Он задавал вопросы, конкретизировал детали по дню преступления, пытался нащупать противоречия и нестыковки. И при этом присматривался к допрашиваемому, который вел себя совершенно спокойно и с достоинством.
Теперь главное:
— Вы сдавали три дня назад в сберкассу на улице Билибина облигацию?
— Нет, нет, — покачал Ильясов головой. — Не сдавал.
Сердце у Поливанова ухнуло. Вот как. Сейчас начнет выкручиваться. Значит, он это. Ну что же, вот все и становится на свои места.
— Вы хорошо подумали? — спросил подполковник.
— Конечно. Не сдал. Ушел.
— А пытались?
— Да эта сберкасса… Я там постоянно бываю. Рядом моя старая квартира была, вот по привычке и хожу. Оленька, кассирша, девчонка такая хорошая, отзывчивая, но у нее недостаток есть. Как начнет чужие проблемы выслушивать — и тут же очередь образуется. Простоял минут десять. Облигацию ей протягиваю, а она мне щебечет — к заведующей надо, что-то там с серией. У меня как раз перерыв заканчивался. Я и решил, что потом загляну.
— Где сейчас облигация?
— Дома лежит. В шкафу под бельем.
— Где вы ее взяли?
— Тетя моя дала. Накопила немного на черный день. Знает, у меня проблемы — пятеро детей, и иногда кормить нечем досыта. Я отказывался. Она говорит — тогда знаться с тобой перестану. Пришлось взять.
— Давно?
— Три года назад. Она лежала и лежала. А сейчас лето, нужно обновки детям, пионерлагерь там. Вот деньги и понадобились. Решил сдать.
— Три года. Очень интересно.
— А что интересного?
— А то, что облигацию с таким номером 14 мая взяли из дома, где всю семью порубили. Шесть человек.
Ильясов застыл, потом поднял глаза и внимательно посмотрел на Поливанова. Губы дрогнули:
— Так это… Вы считаете, я целую семью убил и теперь своим детям обновки на кровавые деньги покупаю?
— У меня есть факт. И ему нужно объяснение.
— Объяснение?.. А знаете, товарищ милиционер. Меня ведь мои сослуживцы в армии блаженным считали.
— Почему?
— А я единственный, кто трофеев не привез. Ни одного, если не считать зажигалок бензиновых — я их из гильзы навострился мастерить. Неприятно было. Думал, ведь это все чье-то. Пусть они и фашисты, но неправильно так.
— Всю войну провоевали?
— Если не считать почти года в госпиталях — три ранения все-таки. Своими ногами до Берлина протопал. На Рейхстаг глядел, когда на нем знамя красное реяло… А ты — облигация, — Ильясов горестно вздохнул.
Поливанов вдруг ощутил, как что-то перевернулось в душе. Бывает такое у любого опера, когда снисходит совершенно четкое осознание — какие события могли произойти, а что не может быть ни при каких обстоятельствах. Такие озарения у Поливанова бывали нечасто, но никогда его не подводили. Никогда.
— А я танкистом пропутешествовал, — вздохнув, произнес он. — Позже, правда. Не всю войну. Но Курская дуга моя была… Чайку не хочешь?
— А давай…
Поливанов заварил чай. И разговор как-то из современной действительности с облигациями, убийцами и милицией, с накопившимися материальными проблемами перетек в иную плоскость, в ту реальность, где рвались снаряды, и жизнь человеческая, с одной стороны, не стоила почти ничего — только пули или осколка. А с другой стороны, стоила все — потому что именно за жизнь своих близких, сограждан люди платили сознательно своими жизнями.
— Не поверишь, первую медаль получил, когда немца-снайпера уложил, — говорил Ильясов. — Очень уж он нас на передовой донимал. Я простым минометчиком был, но сильно мне хотелось его достать. Думал — вот убью гада, и после этого, даже если в бою погибну, у меня с фашистом все равно счет один к одному будет. Ну, я ловушку сделал — куклу. И просек, откуда он лупит. И из мосинки его обычной, без оптики, ссадил.
— Ну ты мастер.
— Эх, нелегко нам было. Пехота, царица полей. Пока в бой вступишь, тысячу километров по пыли, распутице и по морозу своими сапогами промеряешь. Помнишь, как у Симонова: «Деревни, деревни, деревни с погостами, как будто на них вся Россия сошлась…» А у тебя в танке — с комфортом, тепло, хорошо.
— Особенно тепло, когда огонь к боекомплекту подбирается, — хмыкнул Поливанов.
— Ну, бывает. На то она и война. Кому как повезет. Но пехоте тяжелее, чем и летчикам, и танкистам. Потому что между мной и пулями ничего нет, никакой брони. И с супостатом лицом к лицу. Первую рукопашную помню — как будто кто другой тому фрицу, а не я, в шею штык вогнал…
— А я саперной лопаткой его… Из танка сгоревшего выбрался, и лицом к лицу сошлись…
— Страсть это все жуткая… Помню, под Сталинградом наступление. Друга моего осколком рубануло. Нам вперед надо идти. А там санитар какой-то — положите к раненым, мы о нем позаботимся. И позаботились. Когда после боя вернулся туда, где друга оставил, думал, не найду его, забрали врачи. Нашел…
— Медсанбат развернули?
