4.d3, Итальянской и Испанской партий в единый Итало-испанский дебютный комплекс, грандиозную систему с огромным множеством идей и планов. На таком материале и аналитик развернется, и историк – только работай. (А все-таки жаль штудий Берлинского эндшпиля. Каисса, сколько остроумия в этих вроде бы неуклюжих маневрах: добровольно лишившийся рокировки черный король остается в центре доски, но прячется от угроз белых – за белой же пешкой! Нет уж, полностью от наших находок мы отказываться не будем, мы расшибемся в лепешку, но соберем все материалы вокруг 2000 года, сделаем шикарное «берлинское» введение в «итальянскую» диссертацию.)
За такими мыслями Кирилл перешел Подьяческую, нырнул в подворотню, поднялся на второй этаж. Его уже встречали: красавица-хозяйка Нона – тонкие черты лица, умные смеющиеся глаза, облако темных кудрей над плечами – в модной длинной до самых пят футболочке с принтом (черный конь на d3 из шестнадцатой партии матча Карпов – Каспаров (1985 год)), и Майя, веселая (даже чересчур веселая), в светлой рубахе и цветном галстуке. – Кирилл, дорогой! – Майя, привет! Нона, милая, с днем рождения!
Объятия, толкотня, суета.
Девушки ведут гостя через кухню, где свечи, фужеры, графины и приготовленные Ноной маленькие бутерброды (с соусом песто из молодой петрушки и растительного масла), в дальнюю комнату, полную музыки, разговоров, людей. Многих Кирилл видит впервые, но с кем-то уже знаком: вот, например, компания студентов-старшекурсников с кафедры истории, похожая на этюд композитора Погосянца, – пять человек сидят тесно-тесно в самом углу, спорят о чем-то негромкими голосами; о чем именно спорят?
– Понятно кто – Арон Нимцович.
– «Моя система» и «Моя система на практике» – великие книги.
– Вообще-то идейно Рихард Рети куда более оригинален, чем Нимцович.
– Тогда уж Свешников, он в 64 раза оригинальнее.
– Точно, Евгений Свешников!
– А Геллер?
– Еще скажи: Полугаевский.
– Ну что вы, друзья, ну ведь Ботвинник же!
– Ботвинник, конечно, наше все, но если говорить не об отдельных вариантах, а о перепродумывании концепции игры как таковой, то лучшим теоретиком был Любоевич.
– Любоевич? Хм, нетривиальный ход.
– Это из-за «ежа»?
– Конечно, «еж» в конце 1970-х полностью изменил шахматы.
– Прямо-таки «полностью изменил»?
– Ну да! Всю историю шахмат игроки боролись за пространство. Вспомни доктора Тарраша, учившего, что «стесненное положение – зародыш поражения». Нимцович, всегда с Таррашем споривший, тут соглашался: нехватка пространства опасна, так как затрудняет коммуникации, и вы не успеваете защищать слабости на разных флангах. Казалось, это объективная закономерность, следующая из самой геометрии доски и ходов. И вдруг Любомир Любоевич начинает играть за черных построение «еж»: не занимает центр пешками, не давит на него фигурами, вообще никуда не идет, но просто выставляет ряд a6, b6, d6, e6 и двадцать ходов ползает по седьмой и восьмой горизонталям, даже не думая «уравнивать» позицию. И почему-то регулярно побеждает, хотя у белых «объективно лучше». Современникам это казалось чем-то невероятным, почти иррациональным.
– Ага, пришлось срочно перепродумывать критерии оценки позиции.
– А вы, кстати, верите в ту байку, что Любоевич изобрел «ежа», посмотрев ребенком футбол в исполнении итальянского «Интера»: «катеначчо», вязкая игра от защиты?
– Нет, это не «катеначчо», скорее, что-то вроде айкидо.
Кириллу есть что сказать по поводу «ежа», и он охотно включается в беседу (которая постепенно воспаряет от вопросов тактики к общим основаниям шахмат: «Белые ходят первыми, и это „преимущество выступки“ можно рассматривать не только как дар, но и как проклятие, la part maudite[15]: они вроде бы должны атаковать. Черные обычно стараются погасить „преимущество выступки“ и жестко встречают белых в центре – хотя можно играть совсем иначе. Построение „еж“ не противодействует атакующему импульсу белых, но, наоборот, провоцирует его, помогает ему „разогнаться“: и если все сделано правильно, то в какой-то момент инерция поступательного движения белых фигур окажется столь велика, что они сами разрушат свою позицию»). Все слушают друг друга с интересом, кто-то шутит про ежей и лисиц, кто-то достает карманные шахматы, и Майя садится рядом с Кириллом, и Нона приносит выпить какой-то чрезвычайно ароматной настойки. Почти идиллия, прекрасный весенний вечер накануне выходных, так хорошо, спокойно, весело, а потом можно будет устроить дискотеку или пойти гулять куда-нибудь в сторону Пряжки…
– Салют, homines gaudentes[16]! – раздается вдруг чей-то густой голос.
Невысокий молодой человек с очень детским (и очень круглым) лицом, с гладко прилизанными волосами стоит в дверях и криво улыбается, оглядывая присутствующих.
Брянцев!
– Поглядите, кто пришел, – смеется Нона. – Андрюша! Я уж и не ждала!
