Вот и первое появление Бачея в Москве…
Я потер ладони, уже готовый отправиться в непонятное учреждение и вытрясти все же из Погорелова внешность и вообще все приметы мошенника — и тут заметил, что Вася из Рязани уже некоторое время подает мне некие таинственные знаки, намекающие, что надо бы нам с ним из кабинета выйти.
— Что случилось? — спросил я у него в коридоре.
Вася оглянулся на закрытую дверь и, понизив голос, произнес:
— Бабка врет.
Что за бабка? Потерпевшая?
— С чего ты взял?
— Бабка рассказывает, как соседка на нее трефы накладывала…
Что за трефы… а, на блатной музыке так порча называется…
— … порчу, то есть, наводила, а, судя по описанию, с такой порчей она б до угрозыска не дошла, по дороге б окочурилась.
— Так это понятно, что врет…
— Нее, ты не понял, Степ. Она ж не просто так на соседку собак вешает, она очень даже подробно про наведение порчи рассказывает, со знанием дела. Либо сама по молодости чем-то таким баловалась, либо… Либо продолжает баловаться.
— Вася…
— Ты погоди, не торопись. А дальше она пару раз упомянула, что знает, соседка трефные… порченые предметы прячет. Понимаешь? Она не просто жалуется, она соседку под трехсотые статьи подводит.
Я задумался. А ведь верно, Вася прав — если старуха хорошо в порчах разбирается, то могла бы понять, что то, что она говорит — ерунда, не выжила б она с такой мощной порчей. А если бы не разбиралась — то не смогла б правильно порчу описать. Похоже, и впрямь бабка ведьмовскими штучками балуется, только сжить соседку ими не смогла или не захотела, чтоб в МУР не загреметь, вот такую комбинацию и придумала.
За лишнюю комнату сейчас горло перегрызут, не то, что в ОБН сбегают.
— Толково, Вася, — хлопнул я его по плечу, — ты ж в своей Рязани вроде не в ОБН служишь?
— Я тебя умоляю, откуда в Рязани специальные отделы на каждый случай? Всем понемногу занимаемся, сегодня мошенниками, завтра — ведьмами…
— Давно ты в угро?
— Та нет, недавно пришел.
— Как и я, года еще не прошло. А чего тебя в милицию-то потянуло? Раньше с блатным сталкивался?
— Какие там блатные, тихим мальчиком был, в тетрадке перышком писал, папа-чиновник, мама-домоседка…
— Да уж, представляю, как бы мама на твои великолепные штаны посмотрела.
— А ты над моими штанами не смейся! — шутливо толкнул меня кулаков в бок Вася, — Мне их, между прочим, комиссар нашего полка вручил!
— Повоевать пришлось?
— А кому не пришлось? Бывал под Херсоном?
— Не приходилось. Все больше на Восточном фронте.
— То-то я вижу — загар еще не совсем сошел. А я — в шестой дивизии под Херсоном. Там-то мне товарищ Пельтцер их и вручил, носи, говорит, Березкин, заслужил!
— Чего ж не красные-то? — хмыкнул я.
— Красных не было.
В общем, пока мы старуху раскручивали — и впрямь бывшей ведьмой оказалась, а сейчас лишнюю комнатку захотела прирезать — пока то да се, вернулся я к своим бумагам только через полчаса. В этот раз — к белогрвардейцу.
Белоцерковский Аристарх Никифорович. Из московских дворян, воевал в Первую Мировую, потом — в банде Булак-Балаховича, на том же Восточном фронте отметился, а после победы Советской власти — подался в Европу. Чем там промышлял — неизвестно, а, значит, с белой эмиграцией, о реванше мечтающей, не связан. Ну или связан, но очень хитро.
А, вот оно что…
К нам ориентировку на него передали, потому что Белоцерковский был оборотнем.
«Отдел по борьбе с нечистью поджогами не занимается!» — всплыли у меня в памяти крылатые слова товарища Чеглока. Если в МУР в целом приходили по любой мелочи, от пропавшего чайного ситечка до дрязг с соседями по коммуналке, то в ОБН валили все, что хотя бы издалека, ночью и прищурившись казалось имеющим отношение к трехсотым статьям. Пора бы уже, елки зеленые, запомнить, что оборотни — это не нечисть! Да, их болезнь имеет магическое происхождение, но ключевое слово здесь — болезнь! Оборотни — не упыри и не вурдалаки, никаких связей с бесами не имеют и, если регулярно принимают лекарства, ничем не отличаются от обычных людей. Да даже у нас в милиции оборотни служат, петлицы носят, и никто им слова дурного не говорит. А если и говорят, на совещаниях там или на партсобраниях — так то никакого отношения к их оборотничеству не имеет.
Нет, есть, конечно, колдуны, что через нож перебрасываются и тем в волков превращаются, но это — не оборотни, а именно колдуны. Белогвардеец же, судя по краткой справке, именно что болел оборотничеством, так что к нам совершенно точно никакого отношения не имел.
Пусть им ОГПУ занимается.
Нет, понятно, что встреть я его — мимо не пройду, и приди к нам какая информация о Белоцерковском — дал же бог фамилию… — мы от нее тоже не отмахнемся. Но сейчас мне гораздо важнее мошенник Бачей с его вероятными способностями к контролю разума. Вероятными — потому как сильное меня сомнение в этом гложет, не очень-то его образ действий на манипулятора походит…
Я обвел взглядом отдел. Никого. Цюрупа ушел куда-то, кажется, на склад, то есть — надолго, фелинолог увел старуху, Треф без него никуда не пойдет…
Кот спрыгнул с подоконника и, задрав хвост, отправился гулять по коридорам МУРа, вальяжно толкнув входную дверь лапой.
