Грек был как раз из тех, кому отказать невозможно. И он это знал. Поэтому, заявившись недавно вечерочком к ней, просто поставил перед фактом:
— Перекантуюсь у тебя подальше от чужих глаз. Внакладе не останешься, — и кинул замызганный фибровый чемодан на покрытую только что любовно отстиранным и выглаженным покрывалом кровать.
Вот так он и хоронится у нее. Что хочет, зачем, что у него на уме — одному черту известно. Но чего у него не отнять, копейку попусту не бережет, на столе не переводятся дорогие выпивка и еда. Ну, а значит, пусть живет. Жутковато с ним, конечно, как с диким зверем в одной клетке. Но ведь и приятно бывает. Ох, как приятно…
Она поставила хрустальный бокал на стол, почувствовала, что уже прилично набралась — много ей и не надо, здоровье уже не то. Но это не важно. А важно, что душа рвется из груди.
— Спою, — она сорвала ленту с волос, распустив крашеные черные волосы, махнула головой и заунывно протянула:
Течет речка да по песочку,
Золотишко моет.
А молодой жулик, жулик, молодой жулик
Начальничка молит.
Ой, начальничек, ключик-чайничек,
Отпусти до дому.
А дома ссучилась, дома скурвилась
Молода зазноба.
Потом налила себе еще шампанского и с залихватским «эх» выпила.
— Так поешь — прям черти душу скребут, до того тоскливо, — хмыкнул Грек.
— А потому что тоска на душе, — пьяно растянула Люба слова. — Эх, погубили вы, блатные, девочку-припевочку.
— Это тебя, что ли?..
— Меня.
— Посмотри на пальчики свои нежные, Норка. Что бы с ними было, вкалывай ты на ткацкой фабрике. Сопливые дети, путевка в дом отдыха, да и ту выбить надо. От зарплаты до зарплаты жизнь. И это, — Грек показал на икру и шампанское, — видела бы только в сладких снах. И в кино про хорошую жизнь.
— А какая жизнь хорошая? Может, с сопливыми детьми и с путевкой от парткома она и есть хорошая?
— Ты сама как думаешь?
— А чего мне думать-то? Воровка никогда не будет прачкой, — она захохотала. — Я воровка. Ты вор. Воры должны воровать…
— Нет, Любаша. Я уже и не вор.
— А кто?
— Душегуб я, ясноглазая моя. Душегуб. — Щека Грека нервно дернулась, глаза затуманились. — Кровью чужой живу.
Услышав это, Люба мгновенно протрезвела. И пристально уставилась на него.
— Ты слышал, недавно семью на Крылова порешили? — спросила она.
Грек внимательно посмотрел на нее и сказал тяжело так, как топором отсек:
— Это не я.
— А то менты носом землю роют, житья от них нет. На Трамвайной и в переулке Федорова хавиры накрыли. И малину на Барбюса. Хорошо, что я давно людей не принимаю. А то бы как свеча сгорела.
— Рыщут, значит.
— Как псы голодные. Такого давно не было.
— Вот потому и написано в скрижалях — вор не должен убивать. Не потому, что овец жалко. А потому, что за овец приходят мстить сторожевые псы.
— Ладно, главное, Грек, ты ни при чем. А то мне терки с мусарней по такой теме никак не уперлись…
— Не бойся никого, Любаня… Меня бойся. Сдашь — с того света приду и спрошу с тебя за все.
— Кого я сдавала, Грек? Как у тебя язык такое метет, родненький? Ты что?
— Верю. Просто хочу, чтобы бесы тебя не крутили и с пути не сбивали. Вот и предупреждаю.
— Ну, спасибо.
Он аккуратно постучал ногтем по хрустальному бокалу, издавшему легкий звон. И неожиданно резко рванулся к Любе. Она прянула навстречу… Все должно было закончиться волчьим безумным спариванием, как в последние дни…
— Эй, хозяйка! Дома? — заколотили по воротам.
— Аксютич, — простонала Люба.
— Что за зверь? — насторожился Грек.
— Да Сеня, участковый наш придурочный.
— Пошли его на лысую гору чертям хвосты крутить.
— Не отвяжется. Я ранее судимая. А они всех тягают. Все равно войдет. Дом проверять будет.
У Грека зачесался бок, куда упиралась рукоятка финки. Что ж, придется опять окропить жадное лезвие кровушкой?.. Не вовремя это все.
— Уходить мне надо, — сказал он.
— Поздно. Он тебя заметит…
Глава 11
Синяя «Победа» с красной милицейской полосой неторопливо отчалила от здания Управления и двинулась по проспекту Ленина. «ЗИМ» с начальством оторвался и унесся лихо вперед.
— Тяжко идет машина, лошадиных сил не хватает, — посетовал сидящий на переднем сиденье Маслов. — И ста километров не выжмет… У нас уже все давно на «Волги» перешли.
— Хорошая машина, — возразил рыжий Абдулов. — Крепкая.
— Этого не отнимешь. Сразу после войны сделана, по подобию танков и из танковой брони, — согласился Маслов. — Не удивлюсь, если она и в двухтысячном году будет ездить… Знаешь, как ее хотели назвать?
— Как? — Абдулов был не искушен в исторических вопросах.
— «Родина». Сталину доложили это предложение, а он спросил так невинно: «И почем Родину будем продавать?»
— Да, отец народов отличался специфическим остроумием, — отметил Ганичев.
