и почти ничего не хотеть,
не желать;
(не быть?).
А когда они прибыли наконец во втором часу дня в Москву, Шуша побежала встречаться с «бабулей», а Кирилл отправился на Смысловский бульвар. И отыскал ЦДШ, и записался в читальный зал, и нашел в каталоге ту самую статью Крамника.)
И вот, оказывается, все это было напрасно.
Бюрократические препоны выглядели абсолютно (аб-со-лют-но) непреодолимыми.
Оставалось признать поражение, вернуться на вокзал, взять билет и ехать обратно, в Петербург. Чем скорее, тем лучше (Каисса, сколько темпов потеряно зря). И как же нелепо получилось. Плюнув с досады под ноги, Кирилл решительно зашагал в сторону Арбатских ворот, но вдруг подумал, что стоило бы сообщить Шуше о своем внезапном отбытии. Ведь они планировали встретиться вечером (когда Шуша вернется из театра, а Кирилл – ха-ха! – закончит работу со статьей Крамника): погулять вместе вдоль Москвы-реки, дойти до Красной площади. Теперь гулять – да и вообще оставаться в этом неприветливом городе – не было никакого желания; что же, придется милой Шуше развлекаться самой.
Кирилл набрал номер.
– Шуша, привет. Извини, вечером не сможем увидеться, я прямо сейчас уезжаю в Петербург. Все нормально, просто в ЦДШ, как оказалось, мне делать нечего, статью не дают без «особого разрешения», а оформить его тоже возможности нет.
Как-то почти помимо собственного желания Кирилл начал объяснять Шуше про это разрешение, про необходимость заверенного письма от научрука, про загадочный «Реестр МПИ», про всю невозможную бюрократию, и голос его, вероятно, звучал очень расстроенно, так что Шуша сочувственно молчала, ничего не говорила, да если бы и говорила, слышно ее было плохо из-за уличного шума (или она уже в театре?), а, впрочем, какая разница, что она могла бы сказать в такой – откровенно патовой – ситуации? Хмыкнуть, пожать плечами. Она и шептала что-то тихонечко, мол, жалко, обидно, не унывай, дежурные фразы, потом вообще вдруг стала отвлекаться, нервно отвечая кому-то в сторону, но когда Кирилл понял, что пора заканчивать разговор, и сказал: «Увидимся как-нибудь», и хотел уже повесить трубку, Шуша вдруг закричала: «Кирилл, подожди! Не бери билет. Тут, оказывается, есть… Возможно, есть… В общем, ничего пока не делай. Я тебе перезвоню. Подожди!»
Что там выдумала Шуша?
Кирилл уселся на скамейку и принялся ждать.
Смысловский бульвар шелестел листвой, мимо ЦДШ проходили компании девушек и молодых людей, со стороны Волхонки доносились сигналы автомобилей.
Неподалеку старички играли в быстрые шахматы.
Вяло ссорились какие-то пьянчуги («Да ты ж сам как отсталая пешка! Я ж тебе объясняю: во всем – виноват – Шлехтер! Посмотри-ка на цены в магазинах!»).
Тянулось время.
Минут через пятнадцать (а то и двадцать) раздался звонок, Кирилл схватил телефон и услышал торжественный – даже, пожалуй, торжествующий – голос Шуши:
– Все отлично, Кирилл, все получилось, ты сможешь прочитать эту статью. Сегодня вечером! В двадцать ноль-ноль приходи к памятнику Чеховеру – это в Камергерском переулке, в пяти минутах от Большого театра. Там тебя встретит моя бабуля.
«У шахматной партии, говорил классик, три этапа: дебют, когда рассчитываешь получить преимущество, миттельшпиль, когда веришь, что получил преимущество, и эндшпиль, когда видишь, что у тебя проиграно. Многие люди постарше любят толковать эту фразу как метафору жизненного пути: мол, дебют похож на полную надежд юность, миттельшпиль – на деятельную зрелость, а эндшпиль – на скорбную старость. Справедлива и фенологическая интерпретация: первые движения фигур в дебюте напоминают весну, за ними следует летняя пышность середины игры, изобильное цветение замыслов и маневров, а в конце приходит осеннее увядание эндшпиля – холодная прозрачность доски, на которой прозябают два короля да горстка оставшихся пешек. Возможно, именно поэтому в шедеврах позднего Чеховера так отчетливо сквозит октябрьская грусть, горечь прошедшей жизни? Оу, все мы со школы помним его этюды. В них всегда был эндшпиль, и всегда тяжелейший, и, разумеется, не могло идти и речи ни о какой победе – требовалось найти хотя бы ничью: спастись в последний момент, чудом удержаться у края, выстроить в проигранном положении крепость, неприступную для превосходящих сил противника.
И зачем такие произведения? Щемит сердце от них, наваливается тоска.
