уже совершенно прошла, но трость я все еще носил с собой. И привык как-то к ней, да и очень уж удобная штука, как выяснилось. Случись что — можно отбиваться ею, как палкой, а можно, как узнал на собственной черепушке Филька-Черноглаз, перехватить ее за узкий конец и оглоушить, как палицей.
Что нога болеть перестала — за то спасибо моему знакомому шаману, старому Гунзэну, что до сих пор продолжал мне подкидывать при случае полезную информацию. А тут как-то по зиме, он обратил внимание, что я морщусь от боли, когда на ногу наступаю, заинтересовался, выспросил, в чем дело, а потом выругал меня за то, что раньше ему не сказал. Оказывается, моя нога болела не столько от ран, сколько от того, что вместе с ранами в нее еще и чей-то сглаз угодил. Старик Гунзэн поворчал тогда, а при нашей следующей встрече вручил мне сверток с остро пахнущим масляным комочком, наказав мазать больное место. И ты глянь — нога и впрямь прошла. Я остатками еще и ребра смазал, те, что при стычке с демоном поломались, так и те зажили! Хотя ребра, вроде бы, и так зажили, без мази…
А трость — это мне Бачей подарил, бывший мошенник, решивший после заключения стать на путь исправления. Не знаю, надолго ли… Человек он суматошный, жить без азарту ему скучно. Он уже успел попробовать себя в киноискусстве, уж не знаю, чем он там занимался, но исколесил половину Советского Союза и вернулся обратно с подарочной тростью и твердым желанием никогда больше с кинематографом не связываться. А сейчас и вовсе в конструкторское бюро пристроился, которое аэросани для РККА конструирует. Самое то для него, думаю — азарта там хоть отбавляй, на недоделках по снегу носиться почти что на самолетных скоростях…
Я выпрыгнул из трамвая недалеко от Петровки и бодро зашагал по улице, иногда покручивая трость между пальцами, что твой жонглер из цирка. Уж больно настроение у меня было хорошее. И его не испортит даже…
Даже…
Я притормозил. Навстречу мне шла девочка лет восьми-девяти и радостно нализывала розовым язычком сахарного петушка на палочке. То ли заботливо прибереженного с вечера, то ли купленного с утра у какого-то раннего лотошника. Нет, петушков есть на улице — не преступление. Просто девочка очень уж напомнила мне, короткой стрижкой, что ли, Фаню Ершову, ту школьницу, что связалась с неразменным пятаком, а дело закончилось вселением в нее демона и поломанными ребрами у меня… Мало ли Фаня опять за старое принялась, с учетом допущенных ошибок.
— Здравстуйте! — звонко поприветствовала меня девочка, решив, видимо, что раз я так пристально на нее смотрю, то, наверное, какой-то знакомый. И поскакала дальше.
Фух, нет, не она. Обознался. А то у меня аж ребра заныли от воспоминаний.
— Фап-фап! — прогудел автомобильный гудок за моей спиной. По улице катился новенький автомобиль АМО, что начали выпускать в прошлом году на бывшем заводе Рябушинского. Первый советский грузовик, между прочим! На основе итальянского «фиата», конечно, но сделан то нам, значит — наш! Вон, моя Маруся форшмак сделала по рецепту Грилович, так что — этот форшмак уже и не мой вовсе?
Кстати, а чего это они мне гудят? Я присмотрелся…
Аа, это не же не грузовик, это штабное авто, которое заводчане для товарища Фрунзе сделали. Собственно, именно Фрунзе в авто и сидит, вон, фуражку приподнял, со мной здоровается. Приятно, елки-палки, не каждый день с тобой замнаркома здоровается, не каждый…
После того случая, когда Нельсон подсунул Фрунзе проклятый талисман, его здоровье прилично пошатнулось. Здоровье Фрунзе, конечно, не Нельсона же, того патриарх надежно упокоил, с гарантией. Вот, чтобы любимому краскому было проще до службы добираться, рабочие ему этот автомобиль и подарили — с открытым верхом и мягкими сиденьями.
Да, Нельсон тогда много чего наворотил…
После тех событий полугодовой давности мы еще долго пытались разобраться, что произошло, как колдун-двоедушец ухитрился вселиться в товарища Ягоду, что он натворил и, самое главное — зачем? Зачем он творил все, от создания упырей до Куриной войны? Можно, конечно, предположить, что он просто с ума соскочил — кто знает, как на психическом здоровье переселение души из тела в тело сказывается, вдруг да и не очень. Но этому мешало то, что в служебной деятельности, как Ягода, Нельсон себя очень даже толковым и грамотным показал. Одна спецлаборатория по изучению и созданию сложных проклятий его стоит. И ведь таких проектов у него много было… Кстати, меня с Чеглоком сам товарищ Бокия после всего предупредил, что ни в какой лаборатории мы не были, ни про какую лабораторию не слышали и никакой лаборатории не существует и никогда не существовало.