За окнами машины проносился Свердловск. В 1723 году Петр Первый своим указом повелел построить на берегу реки Исети крупнейший железоделательный завод, ставший вскоре крепостью, а потом и столицей горнозаводского края. Так с тех пор и остается этот красивый героический город-трудяга одной из главных несокрушимых опор индустриальной мощи СССР.
Машина ехала по проспекту Ленина. Позади осталось величественное здание горсовета, украшенное колоннами, огромным гербом СССР, курантами, высоким шпилем со звездой, очень похожее на кремлевскую Спасскую башню. Промелькнул праздничный, пряничный дом купца Севастьянова, ныне областного комитета профсоюзов, с огромной надписью на крыше: «Слава рабочему классу», пылающей ночью неоном. Новомодный стеклянный фасад Свердловского академического театра музыкальной комедии тоже растаял за кормой.
Свернув с проспекта, «Победа» закружилась по улочкам и переулкам.
— Сверни-ка туда, — попросил водителя Абдулов и указал на невзрачный двухэтажный дом на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. — Ипатьевский дом. Тут расстреляли последнего царя на Руси.
— Значит, здесь Николая Кровавого рассчитали, — Ганичев с интересом посмотрел на дом.
— Историческое место, — изрек Маслов. — Аж мороз по коже…
За разговорами обо всем и ни о чем добрались до места происшествия.
— Приехали, — Абдулов показал на длинную улицу, состоящую из деревянных домиков. Только что шли новые районы с многоэтажными домами, и тут же проваливаешься в какую-то деревенскую неторопливую жизнь с водопроводными колонками, покосившимися заборами, брешущими при виде незнакомцев собаками.
«Победа» остановилась около пожарища.
— Ну что, пошли, — кивнул Абдулов.
— Где наша не пропадала. — Маслов вылез из машины и потянулся: — Картина скорбная.
Черный «ЗИМ» был уже здесь. Тут же застыла черная «Волга», на которой приехал заместитель прокурора области со своим помощником. Народу набиралось на небольшой митинг.
Окрестности сгоревшего дома были оцеплены милицией. Поливанов предъявил свое удостоверение постовому сержанту, который непонимающе посмотрел на невиданный документ. В МУРе традиционно были не стандартные красные книжечки, а похожие на наградные удостоверения документы, где сотрудники могли фотографироваться даже не в форме. Так исторически повелось, и теперь в этом был какой-то кураж.
— Это со мной, Паша, — сказал свердловчанин знакомому сержанту. — Товарищи с Москвы. У них все по-другому.
Постовой четко козырнул, вытянувшись как на параде, — хоть и удостоверение непонятное, но Москва все же, столица Родины, значит, это важные птицы.
Пепелища всегда выглядят страшно. В мир приходит разрушительная сила, которая вмиг сметает то, что с такой любовью создавали люди, — дома, мебель, картины, а то и пожирает человеческие жизни.
— Сейчас влет все улики срисуем, — пообещал Маслов. — Как завещал нам товарищ Шерлок Холмс, который все раскрытия вытаскивал с первоначального осмотра места преступления, имеющий глаза да увидит.
— Могу даже микроскоп дать, — поддакнул Абдулов. — Только разгляди, Шерлок Холмс, что мы не разглядели.
— С микроскопом любой дурак может, — Маслов провел ладонью по обгоревшей балке. — Знатно горело…
— Шесть погубленных жизней, — покачал головой Поливанов. — Да, человек человеку куда свирепее и зверя, и огня.
Дом стоял — обгорелый, просторный, с выбитыми стеклами, похожий на надгробие. Собственно, таковым он и являлся. Поливанов всегда ощущал какое-то потустороннее холодное напряжение пространства на местах гибели людей, будь то фронт или места происшествий.
Шесть душ унес тот страшный вечер. Может быть, они, бесплотные, вопреки заверениям научного коммунизма, витают где-то рядом — неупокоенные, жаждущие справедливости. От этой мысли муровец поежился.
Милицейское начальство, как положено по статусу, важно прохаживалось меж головешек. С ними пинал обгорелые стены заместитель прокурора области.
— Сбагрить бы всех и осмотреться в тишине и покое, — посетовал Маслов.
— Так не бывает, — возразил Поливанов. — У руководства непреодолимая тяга к местам происшествия. Как правило, бесплодная.
— Ладно, экскурсовод, веди, показывай все, — потребовал Маслов у Абдулова.
Поливанов любил осмотры. Имея аналитический склад ума, он умел подмечать детали и делать из них выводы. Маслов старался от него не отставать. Ганичеву эти премудрости казались заумными. Все его мысли сейчас были заняты исключительно тем, как напрячь местную блатную шушеру, чтобы та сама принесла голову убийцы на блюде.
Под ногами Поливанова потрескивали осколки посуды, почерневшие остатки стульев. Обугленные балки крыши опасно нависли над головой — не дай бог рухнет и еще кого-нибудь завалит.
Он думал — хорошо, что пожарные прибыли быстро и отработали четко, иначе вообще бы ничего не осталось. Ни вещей, ни следов. Может, и подвал бы с трупами выгорел. А так есть что осматривать. Вон, стоит огромный дубовый, с резными дверцами шкаф, который едва обгорел по краям. А обеденный стол вообще огонь пощадил. И нетронутая игрушка валяется в маленькой комнате — большой матерчатый клоун в колпаке. Такие в «Детском мире» в Москве стоят два рубля сорок копеек. Наверное, девочка радовалась, когда ей принесли этого милого персонажа из сказочной страны. Было счастье в детских глазах. Было… Кулаки у Поливанова непроизвольно сжались.