— Не знаю, что за ирод на такое изуверство подписаться мог, — развел руками вор в законе.
— В Америке сейчас паника — летающие тарелки в небе высматривают. Говорят, инопланетяне… Может, они?
— Может, и они. Но из наших на такое бы никто не пошел.
— Божишься?
— А чего я за других божиться буду?
Ганичев выудил у вора еще немного информации общего характера, но ничего особенно значимого. И укоризненно произнес:
— Убили шестерых. Десятилетнюю девочку. В твоем городе. Деверь. Это неправильно.
— Начальник, понял я все. Мы сами сдадим мокрушников, если узнаем.
— Вот когда сдадите, так и разговор будет. А пока вон ответь за преступления. Скажи, кто в Троицком сельмаг подломил.
— Что? — уставился на опера вор, переход к былым мелким делам был неожиданный.
— Кому ворованное скинули? — усмехнулся Ганичев.
— Да дело старое.
— Вот и посидишь за него пока. А своей братве в зоне и на воле отсемафоришь: мол, менты клятые в заложники взяли и не отпустят, пока та мокруха висеть будет, и если чего про убийц узнаете — сразу докладывайте. Понятно?
— Ну ты фрукт, начальник.
— Не нравится? Можешь ничего не делать. Прокурор дал указание дело в отношении тебя в суд направить. Ты особо опасным рецидивистом будешь признан. И в «Белый лебедь». Слышал, как там законников раскороновывают?
Деверь побледнел. «Белый лебедь» — колония в Соликамске, перепрофилированная специально для воров в законе и преступных авторитетов. Там отработана четкая система их опускания — заставляют работать, потому что больше некому, а вору работать нельзя. Ломают иерархии. За редким исключением все, кто туда попадал, подписывали обязательство об отказе от воровской деятельности, что для вора равнозначно самоубийству — больше его никто за человека считать не будет в блатной среде. Боялись воры этой колонии как огня, и угрозу Деверь воспринял как нешуточную.
— Начальник, не по-божески это.
— Не по-божески детей убивать. Все, разговор закончен.
Когда вора увели, Абдулов покачал головой:
— Эка вы с ним? Сурово так, непримиримо.
— А чего сопли жевать? Пойми, это враги. В свое время их недодавили, сейчас додавим. Только гуманности многовато развелось. В войну я их за мародерство без суда и следствия к стене ставил. А здесь…
— Жестко… Ну что, поехали на базу.
Они вернулись в Управление, застав в кабинете Маслова и Поливанова, с головой погрузившихся в изучение бумаг.
— Как успехи? — спросил Ганичев.
— Никак пока. А у вас?
— Застращали вора одного. Скинул данные на пару заезжих урок, которых проверить надо. А так больше ничего.
На столе зазвонил новенький белый пластмассовый телефон производства завода РАФ, и Абдулов взял трубку.
— Абдулов у аппарата… Ну что, молодец… Переписывай номера и быстро разбрасывай их письмом, чтобы мимо нас не проскользнули. Давай…
— Что там? — спросил Поливанов.
— По поводу облигаций. Мы установили, что дочь Фельцмана покупала их на работе. Говорила, что для отца и на его деньги. На сумму около двух тысяч рублей.
— Солидно, — оценил Маслов.
Народ любил облигации за то, что их номера постоянно разыгрывались, и выигравшим причитались значительные суммы, на которые можно было и «Москвич-407» купить, и дом построить.
— Но самое интересное в другом. Она постоянно ходила в сберкассу и проверяла, не выигрышные ли они, — продолжил Абдулов. — Но не станешь же все время таскать облигации с собой.
— То есть она переписала номера, — кивнул Поливанов. — И список где-то должен быть.
— Нашли его только что. При повторном осмотре ее квартиры. Первый раз не обратили внимания. А сейчас нашли.
— Ты додумался? — посмотрел на него Маслов. — Серджио, ты настоящий Пинкертон, и я преклоняю перед тобой голову. О тебе сложат саги.
Со вчерашнего дня Маслов именовал своего нового приятеля на итальянский манер — имя Серджио он тоже подсмотрел на кинофестивале.
— У нас на Руси былины, — отмахнулся Абдулов. — Сейчас все сберкассы оповестим, разошлем циркуляр по Союзу. Посмотрим, придет ли кто обналичивать.
— Вряд ли, — с сомнением произнес Поливанов. — Подождут, пока все утихнет.
— Ну, часто мы недооцениваем жадность уголовного элемента, — сказал Маслов.
— Тут ты прав, — согласился Ганичев. — И дурость…
Глава 16
Грека задержали.
Просто и незатейливо — подошел к нему у вокзала милиционер с двумя дружинниками — красавцами и спортсменами, кровь с молоком. Грек посмотрел на них и четко понял, что не уйдет. Здоровье и годы уже не те, а перо дома оставил — с ним на улицу не показывался, знал, что менты на каждом углу и копытом землю роют. Предпочитал обычный перочинный ножик — порешить им человека можно так же спокойно, как и финкой, а трений с законом никаких. Но ножик сейчас не поможет.
— Ваши документы, гражданин, — произнес рядовой милиционер, молодой, ушастый и весь светящийся энтузиазмом.