Не лучше ли сочинять что-нибудь радостное, оптимистичное?» —
так размышлял Кирилл,
сидя в тени Камергерского переулка (куда он пришел в двадцать минут восьмого), замирая в сомнениях перед бронзовым мужчиной средних лет, печально и чуть насмешливо взирающим на мир через стеклышки очков («Великому мастеру шахматной композиции В. А. Чеховеру (1908–1965) от благодарных потомков», – гласила надпись на постаменте). Хм, а можно ли сказать, что Чеховер был одним из людей, приблизивших «ничейную смерть» шахмат? (Ведь он показал своими этюдами, что целый ряд позиций, ранее считавшихся безнадежными, в действительности защитимы. И уменьшил таким образом результативность игры. Э-э, знал бы «великий мастер», к чему приведут его произведения, у какого разбитого корыта останутся однажды «благодарные потомки».) Впрочем, зачем рассуждать по такой грустной линии (будто мир уже обречен)? Вдруг – нет никакой «ничейной смерти», вдруг это всего лишь вздорная легенда? А Кирилл развесил уши! А Броткин специально сгущает краски. Но для чего? Для того, например, чтобы оправдать собственное порочное пристрастие к шахматам-960… Звучит вполне логично…
– Кирилл? – раздался вдруг чей-то голос.
Очень старая и очень аккуратная дама стояла у памятника.
– Ой, здравствуйте! Да, я Кирилл! А вы – бабушка Шуши?
– Меня зовут Капитолина Изосифовна.
– Очень приятно! А где сама Шуша?
– Шушу я отправила домой, нечего ей по ночам бродить. Что ж, идемте?
– Э-э-э, а куда?
– Как куда, в ЦДШ. Вам очень повезло, Кирилл, что я услышала ваш телефонный разговор. Представляете, моя Шуша, оказывается, не знала, что я работаю в ЦДШ. Это надо же, до такой степени не интересоваться карьерой собственной бабушки.
– Вы работаете в ЦДШ?
– Да, и я вам помогу. Из любви к науке. Сворачивайте сюда, в переулок.
– Нам разве не на автобусную остановку? – удивился Кирилл.
– Каисса с вами, молодой человек! Мы пойдем пешком.
– Пешком?
– Вы боитесь, что нас смогут выследить по песку, который из меня сыплется? Я еще не настолько стара. Во-первых, нам не нужно быть у ЦДШ слишком рано (чем меньше глаз, тем лучше). Во-вторых, ходить пешком полезно для здоровья. В дни моей юности шутили, что «шахматисты ходят сидя», но это не про меня. Я хожу стоя, ногами.
Капитолина Изосифовна оказалась совершенно замечательной женщиной. Когда-то она работала на кафедре эстетики шахмат в МГУ, и Кириллу было интересно слушать ее рассказы о проблемах стилистического анализа («Всем примерно понятно, что такое стиль того или иного игрока, вы сами найдете массу примеров: Алехин внезапно переносит атаку с ферзевого фланга на королевский, а Ботвинник сооружает мощный центр; Нимцович организует „блокаду“, а Тарраш отказывается выигрывать ладейные эндшпили; Ананд не против обменять слонов на коней, а Ласкер отдает ферзя за ладью, слона и пешку; Карпов делает короткие ходы на первой горизонтали, а Эйве – длинные через всю доску. Это общие впечатления, но как поставить изучение шахматного стиля на научную основу? Как формализовать задачу? И что принять за единицу анализа? Лингвисты вычисляют частоту употребления лексем и морфем (например, для текстов Шекспира характерны слова с суффиксом less: motionless, offenseless, fathomless, countless, priceless, baseless, useless[46] и т. д.), но в шахматах такой метод не сработает – ведь, в зависимости от позиции, один и тот же ход может оказаться и бездарным, и гениальным. Я, увы, позабыла фамилию молодой исследовательницы, которая предлагает (с опорой на философию Людвига Витгенштейна) понимать комплект фигур как набор инструментов, – вот это хорошая аналогия. Есть же разница – бить молотком по гвоздю, по клавишам рояля или по собственным пальцам? Важен контекст!»). Впрочем, Капитолина Изосифовна готова была обсуждать не только вопросы стилистики; в ее памяти теснились мемуары, анекдоты и древние московские сплетни. Юной девушкой она успела застать интернет – и даже играла в шахматных онлайн-турнирах, хотя и не очень удачно (за что получила от друзей шутливое прозвище «Мисс Клик»; Кирилл, правда, не понял, почему «клик» и в чем шутка). Она помнила тяготы Кризиса, инициированную Зыряновым дискуссию о вреде русской литературы, начало процесса Переучреждения России. Она общалась с легендарным Сергеем Шиповым, приятельствовала с Александром Грищуком и Яном Непомнящим (а с Даниилом Дубовым, судя по туманным намекам, имела короткий, но весьма бурный роман). Прошли десятилетия, от былых времен не осталось и следа, и теперь под ручку с Кириллом шагала деятельная московская старушка, обаятельная и крайне энергичная grand-mère[47], само имя которой – Капитолина Изосифовна – разделяло людей на две партии: одни мысленно звали ее «Капа» (как молодого Капабланку), другие – «Толя» (как молодого Карпова).
(Кирилл стал сокращать «Капа».)
Каисса, и чем-то закончится этот удивительный поход?
В сумерках, окутавших Смысловский бульвар, двухэтажное здание Центрального дома шахмат казалось одновременно жалким и устрашающим (подобно крайней пешке, этой бедной провинциалке, чаще других, однако, проходящей в ферзи, решающей игру).
Капитолина Изосифовна открыла ключом старинную входную дверь, уверенно пересекла пустое фойе, подошла к другой двери, за которой оказался очень длинный узкий коридор, зашагала по нему; Кирилл не отставал. Еще одна дверь, поворот направо, комната, поворот налево, и опять дверь (и все без замков!) – и лестница, ведущая вниз.