Надо признать, профессор, хоть и интеллигент интеллигентом — одна его борода, да грива поповская чего стоят — а стрелял лучше меня, так что балластом в нашей исследовательско-расследовательной экспедиции отнюдь не был. По его словам он даже брал призы а соревнованиях, до революции. Вот тебе и куриный профессор. Интеллигенция, она разная бывает.
— Вон, смотри! — ткнул пальцем Хороненко.
И точно: бестолково мечась, как переполошенные куры, чудища налетели на притаившегося в засаде хамелеона. Тот перестал притворяться травяным холмиком, недовольно замерцал оттенками багрового, а потом притих и снова начал зеленеть.
Профессор понятливо перевел ствол карабина. Щелк! Вот и нет больше хамелеона.
Оставшиеся чудища, не сумев обнаружить виновника смерти своих товарок — звуки выстрелов они, своими куриными мозгами, с этими смертями не увязали — судя по всему, заподозрили друг друга в предательстве и сцепились в схватке, только кровь и клочья во все стороны полетели. Ящеры катались по земле, щелкая зубастыми пастями и полосуя кривыми когтями. Наконец, самый сильный — или самый везучий — одолел второго, воздвигся над ним, поставив лапу на труп, издал торжествующий звук, до смешного похожий на «кукареку!»…
Щелк! А вот и чудища закончились.
— Эх, жаль, — проговорил Хороненко, когда мы осторожно продвигались п дверям на ферму — столько мяса зазря пропадает.
Профессор поморщился.
— А что? — продолжил Хороненко, — после павшей конины, что в гражданскую есть доводилось, что нам какие-то куры-переростки? Сами ж говорили, что они из кур сделаны, значит, считай, курятина. Вот с этого окорока, — он пнул ногой ляжку валяющегося чудища, — знатная б смаженина с чесноком получилась. А еще с нее можно б холодца наварить…
Взгляд профессора изменился, он явно начал задумываться над тем, как бы всех этих перебитых чудищ переработать на мясо для питания рабочей, чем вхолостую закапывать в землю или сжигать.
Внутри фермы протянулся длинный темный коридор, освещаемый только светом, падавшим с противоположного конца, где находились бывшие помещения для содержания кур. Сейчас, судя по видимым на полу обломкам и соломе — пустые. А судя по сапогу с растерзанным в лоскуты голенищем, людей тут тоже больше не водилось.
Одни чудища.
Которых здесь, впрочем, тоже уже не было. Пусто.
Вдоль коридора тянулся ряд дощатых дверей, выкрашенных бурым суриком. Профессор остановился возле одной, на которой белели кривовато выведенные кисточкой буквы «Лаборатория».
Здесь.
Мы осторожно открыли дверь и заглянули внутрь. Большое помещение, в одном из углов которого тихо гудела установка, похожая, одновременно на радиопередатчик, судовой двигатель и печку-буржуйку. В, квадратном проеме белели яйца, аккуратно разложенные в проволочных лотках.
Нектаров сразу же бросился, к своей установке, мы вошли следом. Профессор лихорадочно осматривал ее, хватаясь то за один непонятный мне предмет, то за другой.
— Да что же…? Да как…? Да это же…?
Он повернулся к нам:
— Это не неправильные настройки! — вскричал он, — здесь вообще всё переделано! Это не ошибка, это диверсия!
— Сверху! — крикнул Чеглок.
Мы не успели.
Пыль и паутина в углу над установкой сгустились, зашевелились — прыгнули на профессора и откусили ему голову.
Почему мы не подумали, что хамелеоны могут прятаться и внутри здания? И пусть мы изрешетили его из четырех наганов — профессора, чьё обезглавленное тело упало рядом с установкой, это уже не могло спасти.
Я опустил револьвер, посмотрел на погибшего Нектарова, поверх которого упало тело хамелеона, заливавшее его разноцветной, переливающейся кровью. Потом перевел взгляд на гудящую установку.
А почему она до сих пор работает?
Нет, не в том смысле, что она должна была развалиться после смерти создателя, как замок Кощея, после того, как его убили, нет. С момента появления чудищ, которые, надо полагать, первым делом перебили всех работников фермы, прошло уже несколько недель. Батареи никто не меня, яйца внутри тоже не менял. Установка давно должна была остановиться, а яйца — стухнуть.
Какой отсюда вывод?
Кто-то продолжает с ней работать. Кто-то заряжает батареи, меняет яйца. Кто-то продолжает создавать всё новых и новых чудищ.
Кто-то, кто до сих пор находится на ферме.
То ли у меня слух меньше оглушило выстрелами, то ли я просто стоял ближе к двери, но удаляющиеся шаги услышал только я.
Выскочил в коридор. Одна дверь открыта! А все были закрыты! И в дальнем конце коридора — темный силуэт.
Я вскинул наган, но выстрелить не успел. Силуэт быстро взмахнул рукой, как будто что-то бросив в меня, и перед моими глазами погас свет. А потом опять зажегся.
Я больше не находился на ферме. Передо мной тянулся низкий сводчатый коридор из потемневшего от времени кирпича. На слизких стенах чадили факелы. Я дотронулся до невесть откуда взявшейся стены. Холодная и противно-мокрая
— Рра, — послышалось за спиной.
Я резко обернулся. Коридор тянулся в обе стороны, но было и одно отличие. Передо мной стояли два чудища.
На ящеров они не походили нисколько, скорее — на огромных, вставших на задние лапы жаб: бугристая кода, огромные выпученные глаза, широченная пасть, усеянная мелкими острыми зубами.
— Ррра, раа, рра? — проговорила одна из жаб.
