Удивительно, но после тайного (и нервного) посещения Кафедры анализа закрытых начал, блуждания по темным коридорам и ссоры с Броткиным на Кирилла вдруг снизошло настоящее умиротворение. Что ж, он честно пытался, он сделал все возможное (и даже больше), и позиция полностью прояснилась: новых материалов о Крамнике теперь точно не получить, и, значит, пора оставить в стороне Берлинскую стену (школьную свою любовь) и плотно заняться написанием работы об Итальянской партии в XXI веке.
(А наследие Крамника пусть изучают новые поколения молодых ученых – уже после отмены Карантина, когда появится доступ к зарубежным источникам.
Так!)
Все стало понятно, и боковые варианты не смущали более ум. Сидя в общежитии, будущий великий специалист по Итальянским построениям пил кефир и почитывал от нечего делать очень смешную книгу Константина Сакаева про Линарес – 2002 («Каспаров развивает сильнейшую атаку. Жертвует ладью. Все висит на волоске. Но Каспаров потратил очень много времени и перед первым контролем ему пришлось делать ходы в жесточайшем цейтноте. Цейтнот у Гарри ужасающий, а позиций – черт ногу сломит. Ананд, как загипнотизированный кролик в пасть удаву, жалобно-умоляюще смотрит на Каспарова. Тот, сурово сдвинув брови, сооружает гробницу для черного короля». Потрясающий слог, – веселился Кирилл. Недавняя стычка с извращенцем Броткиным представлялась теперь всего лишь забавным приключением, о котором можно будет рассказать Майе.)
Впрочем, сильно отвлекаться не стоило – через три дня было назначено заседание ученого совета, где от Кирилла ждали доклада о ходе выполнения диссертационной работы; мероприятие, по большому счету, формальное, а все же неплохо бы подготовиться, лишний раз обсудить с Иваном Галиевичем пункты отчетного выступления.
Поэтому в четверг (оторвавшись кое-как от книги Сакаева) Кирилл поехал на Васильевский остров – искать в главном здании СПбГУ Абзалова. В университете царил форменный (бесформенный) хаос: неумолимо приближалась летняя сессия, у дверей деканатов висели длинные списки должников, и толпы ошалевших студентов бегали за преподавателями, надеясь получить допуски к экзаменам («– Тебе что осталось сдать? – Только шатрандж. – Ого, так ты почти в ферзях! А мне еще историю композиции, алгоритмику и анализ полуоткрытых дебютов»). Пока Кирилл добрался до нужной аудитории, он трижды (буквально чудом) увернулся от несущихся сломя голову мучеников науки, а потом чуть не наступил в ведро с мыльной водой («Куда прешь? Под ноги смотреть за тебя Ботвинник будет?» – зарычала над ухом хмурая уборщица).
Иван Галиевич был занят – проводил консультацию перед экзаменом (кажется, по истории советской шахматной школы); пришлось ждать. Примостившись на подоконнике, Кирилл занялся составлением плана диссертации. Из-за дверей доносился сухой, хорошо поставленный голос Абзалова: «Какой вопрос? Эволюция закрытых дебютов в сороковые годы ХХ века? Ну, это совсем просто: вам нужно рассказать про две принципиально новые системы игры черными, появившиеся тогда. Во-первых, Ботвинник, недовольный своими спортивными результатами в защите Нимцовича и в Новоиндийской, разработал острейший вариант Славянской, нарушающий все дебютные каноны эпохи: черные отдают пешку, получают развалины на ферзевом фланге, но при этом успешно атакуют (в качестве примера приведите партию Ботвинника с Денкерком в 1945-м). Во-вторых, представители „киевской школы“ Исаак Болеславский и Давид Бронштейн ввели в практику Староиндийскую защиту, считавшуюся до тех пор чуть ли не „неправильным началом“. Там динамика черных фигур казалась еще более парадоксальной. Вспомним комментарий Бронштейна к партии с Пахманом в 1946 году: „Самое интересное – и в этом одна из наиболее оригинальных и ценных идей Староиндийской защиты, – что ладья a8 и слон c8 оказались прекрасно развиты, не сделав вообще ни одного хода и стоя на своих исходных позициях“». За окнами тем временем раздавались совсем другие звуки: кричали чайки, шумели автомобили, гомонили студенческие компании, отмечающие, судя по всему, получение зачетов. Под звон гитары кто-то исполнял знаменитую рок-балладу «О том, как гроссмейстер Пирц у мастера Уфимцева защиту украл»: «Далеко от границы, от советской столицы, / Смешав однажды портвейн и лимонад дюшес, / В городе Костанае мастер Толя Уфимцев / Придумал на e4 всегда отвечать d6». (Далее в балладе появлялся коварный словенский гроссмейстер Вася Пирц, который, переодевшись женщиной, ехал в СССР и, соблазнив Уфимцева, выведывал у него все тонкости новой защиты, после чего присваивал ее – под названием Pirc Defence[29] – себе; но злодея ждало возмездие: в первый день лета 1980 года в Любляне раздавался выстрел – на площади с пистолетом в руках стоял бледный Уфимцев и звонкими анапестами провожал в последний путь поверженного врага.)
Лишь в пятом часу вечера Иван Галиевич выгнал студентов и смог заняться Кириллом.
