— Не понимаю! — тоскливо взвыл товарищ Чеглок, который тоже сидел за столом в нашем общем кабинете, разложив перед собой бумаги, — Не понимаю!
Я промолчал, потому как что он не понимает, примерно представлял. Бумаги-то — из той самой папки с надписью «Двойной Нельсон».
После зимних событий, когда ранее ускользавший от внимания Чеглока Нельсон внезапно всплыл на поверхность и начал появляться то тут то там, называясь своим именем — ну или прозвищем, бог весть — мой начальник решил было, что его неуловимый и неосязаемый противник, долгие годы, еще с царских времен плетший сеть преступлений и убийств, наконец-то подошел к завершению своего замысла. В чем бы этот самый замысел не заключался. И вот сейчас-то его и можно будет взять за химок. Так и с самыми обычными преступниками бывает: вор или убийца может строить планы, готовиться, следить за жертвой, покупать необходимые инструменты — и в этот период поймать его, даже если ты точно знаешь, что готовится преступление, адски сложно. Но как только дело подходит к конечной точке, убийца приближается к своей жертве, вор склоняется над замком — тут-то они и становятся наиболее уязвимы. Теперь ты точно знаешь, что вот это — вор, и вот это — убийца. Главное — не упустить момент.
А что сделал Нельсон? Он исчез.
Никаких следов. Никаких движений. Никаких слухов. Ничего. Голый ноль.
Можно было бы предположить, что он все-таки совершил то, к чему готовился, поэтому и исчез. Но — что? В Москве за это время не произошло НИЧЕГО. Не буквально, конечно, раз МУР еще не распустили за ненадобностью. Но ничего такого, что можно было бы посчитать за конечную цель неуловимого Нельсона. Навряд ли он двадцать лет готовился, плел сеть для того, чтобы обнести ювелирный магазин на Неглинной или зарезать в пьяной драке слесаря с завода. Вот Чеглок сейчас и разложил свои записи, пытаясь уловить в них какую-то связь, пытаясь понять — что, ЧТО задумал Нельсон⁈
Выращивание упырицы — и ограбление ювелира. Лучи смерти — и разведение, елки-палки, кур, кур!!! Как это вообще может быть связано⁈
Чеглок не понимал. А если уж мой начальник не понимал — то мне и пытаться было нечего. Я, вон, с этим побегом из Таганки разобраться не могу. Вернее, с самим-то побегом мы разобрались, дело-то нехитрое… но как это все теперь на бумаге изложить⁈
В дверь отдела бодро постучали. Товарищ Чеглок один ловким движением ухитрился собрать сразу все бумаги, лежащие на столе, сложить из них аккуратную стопочку и упаковать в папку. Еще и папку повернуть вниз титульным листом. Как описывал это Коля Балаболкин: «Мордочкой вниз».
В дверь, не дожидаясь ответа, вошел человек со смутно знакомым лицом… и очень знакомыми ярко-зелеными галифе.
— Бачей?
Молодой парень с обаятельной улыбкой, мошенник, ухитрившийся в начале года обманом проникнуть в сам МУР, стоял в дверях кабинета с таким видом, как будто мы должны были если не ждать его прихода, то, как минимум, скучать.
— И вам доброго дня, гражданин агент.
— Тебя ж, вроде как, осудить должны были.
— Так и осудили. Четыре месяца принудработ, исправление трудом, так сказать — и на свободу.
Мда. Советский закон все ж таки иногда бывает излишне мягок. Вот какое Бачею исправление трудом — его уже не исправишь, он от рождения преступный склад ума имеет. Его только профессору Бруханскому, на опыты, тот всё считает, что преступность — это болезнь, навроде шизофрении, и ее можно вылечить. Если обнаружить, где она в преступнике скрывается.
— И вы не поверите, гражданин Кречетов… — приложил руку к сердцу Бачей, — … и вы вот, гражданин, не знаю, как вас по фамилии…
— Чеглок, Иван Николаевич. Начальник отдела.
— Прощения просим, не узнал вас, — мошенник скинул с головы тюбетейку, из тех, что во множестве шили и продавали татары, — не со зла, а только…
— Вы, гражданин Бачей, комедию ломать пришли? Так это не к нам, это вон, в театр Мейерхольда.
Чеглок рассматривал болтуна без всякой злости, даже с любопытством. Бачей вздохнул и врезал сам себе пощечину:
— Еще раз прошу прощения, — сказал он уже вполне спокойным и серьезным голосом. — Это я так… из образа не вышел. Я к вам, граждане милиционеры, по делу. Вернее, я к Степану думал зайти, но вы, я думаю, тоже не откажетесь.
С этими словами он скинул с плеча котомку, из которой достал вкусно запахший копченостью сверток.
— Это вам от меня в подарок, граждане агенты.
— За какие такие заслуги? — с интересом спросил я. Потому что трудно ожидать искренней благодарности от того, кого посадил. Пусть и ненадолго.
Бачей уселся на стул. Вернее, не уселся, нет. Он присел, неловко и, что неожиданно — неуверенно. Куда-то пропала в нем этакая вальяжность, разбитость, самоуверенность.
— За то, — неловко произнес он, — что как к человеку отнеслись. Другие бы долго разбираться на стали, намотали бы мне трехсотку и отправился бы я не на четыре месяца, а на два года комаров кормить.