Проговорила! Они явно разумны! А раз так — с ними можно попробовать поговорить и понять, где это я.
— Кто вы? Где я? — хотя, по правде, я не надеялся, что они меня поймут.
Жабы переглянулись. Одна из них проворчала что-то успокаивающее, поскребла лапой желтую грудь, а потом…
А потом я потерял сознание.
Надо мной, посреди разноцветных пятен, плавали лица Чеглока и Хороненко.
— Ну как ты, Степа? Узнаешь нас?
— Товарищ Чеглок…
— Ну вот, пришел в себя.
— А где… Где я был?
— А вот это, конечно, вопрос, Степа. Выскочил вдруг в коридор, мы за тобой, а ты с ошалелыми глазами стенку трогаешь. А потом поворачиваешься, наган на нас направляешь и спрашиваешь, вы кто, мол, такие.
— Я был в каком-то коридоре. Стены из кирпича, мокрые, скользкие, факелы… И две огромные жабы, которые на меня рычали.
— Понял, Хороненко? — толкнул того в бок начальник, — Жабы мы с тобой. Рычащие.
— Так… — я сел, обнаружив себя на полу фермы, и потер лоб, — Это что… Иллюзия была?
— Соображает… — усмехнулся Хороненко.
— Но там же всё по-другому было! Я стены трогал, они мокрые!
— А, нет, не соображает…
— Да ладно тебе. С по-настоящему качественной иллюзией, которую от реальности не отличить, Кречетов явно не сталкивался. Редкость это неимоверная, их еще в восемнадцатом веке запретили.
— Так этот колдун, что, с восемнадцатого века сохранился? Второй Кощей?
— Да нет, конечно. Запретили — не значит, совсем исчезло. Воровство с допотопных времен запрещено, ан воруют же. Но что колдун этот матерый и опытный — тут сомнений нет. Не будь у меня под рукой склянки со святой водой — уж и не знаю, чтоб с тобой делали. И вообще, Степа, будешь освящение табельных крестов пропускать — сошлю в постовые! Будешь красными палками махать, извозчиками руководить.
Да, табельный крест должен был меня от иллюзии защитить. Только регулярное освящение я не пропускал никогда. А это значит, что колдун нам попался, не просто опытный, а ОЧЕНЬ опытный. И, самое главное — я его видел. В тот короткий миг между тем, как он повернулся к свету и тем, как на меня пала иллюзия.
Невысокий. То ли в плаще серого цвета, то ли в шинели, этого я не разобрал. Худощавый, лицо узкое, цвет волос под фуражкой не разобрал, цвет глаз тоже, но, вроде бы темные, может быть, что и карие. Усы щеточкой, как у товарища Котовского. В общем, полностью соответствует описанию Нельсона, которое покойный Адорф дал. Нельсон это, к гадалке не ходи, он, зараза, это всё устроил. Но, самое главное — отчего-то мне это лицо знакомым кажется, как будто я его уже где-то видел… Но где?
— Сбежал наш колдун, — хлопнул себя по коленям Хороненко и встал, — что делать-то будем? Просто так эту машинерию не оставишь, он же продолжит ящеров разводить. Хотя… Есть у меня одна мыслишка…
Он заглянул в помещение, откуда выходил Нельсон, с непонятной надписью «Инкубаторий»… Выскочил, ругаясь и давя ногами пищащих ящериков, которые бросались на него, пытаясь прокусить сапоги. Затоптав последнего, Хороненко заглянул в остальные помещения, нашел увесистый заступ и, судя по звону и грохоту, несколькими ударами превратил установку покойного профессора в высокохудожественную кучу железного лома и стекольного боя.
— Ну вот, — удовлетворенно произнес он из-за двери, — Хай теперь попробует снова ее запустить. А пока пробует, красноармейцы ящеров перебьют и досюда доберутся. Без постоянного пополнения чудищ у них это быстро получится.
Эх… Я кашлянул и начал подниматься, пачкая рукав гимнастерки в побелке. У Хороненко всё просто — преступление пресечено, что колдун сбежал, так и пес его заешь, потом поймаем. Он не знает, что это был неуловимый Нельсон, который, похоже, ставит своей целью не просто манипуляцию преступниками Москвы, а, кажется, точнее, не кажется, а уже наверняка — организацию массовых убийств. А зачем ему это — кто ж разберет, может он из манияков, которым жизнь не мила, если они не придушили очередную блондинку в черных чулках. Кому и зачем еще могут понадобиться смерти в таком количестве?
Кха!!!
Я поперхнулся. Потому что вдруг понял — ЗАЧЕМ. И, посмотрев на моего начальника, я убедился — он тоже это понял. Массовые смерти — это же…
Жертвоприношение.
Дело номер 31:Странный профессор
Понятное дело, что «куриная война» так сразу не закончилась. Треклятый Нельсон расплодил куроящеров и хамелеонов столько, что их пришлось бомбить химическими снарядами. Что дало лишний повод для капиталистов покричать, мол, Советы травят свое собственное население отравляющими газами, потому что, ясен пень, неспособно «честно» справиться с героическими повстанцами. В роли повстанцев, видимо, куроящеры были? Впрочем, Советскому Союзу не привыкать, читать о себе самые удивительные истории, родившиеся в воспаленном мозгу репортеров, в жизни не бывавших не только в СССР, а и в России вообще, и черпавшие сведения о ней из фантазий таких же «специалистов». После заявлений, что большевики поклоняются демонам, поэтому опознать большевика очень легко — у него растут рога, я уже не знаю, что еще можно придумать. Но репортеры не сдаются, нагромождая горы лжи и выдумок.