– Итак, вы точно беретесь за Итальянскую партию? – Да, Иван Галиевич, точно. – Причем, как я понимаю, за вариант с пешкой на d3, Giuoco Pianissimo[30]? Или все же с пешкой на d4, Giuoco Piano[31]? – Нет, то есть я имел в виду да, то есть именно за Pianissimo, не за Piano. – Что ж, отлично, давайте обсудим планируемое содержание работы.
Кажется, к Итальянской партии Абзалов куда более благосклонен, чем к Берлинской стене, – и это вдохновляет Кирилла: теперь-то дело пойдет. Увлекаясь все больше и больше, Кирилл излагает общий замысел («Для начала я хочу составить график, показывающий, насколько популярным дебютом – среди топовых шахматистов – была Итальянская партия. Вероятно, на этом графике обнаружится несколько выраженных пиков: XVII век, когда играли романтики; вторая половина XIX века; потом – начало XXI века. Тогда надо будет смотреть линии; опять же, предполагаю, что пик XVII века окажется связан с острыми вариантами, вроде Атаки жареной печени (fegatello), пик XIX века – с гамбитом Эванса, а пик XXI века – как раз с Giuoco Pianissimo. И здесь я поставлю вопрос: что такого замечательного в ходе 4.d3, почему ведущие гроссмейстеры посткаспаровской эпохи так увлеклись именно этим вариантом? И моя диссертация должна дать ответ»), щеголяет найденными заранее цитатами («Вы знаете, Иван Галиевич, оказывается, сам Петер Леко, комментируя свою партию с Фабиано Каруаной в Вейк-ан-Зее, назвал переход в Giuoco Pianissimo величайшим событием 2013 года: „Когда-то это было орудием ленивых, но к настоящему моменту считается среди элитных игроков средством к достижению сложной боевой позиции“»), что-то пишет на обрывках бумаги и чуть ли не собирается доставать карманные шахматы. Абзалов внимательно слушает Кирилла, дает иногда короткие советы («Поищите, кстати, что говорил в связи с этим Сергей Карякин») и, по-видимому, полностью одобряет концептуальные ходы, предлагаемые аспирантом.
Триумф! Торжество!
Но когда беседа подошла к концу, и план выступления перед Учебным советом был утвержден, и Кирилл, прощаясь, пожимал уже руку Ивану Галиевичу, тот вдруг спросил:
– Кирилл, мне рассказали, что видели вас в этот понедельник в здании кафедры анализа закрытых начал. И я, хм, очень хотел бы знать: зачем вы туда ходили?
(У Кирилла упало сердце.
Что сказать?
Что соврать?
Как объяснить свой визит?
И кто мог его, Кирилла, видеть? И где именно? На лестнице? На выходе с кафедры? Или на шестом этаже, возле кабинета D99, где сидит Броткин? (Интересно, многое ли еще знает Абзалов? И, главное, откуда знает? (Каисса, а если это сам разгневанный Броткин все ему рассказал – специально, чтобы насолить Кириллу?) И успел ли Абзалов обсудить новость с Уляшовым? Ох, неужели для Кирилла все сейчас закончится? Как глупо.
Ну уж нет! Будем отпираться до голых королей.
(Главное не паниковать и не капитулировать раньше времени.)))
– Э-э, понимаете, Иван Галиевич, смешная история, у меня вышел спор с соседями по комнате в общежитии, они говорили, что, мол, кафедра анализа закрытых начал такая огромная, занимает целое шестиэтажное здание, а я не поверил, думал, разыгрывают, ведь не бывает таких гигантских кафедр, только если где-нибудь в Америке, и то вряд ли, вот и решил съездить на Карповку, посмотреть; проиграл две бутылки «Жигулевского».
– То есть вы поехали, м-м, оценить величину здания?!
– Ну да, – Кирилл сделал невинное лицо, а потом с притворным вздохом добавил: – Шикарно, оказывается, живут аналитики. И зачем им столько места? Нам на всю кафедру новейшей истории хватает (ну, немножко не хватает) половины одного этажа.
Маневр оказался очень точным.
(Как справедливо указывал в разговоре с Кириллом Фридрих Иванович, между историками и аналитиками существовала давняя вражда. «Отвлеченное, абстрактное, никому не нужное знание, – говорили историки о шахматном анализе. – Зачем изучать гипотетические будущие варианты, если бóльшую часть из них, вероятно, никто никогда не сыграет (они слишком изощренные)?» «Приземленное, узколобое, совершенно бесполезное знание, – говорили аналитики о шахматной истории. – Зачем изучать уже найденные, известные варианты, если бóльшую часть из них, вероятно, никто никогда не повторит (они слишком избитые)?» Будь эта дискуссия сугубо эпистемологической, она вряд ли бы обрела сколько-нибудь значительную остроту; но кафедры-то боролись друг с другом за государственные деньги. И, чем интереснее становились суммы грантов, тем активнее делались пикировки, тем громче звучали взаимные обличения, тем чаще к аргументам ad rem[32] добавлялись аргументы ad hominem[33]. «Аналитики не понимают контекста, – аукалось на исторических кафедрах по всей стране. – Иностранными языками не владеют, с источниками не работают. Книги-то когда в последний раз читали? Только целыми днями сидят за доской, передвигают фигуры, удобно!» «Историки не умеют играть, – откликалось на кафедрах аналитических. – Досок не раскрывают, варианты не считают. Фигуры-то когда в последний раз в руках держали? Только целыми днями