…в смысле — со мной не пойдет… О!
— Вася! Пойдешь со мной потерпевших опрашивать, что от мошенника пострадали?
— Какого такого мошенника? — поднял брови рязанский командированный, — Вы ж, вроде, по нечисти больше? Или у вас тут брачный аферист с приворотным зельем завелся?
Я стиснул зубы. И без того к приворотному зелью я с нелюбовью относился, а после того, как один гад мою Марусеньку приворожить пытался… Собственными бы руками задушил.
— Да нет, приблудился к нам в Москву один, Валентин Бачей кличут, не попадался у вас такой?
Вася в задумчивости потер подбородок:
— Вроде не слышал…
— А тот, за которым ты приехал, не он ли?
— Та нет, тот наш, местный, доморощенный… Извини, Степ, но я лучше здесь посижу, наряд на жилье подожду. Я тут у вас в Москве не птичьих правах, из бумаг вон, одно командировочное, даже нагана — и того нет.
— Ну, не так нет.
Я обвел взглядом столы — пустые, ни одна бумажка у нас никогда просто так не валялась, всегда в сейф закрывалась — сложил стопкой свои документы, бросил взгляд на лежащую сверху сводку по Белоцерковскому…
Подождите…
Сверху, в краткой биографии, упоминалось, где он раньше в Москве жил.
Квартира в доходном доме Григаршина.
Это меняло дело… Это, доложу я вам, очень сильно меняло дело!
Потому что, так уж получилось, что я, сейчас, наверное, единственный человек в мире, который знает, куда направляется Белоцерковский… в смысле — второй, сам-то беляк, тоже, надо думать, в курсе.
В свой старый дом он рвется!
У меня пока что только один-единственный информатор. Если не считать Веньку Хрипатого, мальчишку-безпризорника. Но тот не столько информатор, сколько… да просто жалко мне мальчонку, не совсем еще пропащий, вот и подкармливаю иногда. А он, парень гордый, просто так хлеб жевать не согласен, вот и рассказывает мне всякие слухи, что среди такой же синьги ходят.
Настоящий информатор у меня только один.
Старый Гунзэн.
Шаман.
Шаманы в Советской России занимали странное место. С одной стороны — как бы что-то навроде священников, всяких там попов, мулл и лам. Но вроде бы как и не священники. С другой — вроде как что-то типа колдунов, то бишь людей, с нечистой силой связанных. Но духи шаманов вроде как бы и не нечисть. Непонятные, в общем, граждане, мутные. Подозрительные. Шаманы к себе такое отношение чувствовали, отчего любовью к человечеству не лучились и частенько связывались с преступностью, и впрямь уходя за ту грань, после которой ими начинали заниматься ОБН.
Гунзэн считал себя слишком старым для того, чтобы менять привычки с приходом советской власти, но, я подозревал, с преступностью он связался уже давно. Откуда-то ж у него были самые неожиданные знакомства среди жиганов, марвихеров, колдунов и ведьм Москвы? Да и приехал он сюда года два назад, наверняка ж не от хорошей жизни поменял адрес, верно?
Рядом со стариком я чувствовал себя… да вон таким вот Венькой Хрипатым и чувствовал, мальчишкой, которого подкармливают чисто из жалости. Только я Веньке подкидывал хлеб да сахар, а Гунзэн мне — информацию.
Прогуливались мы с ним по улочке, неподалеку от Петровки, шаман постукивал своей резной тростью и молчал. Я тоже молчал, у нас такой ритуал был. Захочет старик что-то рассказать — скажет. Не захочет — просто пройдемся молча по улочке, да и разойдемся в разные стороны.
Он неторопливо достал из кармана черного плаща портсигар. Вообще выглядел он колоритно: на первый взгляд — старик как старик, в черной хламиде, огромной меховой шапке-малахае, в руке — трость с вырезанным набалдашников в виде черепа, и узорной резьбой по черенку. Пальцы, сжимающие трость, покрыты татуировками с неизвестными — подозреваю, не только мне — надписями. Эти самые татуированные пальцы пробежали по рядку разноцветных самокруток: красных, синих, зеленых. Я достал свой кисет и принялся заворачивать свою собственную. Гунзэн мне никогда не предлагал курево из своего портсигара, а я не просил. Для того чтобы курить то, что курит шаман, нужно самому быть шаманом. Ну или дураком.
Он выпустил струйку голубоватого дыма и посмотрел на меня, моргнув глазами. Брр, до сих пор не привыкну — на веках шамана тоже были татуировки, в виде огромных неусыпных глаз.
— Духи сказали… — начал он. Он всегда так говорил, если хотел мне что-то поведать. А уж духи ему это нашептали или Петька Слоеный — я не спрашивал.
— Духи сказали, — и шаман указал тлеющей самокруткой на бывший доходный дом, мимо которого мы проходили, — что волк скоро вернется сюда.
Я поглядел на дом. До революции он принадлежал купцу Григаршину, а сейчас, надо полагать, отошел Моссовету. Дом как дом, совершенно не похожий на волчье логово. Да и Гунзэн раньше не был замечен в страсти к иносказаниям и напуску тумана. Непонятно.