«Пузо бы тебе пропороть», — с чувством подумал Грек, но в ответ выдал лишь самую свою лучезарную улыбку: казаться добрым и безобидным — очень полезное искусство.
— А что случилось, товарищ милиционер? — спросил он.
— Вопросы я задаю. Вы отвечаете.
— Конечно, конечно, — Грек протянул паспорт.
Милиционер пролистал его раза три, пытаясь что-то выискать, но ничего крамольного не увидел. Все равно отпускать ему этого человека определенно не хотелось.
«Ну и нюх у него, — с уважением подумал Грек. — Далеко, легавый, пойдет. Если пером не остановят».
— Пройдемте в отделение, — козырнул рядовой.
— Зачем? Я же опаздываю, товарищ милиционер.
— Все опаздывают. Положено.
— Ну, положено так положено, — покладисто согласился Грек.
Его, как под конвоем, повели в отделение. При этом милиционер был угрюмо сосредоточен, а дружинники веселились и засматривались на девчонок, но все же и о конвоируемом не забывали, присматривали за ним строго.
Сдали его как подозрительного. Посадили в камеру доставленных, полную цыганами. Также там были двое бродяг, путь которых лежал на год в зону или в спецприемник, где их побреют, пропылесосят и выдадут путевку на работу и жительство в колхозах.
— Давно от хозяина? — придвинувшись на лавочке, заговорщически осведомился нечесаный скиталец.
— Какого хозяина? — удивился Грек. — Я сам себе хозяин.
— А по повадкам вроде на блатного похож, — разочарованно протянул бродяга.
— Да ладно тебе, друг. Работяга я. Ну побаловался по молодости немножко. Но война все списала.
— Обознался. У меня самого десять ходок, — с гордостью объявил бродяга. — Сперва за кражи. Потом все за бродяжничество.
— Так осесть тебе надо давно, — нравоучительно изрек Грек. — Хозяйство завести. Семью.
— Знаю. Но душа не дает. На простор рвется.
— Так бывает.
— В Свердловск этот я по дури поперся. Думал, город как город. А у них тут какое-то убийство лютое было. Так что теперь всех подряд хватают. Вот и взяли. Сейчас год дадут. Зимовать как раз в зоне придется. Но это нормально. Хотя бы в тепле.
— Ну, желаю тебе удачной отсидки.
— Спасибо, добрый человек. И тебе того же, — с хитрым прищуром изрек бродяга.
— Типун тебе на язык…
Вот так и поговорили.
Через полчаса Грека проводили в комнату, на которой было написано: «Оперуполномоченные уголовного розыска». Это не радовало. Все складывалось хуже некуда. Если его станут крепко прижимать, надо будет думать, как рвать отсюда когти.
В кабинете его ждали двое. Молодой, комсомольского призыва, оперативник, горячий и запальчивый. Второй чуть постарше, с рыжими волосами, лицо простоватое, но по манере держаться сразу видно опытного легавого. Взгляд рассеянный, но будто пронзает насквозь. С этим нужно ухо востро держать.
— Капитан Абдулов, — представился рыжий. — Вопросов к вам, гражданин, несколько.
— Отвечу на все! — с энтузиазмом воскликнул Грек.
С утра Абдулов прокатился по отделениям, чтобы в очередной раз посмотреть на доставленных — нет ли представляющих оперативный интерес. Бродяги и цыгане его не слишком заинтересовали, но тут постовой доложил, что на вокзале наткнулся на подозрительного субъекта. И старший оперуполномоченный решил лично посмотреть на него.
— Рукава рубашки закатайте до плеча, — потребовал Абдулов.
Грек послушно закатал рукава и представил на обозрение филигранно выполненную татуировку — карты, ствол, русалка.
— Рубашку расстегните, — продолжил Абдулов.
— Ну, прям медосмотр, — улыбнулся Грек, расстегивая рубашку.
Сейчас он благодарил бога, что никогда не злоупотреблял татуировками. Конечно, татуировка для блатного — это и его автобиография, и подтверждение статуса. За каждую татуировку, которая что-то означает, перед братвой отвечать надо, порой и кровью. Но ведь и легавые умеют эти биографии читать.
— Где сидели? — продолжал напирать Абдулов.
— Да по молодости. В Воркутинском крае.
— По какой статье?
— За кражи личного имущества. В колонии и наколол сдуру пару наколок. Вон, одну свел на запястье. А эту пока не смог.
— Сами откуда?
— Из Воронежа.
— Давно прибыли?
— Да вчера на поезде. В двенадцать сорок.
— Работаете?
— Уволился с завода железобетонных изделий в Воронеже. Приехал в ваш город счастья попытать.
— В наш город? — Абдулов уселся на стул и насмешливо посмотрел на стоявшего в центре комнаты Грека. — А рядом с Воронежем ничего не нашлось? Не ближний свет.
— Ну…
— Да вы не молчите. Я внимательно слушаю…
Нужно было что-то срочно говорить. Самое худшее, что менты все могут проверить. Грек извлек последний козырь из рукава.
— К зазнобе своей. Остепеняться надо. Жена-то моя померла. Вот и вспомнил о подруге.
— Что за подруга? Где живет?
— Любаша. На улице Каляева живет.
— И она знает, что ваша подруга?
— Конечно.
— Как ее найти? — Абдулов сыпал вопросами без остановки. — Где работает?