Все редкости, все драгоценности!
Впрочем, Броткин сразу же заявил, что он не коллекционер, а ученый: «Просто вся современная литература стараниями вашего Уляшова „исправлена и восстановлена“, по ней невозможно работать! Но раритеты у меня тоже есть, есть. Вот найду, покажу вам, та-та-та, вы поразитесь: Richtig opfern[43], например, с автографом Рудольфа Шпильмана!»
Судя по всему, настроение у Александра Сергеевича менялось очень быстро. Только что он в панике готовился погибнуть под ливнем, а теперь уже весело болтал о чем угодно среди своих возлюбленных книг; пару недель назад на Кафедре анализа закрытых начал он щетинился как еж, прогоняя Кирилла прочь, не желая сказать ни слова, а теперь радушно угощал его чаем, совал под нос блестящие пряники и вообще был удивительно ласков. (Понятно, что обстоятельства изменились, а все же дело не только в обстоятельствах. Как будто не хватало Броткину человеческого общения, разговора, беседы, и периодически такая нехватка проявляла себя, переворачивала вверх дном всю позицию.) И среди этого чаепития, и этой беседы, и этих книг, в летних сумерках на окраине города Кириллу вдруг стало так уютно, что уже ничего не хотелось: ни сплетен, ни слухов. Ни новостей.
Ни научных дискуссий.
Но у Броткина, кажется, были иные планы.
– Вы знаете про шахматы-960, – сказал он вдруг утвердительно.
– Что?! – Кирилл чуть не выронил пряник.
– Что я играю в шахматы-960.
– Д-да…
Кирилл почувствовал, как краснеет.
– А вы знаете – почему? – продолжал наседать Александр Сергеевич.
– Н-нет…
– Та-та-та, сколько раз я это слышал, – Броткин выглядел довольным. – Никто не знает! Но все осуждают! Все считают, что дело в человеке, что зашли какие-то шарики за ролики, открутились в голове винтики, поехала тихонечко крыша, или там детские травмы виноваты, или злоупотребление в юности психоактивными веществами, вот и становится якобы гражданин дураком, и не лечится, а вместо этого шахматные фигурки расставляет на досочке в произвольном порядке, ищет в партнеры таких же извращенцев. Так, да?
– Нет, наверное… Не знаю.
– Но проблема-то, Кирилл, не внутри человека, а снаружи!
– Как это – снаружи?
Броткин сделался очень серьезен:
– Послушайте меня, Кирилл. Послушайте, что я вам расскажу. Больше вам никто этого не расскажет. Бедный Роберт Фишер озвучил идею шахмат-960 в чрезвычайно неподходящий момент. Известно, что в 1972 году он стал одиннадцатым чемпионом мира, сенсационно прервав гегемонию советских гроссмейстеров, нанеся поражение Борису Спасскому (+ 7–3 = 11), однако уже в 1975-м был лишен титула, так как отказался защищать его в матче с Анатолием Карповым и вообще прекратил играть. Казалось бы, история закончена, но неожиданно, спустя двадцать (!) лет, уже в середине девяностых годов, Фишеру захотелось опять вернуться за доску. Его понимание позиции и умение считать варианты наверняка оставались выдающимися, и он, скорее всего, смог бы составить конкуренцию лидерам той поры – Каспарову и Карпову, Камскому и Гельфанду, Ананду и Адамсу – если бы не шахматная теория, ушедшая за это время далеко вперед. И потому предложенные Фишером в 1996 году шахматы-960 были восприняты как наивный трюк: мол, старик понимает, что ему не наверстать отставание в дебютах, для того и сочинил новую версию шахмат, практически исключающую дебютную подготовку (кто же запомнит все возможные начала игры из 960 различных стартовых позиций?!). Таково общепринятое толкование, но мне известно, что на самом деле все совсем по-другому. Идея Фишера куда глубже, цель куда благороднее. О, этот американский гений, этот пасаденский отшельник, этот еретик и извращенец знал, что над шахматами нависла страшная угроза! Скажите мне, Кирилл, вы когда-нибудь слышали о так называемой «ничейной смерти» шахмат?
– Слышал; но это же какая-то антинаучная легенда времен Капабланки?
– Ну, собственно, само понятие «ничейной смерти» ввел Эмануил Ласкер, это его термин: «Шахматам уже недолго хранить свои тайны. Приближается роковой час этой старинной игры. В современном ее виде эта игра, скорее всего, погибнет от ничейной смерти». Идея Ласкера в том, что, чем глубже мы погружаемся в изучение шахмат, тем меньше совершаем ошибок, и ничейные исходы становятся все более вероятными. Об этом же говорил и доктор Тарраш: «При правильной игре с обеих сторон ничья неизбежна». Но вы правы, чаще всего легенда ассоциируется с именем Капабланки. В период своего акме, с 1916 по 1924 год, Капабланка потерпел всего одно (!) поражение – и всерьез стал думать, что при желании сможет свести вничью любую партию. Ему казалось, что с ростом мастерства игроков, с развитием шахматного анализа («Теперь все знают лучшие дебютные ходы Ферзевого гамбита или Испанской партии и чувствуют себя в них как дома») из игры уйдет неожиданность, уйдут дерзкие атаки и яркие комбинации; победы (и, соответственно, поражения) станут невозможными, только ничьи, ничьи, ничьи. Грустный вариант, не правда ли? Для спасения шахмат Капабланка разработал реформу: расширить доску до восьмидесяти клеток, ввести дополнительные фигуры – «канцлера» (ходит как конь и ладья) и «архиепископа» (ходит как конь и слон). И даже сыграл матч с Гезой Мароци в такие «расширенные» шахматы. Ласкер реформу критиковал – мол, «антихудожественно и неглубоко» – и предлагал для уменьшения числа ничьих отказаться от рокировки.