– Задержался из-за подарка, – галантно отвечает Брянцев, протягивая Ноне большой бумажный сверток. – Только при всех не открывай, это кое-что очень интимное.
Нона польщена и смущена одновременно, всем вокруг интересно, что же подарил ей Андрей, сразу начинаются смешки и догадки, виновник переполоха бьет в ладоши, требуя, чтобы ему срочно налили выпить, а у Кирилла резко портится настроение.
(Оно, в общем-то, и немудрено: последняя встреча Кирилла с Брянцевым получилась совершенно чудовищной. Тоже отмечали что-то у Ноны, играли в пулю и в блиц, и Брянцев заявился позже всех, крепко пьяный (– Андрей, почему ты всегда напиваешься? – спросила Нона. – Потому что приличные люди трезвыми в гости не приходят!), и сначала молчаливо (и довольно сумрачно) наблюдал за партиями, а потом вдруг начал ернически причитать: «Каисса, несчастная Майя! Глядите, Чимахин играет Новоиндийскую защиту за черных!» Кто-то резонно поинтересовался, в чем, собственно, проблема с Новоиндийской защитой, на что Брянцев ответил уверенным голосом: «Научно доказанный факт: у тех, кто играет черными Новоиндийскую, плохо стоит!»
(Кириллу бы промолчать, но он не сдержался:
– Я, если кто-то не в курсе, и Староиндийскую защиту играю.
– Играющие Староиндийскую быстро кончают! – припечатал Брянцев. – Несчастная Майя! Ну да ладно, хотя бы не принятый Ферзевый – это уж совсем импотенция.)
Кажется, в тот раз у Брянцева вообще было какое-то мартовское обострение; Кирилл довольно скоро ушел домой, но знакомые рассказывали потом, что Андрей раздухарился не на шутку: непристойно толковал метафору Нимцовича об «эластичных фигурах» («Арон Исаич имел в виду женщин!»), смущал грубыми намеками девушек («При мыслях о тебе моя пешка превращается в ферзя!»), а какой-то своей знакомой, с которой не общался лет десять, якобы отправил СМС-сообщение: «Priezjay ko mne, detka, budu tebia e5!»
«Вот что бывает, когда водку мешают с красным портвейном», – говорила, качая головой, Нона, однако подобное объяснение вряд ли годилось в случае Андрея Брянцева.)
Брянцев славился непредсказуемостью: поведение его могло меняться в диапазоне от утонченной обходительности до откровенного хамства, а страсть к полемике вспыхивала и затухала, подчиняясь каким-то крайне причудливым закономерностям; в Андрее обитала как бы целая толпа людей, и никто не мог угадать, каким человеком Брянцев будет сегодня. Кирилла, впрочем, почти сразу стали одолевать мрачные предчувствия – и, кажется, не зря. Когда немного утихла суета, вызванная приходом нового гостя, кто-то попытался продолжить теоретический разговор о «еже», да не тут-то было; Брянцев, минут десять послушав споры по поводу защиты пункта d6, вдруг риторически вопросил:
– Почему, если люди учатся на историков шахмат, то они и говорят всегда только об истории шахмат? Не надоедает? У жизни вообще-то много разных диагоналей.
– Мы просто обсуждаем то, что нам интересно.
– А откуда вы знаете, что вам это интересно?
Странная реплика Брянцева всех смутила. Один из студентов пробормотал:
– Что значит «откуда я знаю, что мне это интересно»? Какая-то нелепая постановка вопроса, бонклауд! Знаю, и все; кому и знать про меня, как не мне самому?
– В том-то и дело, что сам ты ничего не знаешь, – парировал Брянцев. – Это общество тебе внушило, что заниматься шахматами – интересно. А ты поверил. Во-первых, потому что дурак и вообще всему веришь, а во-вторых, потому что не дурак и понимаешь: помимо «интересно» – шахматы сегодня это еще и очень престижно, и очень выгодно.
Брянцев очевидно задирал собеседника, и Нона решила вмешаться:
– Андрей, насчет «выгод» и «престижа» можно долго спорить, и насчет «интереса», наверное, тоже. Но что абсолютно бесспорно – так это польза шахмат. И для страны в целом, и для каждого отдельного человека, даже если ему «неинтересно»: шахматы развивают ум и упражняют память, дисциплинируют мышление и одновременно учат не бояться парадоксов – вспомни хотя бы детские задачи-шутки вроде «мата в полхода».
– Старикам шахматы показаны для профилактики деменции, – добавил кто-то.
– И главное, – продолжала Нона, – шахматы – это наш культурный код, то, что всех нас объединяет, что не дает распасться обществу, народу, стране, что делает нас – нами. Кто такие сегодня россияне? Да просто люди, с детства знающие одинаковые анекдоты («Ласкер, Капабланка и Алехин заходят в бар»), учившие в школе одни и те же партии Корчного и Карпова, назначавшие в юности свидания возле памятника Ботвиннику.
– Так и есть, – ввязался в обсуждение и Кирилл. – Еще Бенедикт Андерсон отмечал, что любая нация – «сообщество воображаемое», что она производится ex nihilo – главным образом посредством школьных уроков и утренних газет. И потому шахматы не просто «полезны» – они необходимы, они – стержень конструкции, то, вокруг чего происходит сборка «воображаемого сообщества» россиян. Не будет шахмат – не будет России.