Он вздохнул:
— Я ж как думал: ничего после семнадцатого года не изменилось. Как были при царе одни воры и мошенники, каждый только о себе думал, так и осталось все. А потом, знаете, побывал я тут… по своим делам… побывал я там… Нет, смотрю, люди-то другие стали. Честнее, что ли, о других думают, не только о том, как свое брюхо да свой карман набить. Ты… вы… можно на ты?
— Можно.
— Ты — это последняя соломинка, так сказать. Я еще на суде подумал — вот отработают положенное, и баста. Честным трудом буду работать. Каким — я пока еще не решил, но обманывать людей больше не хочу.
Во мне, конечно, жило большое сомнение, что Бачей удержится от мошенничества. Это ж как вино для пьяницы — сколько не зарекайся, а рано или поздно сорвешься. Но никак свои сомнения высказывать не стал. Если человек в меня верит — то, может, и мне стоит в него поверить? Хотя бы ненадолго.
В дверь постучали.
— Разрешите, товарищи?
Французы такое явление каким-то хитрым словом называют, не помню каким. Это когда с тобой что-то происходит, а у тебя твердая уверенность, что с тобой это уже происходило.
В дверях стоял молодой человек. В галифе. Пусть не таких замечательных, как у Бачея, но все равно — прямо таки повторение истории. Если он сейчас скажет, что прислан к нам в командировку…
— Я к вам в командировку прислан, из АКССР, петрозаводский угро.
Первым, неожиданно, отреагировал Бачей.
— А документики ваши можно посмотреть, товарищ из Петрозаводска?
Гость спокойно достал из внутреннего кармана френча — который был ему, честно говоря, маловат — бумаги и протянул их бывшему мошеннику. Если мошенники, конечно, бывают бывшими.
Бачей быстро пробежал бумаги глазами, после чего повернулся к нам с Чеглоком:
— Все в порядке, товарищи агенты, бумаги настоящие.
Учитывая, что он как раз поддельными документами и промышлял — его заключению можно было верить… так, какого лешего⁈
— Ты с каких это щей тут распоряжаешься⁈ — рыкнул я.
— Так… это… — тот растерялся и даже, кажется, чуть ли не заплакал. По крайней мере, губа у Бачея характерно так дернулась. Меня на секунду загрызла совесть — все же он и вправду попытался помочь, бескорыстно и честно, а я его тут на взлете, так сказать, подстрелил. Но с другой стороны — он, как ни крути, мошенник. А верить всему, что изображает мошенник… Я и сам, знаете ли, могу не хуже.
— Так, — вмешался Чеглок, — Товарищ Бачей, вы подтверждаете, что документы товарища…
— Волков.
— … товарища Волкова подлинные?
— Подтверждаю, — буркнул Бачей.
— Вот и отлично. Кречетов, проводи «коллегу».
Мы с мошенником вышли в коридор.
— Я помочь хотел… — обиженно проворчал тот.
— Спасибо, — сказал я, — Нет, правда, без всяких шуток — спасибо.
— А что ж ты тогда на меня оскалился?
— А чтоб не лез со своей помощью поперек батьки в пекло. Хочешь помочь — сначала спроси. Что мы тебе, отказали бы? Я и сам попервоначалу засомневался. Хоть и говорят, что молния в одно место два раза не бьет, да только я видал дерево, в которое молнии, что ни гроза лупили. Мог он оказаться жуликом, вроде тебя, мог.
— Я исправился!
Я посмотрел ему на спину.
— Что?
— Да вот, горба я на тебе не вижу, так что, возможно, тебя может исправить не только могила.
— Тьфу ты, Кречетов. Злой ты и недружелюбный. А я вам еще рыбы принес.
Хотя по тону Бачея было понятно, что тот уже не дуется и просто шутит.
— Можно я, как обустроюсь, к вам в гости загляну? Ну, рассказать, что и как, чтоб не думали плохого?
— А заходи. Хорошего человека всегда рады увидеть.
— Может, помочь чем?
У меня появилась мысль.
— Бачей, а ты не слышал о человеке по фамилии или по прозвищу Нельсон? Здесь, в Москве может жить, в большой силе среди жиганов и прочего жулья.
— Нельсон? — Бачей потер нос, — Что-то вроде такое слыхал… Ладно, поспрашиваю.
— Я тебе поспрашиваю! Не вздумай! Человек это опасный, поймет, что ты его выслеживаешь — костей не соберешь!
— Та я не выслеживать. Так, тут словцо, там словцо…
— А потом твои кости собаки по пустырю растащат. Бачей, я серьезно — если случайно вдруг услышишь, расскажи, но специально интересоваться не думай даже.
Тот пообещал, но несколько неубедительно. Ладно, надеюсь, мозги у него не только на обман и мошенство работают…
Мы попрощались и я вернулся в кабинет. Посмотреть, что там от нас человеку аж из самой Карелии нужно.
Пятак лежал на столе. Обычный пятак, медный. Новенький, блестящий, с гербом СССР на одной стороне и пузатой пятеркой — на другой. Такие пятаки как раз в этом году и начали выпускать, вон и год внизу… Ну, должен был быть 1924-ый, но щербинка пересекала монету как раз в этом месте, так что осталось только «19…4». Впрочем, и так понятно, что за год — в 1904ом и 1914ом на пятаках еще царские орлы крылья распускали, а 1934ый еще не наступил.