– Интересно, – сказал Кирилл. – Но потом пришло поколение гипермодернистов, появились новые дебюты помимо Ферзевого гамбита и Испанской партии, и оказалось, что шахматы далеки от исчерпания, что никакой «ничейной смерти» не существует.
– Так написал Каспаров в 2003 году, но с тех пор много воды утекло. Конечно, гипермодернисты, а вслед за ними и советская шахматная школа расширили границы игры, изыскали массу новых ресурсов, однако «ничейная смерть» – пусть не скачками, пусть голубиным шагом, – продолжала приближаться. Великий Бронштейн уже в 1975 году все понимал: «Грустно иногда становится при мысли, что сегодня уже нет новых первых ходов, завтра не будет вторых, а затем…» Шахматы именно что исчерпываются, но – самое главное! – исчерпывается наша способность ошибаться. Ведь исчезновение ошибок – результат роста знаний. Пока шахматный анализ велся вручную, знания прирастали очень медленно – особенно в сложных многофигурных вариантах; но все в одночасье изменилось с приходом мощных компьютеров. Резко улучшилась техника ведения защиты, массу прежде неясных позиций удалось рассчитать до равных эндшпилей, и стало гораздо труднее получать перевес, играя белыми фигурами. И число ничьих неумолимо поползло вверх. Александр Грищук признался в 2011-м: «Я думаю, мы являемся свидетелями смерти классических шахмат». Тогда же высказался и Крамник: «Очевидно, что результатом практически любого дебюта будет равенство. Чем сильнее становятся компьютеры, тем больше ничейных ресурсов отыскивается для черных». О, это была уже не детская страшилка, не фантастическая легенда времен Ласкера и Капабланки, но – пугающая новая реальность. Вспомните, Кирилл, последние матчи за звание чемпиона мира. В 2014 году в матче Карлсен – Ананд четыре результативные партии из двенадцати; в 2016 году в матче Карлсен – Карякин две результативные партии из двенадцати; в 2018 году в матче Карлсен – Каруана все двенадцать партий заканчиваются вничью. Видна тенденция? Знаний больше, игра скучнее. Так, подобно злокачественной опухоли, «ничейная смерть» распространяется по шахматному миру – сначала она воцарится в партиях супергроссмейстеров, потом придет в партии мастеров средней руки, а спустя еще какое-то время ничья станет единственно возможным результатом даже в сражениях любителей. Увы! Sic transit gloria ludi[44].
– Этого не может быть, – твердо заявил Кирилл. – Это какая-то шутка или, не знаю, заблуждение. Ведь все мы и сегодня продолжаем играть в шахматы, и побеждаем, и проигрываем, и нет никакой «ничейной смерти». А уж сколько лет прошло с 2018 года.
– Та-та-та, а вы знаете статистику? Не знаете? А я знаю, я изучал вопрос. Количество ничьих продолжает возрастать. Дело в том, что шахматы умирают медленно, это процесс, растянутый во времени, длящийся, но – неостановимый. Смерть игры неизбежна.
Кирилл, естественно, не мог поверить таким словам.
И Броткин это осознавал, Броткин сказал:
– Вы несказанно удивили (и даже напугали) меня, Кирилл, когда пришли на кафедру анализа закрытых начал и с порога принялись говорить о Владимире Крамнике. Это потрясающее совпадение! Ведь именно Крамник раньше остальных забил тревогу, именно он призвал общественность всерьез отнестись к угрозе «ничейной смерти». И лишь в свете заявлений Крамника можно осознать гениальность Фишера. Фишер успел застать начало компьютеризации шахмат и понимал, куда может привести этот процесс. Вот зачем нужны изобретенные им шахматы-960. Дело не в извращенном уме, не в попытке посмеяться над естеством и не в пустых надеждах вновь вернуться в шахматную элиту. Дело в том, что только переход на шахматы-960 спасет нашу древнюю игру от «ничейной смерти».
– Спасти-то спасет, – замялся Кирилл, – но как-то это… чересчур, что ли.
– Понимаю, – насупился Броткин. – Я понимаю. Усилиями Уляшова и остальных шахматы-960 пользуются дурной славой. О них стараются не говорить, а если и говорят – то лишь с осуждением. Но в курсе ли вы, что задолго до Фишера шахматы с вольной расстановкой фигур предлагал тот же Давид Бронштейн? И что огромный вклад в популяризацию шахмат-960 на Западе внес всеми любимый Петер Леко? Не в курсе, разумеется, – это запретная информация. Свидлер играл в 960, Грищук, Аронян. Магнус Карлсен. А уж как любил шахматы Фишера Хикару Накамура! Но в биографии Накамуры, написанной Борисом Сергеевичем Зименко, вы не найдете об этом ни слова. Д. А. У. и его ученики боятся любых дискуссий об изменении шахмат, сразу же их пресекают.