— Забыли их. Несколько десятков. Они стеклянные были. Насквозь промерзли — морозы лютые стояли, — дрогнувшей рукой инженер провел по лицу, слеза покатились по щеке: — Извини, бывает такое. Сдержаться не могу.
Он сжал кулаки. Пришел в себя.
— А после войны что? — спросил Поливанов.
— Да нормально все. После войны все наши заботы — это такая мелочь, что даже смешно. Обидно, конечно, что нужда вязкая затянула. Понимаю, детей много, жена работать перестала. Государство помогает как может, завтраки в школе бесплатные, пионерлагеря, субсидии. Но все равно ребенку лишний раз конфету не купишь. Знаешь же, какие зарплаты у инженеров.
— Да почти такие же, как и у нас.
— Ну тогда ты меня понимаешь… Вон, отучился я на инженера. Не спал по ночам, не ел досыта, высшее образование получал. И доучился — зарплата в два раза меньше, чем у рабочего. Правильно это?
— Неправильно.
— Вон при Сталине, что бы о нем сейчас ни говорили, инженер инженером был, получал хорошо. Люди к образованию стремились, к профессии. А сейчас хоть в цех горячий возвращайся с голодухи. Хотя у меня одиннадцать рацпредложений… Эх, да чего я тебе плачусь, танкист. Никогда свои заботы на других не перелагал.
Поливанов внимательно глядел на Ильясова. Просчитывая лихорадочно, что делать дальше. Потом решился, махнул рукой. Он был на тысячу процентов уверен в своей правоте. Хотя и понимал, что делает что-то не то. Но по-другому никак не получается.
Заполнив быстро протокол, он протянул его Ильясову:
— Прочитайте и распишитесь.
Инженер, не глядя, поставил подпись.
— А что не прочитали? — спросил Поливанов. — Может, я вам там лишнее убийство приписал.
— Да что читать-то? Если вы так, товарищ милиционер, от имени нашего советского государства поступили, тогда мне и жить незачем — делайте со мной что хотите.
— Тоже верно, — Поливанов встал, открыл сейф, вытащил бутылку армянского коньяка «Ахтамар», которую достал Абдулов на представительские нужды и на обмывание особо выдающихся достижений. Разлил напиток с божественным коньячным ароматом по стаканам в неизменных чекистских подстаканниках со щитом и мечом.
— Ну что, солдат, махнем за мир на земле. И чтобы нашим детям не испытать того, что довелось нам.
Чокнулись. Выпили.
— Так что со мной дальше? — спросил Ильясов.
— Сейчас пропуск подпишу. Проедетесь на машине с нашим сотрудником домой. Он изымет у вас облигацию, по миновании надобности вернем.
— Хорошо.
— Или еще по одной махнем?
— Ну, если только на донышке. Мне еще на работу.
Глава 25
Радио выдало очередную порцию новостей.
«В продажу поступили первые экземпляры автомашины «Москвич-408» производства Московского завода малолитражных автомобилей, не уступающие лучшим зарубежным моделям…
Общественными контролерами Киргизии выявлен факт занижения в несколько раз данных о наличии скота в частном секторе. В результате частник, у которого числится в десять раз меньше овец, сдает мясо и шерсть наравне с государством. Частные отары можно встретить и у Амударьи, и на пастбищах Кызылкума. Честные колхозники требуют обуздать обнаглевших собственников»…
Поливанов стоял у окна и смотрел на улицу, за которую сегодня взялась жара. Какое-то двойственное чувство владело им. С одной стороны, обрубалась перспективная версия. Казалось, счастье рядом, а синяя птица махнула крылом и растворилась в небе. Это если красиво сказать. А если по-простому — это называется облом. Притом хороший такой, качественный. Висит мочало, начинай все сначала… С другой стороны — какое-то внутреннее сопротивление возникло у Поливанова, когда он еще изучал материалы на Ильясова. Когда читал биографию этого человека, вместе со всей страной честно разделявшего все беды и горести, честно воевавшего, честно трудившегося. Когда читал документы, где проскакивало: «Ильясов — добрейшей души человек, всегда поможет», «Ильясов видит, человеку грустно, всегда улыбнется, скажет доброе слово». Как профессионал, подполковник понимал, что у человека может быть множество масок — для дома, для работы и для краж и убийств — все разные. Но все равно что-то протестовало в нем, хотелось, чтобы именно этот человек оказался невиновным.
Абдулов поехал изымать облигацию, Ганичев был на выезде, а вечно говорливый Маслов, видя, что в душе начальника гуляют ураганы, притих и решил не лезть со своими ремарками. Если начальнику что надо — сам все скажет. Что просили срочно сделать — опер сделал. А подполковника, судя по всему, день ждет нелегкий.
В кабинет заглянул лейтенант в зеленой форме:
— Товарищ подполковник, вас к замначальника Управления.
— Сейчас буду.
Поливанов взял свой неизменный блокнот в обложке из свиной кожи и направился по коридорам Управления, кивая встречным, которых успел по какому-то поводу узнать за время командировки.
В кабинете его ждали заместитель начальника Свердловского управления Рославлев, замначальника МУРа Лопатин и представитель Управления милиции министерства Сидоров.
«Ну чисто тройка, — усмехнулся про себя Поливанов. — Ревтрибунал. И сейчас придется оправдываться».