Осенью 1972 года мы неожиданно встретились с Аркадием в Ленинграде. Нас приютили в одной из дружеских квартир. Там, разумеется, читались стихи, пелись песни, показывались картины. Отчетливо помню, как в один из хмурых, перенасыщенных влагой питерских деньков Аркадий вдруг засел в уголке за старую пишущую машинку и медленно, строка за строкой, стал перепечатывать в трех экземплярах на четвертушках подвернувшейся под руку бумаги свои стихи. Потом мы читали их. Мнение было единодушным: это настоящий поэт. Агапкин же смущенно улыбался и снова каким-то непостижимым образом оказывался будто осторонь от всех, от общего говора, от лестных суждений, среди людей – и одновременно там, в своем мире.
С тех пор прошли годы и годы. Виделись мы с Аркадием то довольно часто, то изредка. Случалось, он надолго исчезал из поля зрения. Пресловутые «годы застоя» не оставляли никаких надежд на публикации ни Агапкину, ни его товарищам. Судьба Аркадия складывалась трудно, зачастую слишком тяжело. Бывали в жизни его совсем «крутые» ситуации. И тогда проявлялось замечательное свойство его, казалось бы, ровного, даже мягкого характера, – воля, которую он собирал в стальной комок, в сгусток энергии. Так и жил, независимо, упрямо. В нем все время шла закрытая от посторонних поступательная внутренняя работа. Тяга к знаниям, к самосовершенствованию была огромной. Ну а творчество – поддерживало и спасало.
Изумление перед миром, острота поэтического зрения, определенность и одновременно раскрепощенность слова, соприкосновенность с живописью и музыкой, умение выдержать тон, сдержанность в выражении эмоций, таящая в себе взрывчатую силу, способность создавать свой, сразу узнаваемый, неповторимый строй, свое лицо, свой давно и отменно хорошо поставленный голос – вот характерные черты поэтики Агапкина. Я мог бы говорить о его стихах намного пространнее, но ведь куда лучше скажут эти стихи сами за себя. Крайне важен в них сплав пронзительного, очень современного видения, восприятия и осознания действительности с прапамятью, с тем, что в крови, в генах, сплав языческого с христианским, сплав первобытно свежих ощущений с эпически беспристрастной хроникой.
Стихотворение Агапкина живо именно внутренним (чего прежде всего и ждал Мандельштам от русских стихов) образом. От того, каков он, этот внутренний образ, как он светится в сердце стиха, прямо зависит, более ли свободно написано стихотворение или форма его сознательно строга, щедра ли метафорическая оснастка или же вещь держится на чутье, на дыхании, на интуиции, на том сцеплении слов и понятий, каковые возможны, видимо, в силу подвижности, редкостной гибкости и пластичности самого языка нашего, лишь в русской поэзии.
Языческие, уходящие в древность мотивы в поэзии Агапкина, конечно же, не случайны. Органичность их, как и органичность современных реалий, неоспорима. И не будем гадать, что вызвало к жизни эти светлые мелодии, эти пастушьи ли, страннические ли наигрыши, эти плавно струящиеся, отзывающиеся плеском и журчанием воды в ручьях, слова, эту пантеистическую открытость, осознание себя дома в природе, в мире.
Одновременно, в унисон ли, в противовес ли названным мотивам, в целом ряде стихов данной книги явственно различимы и мотивы иного рода – документальные, дающие выразительную панораму повседневности, вкрапления, то фрагментарные, то более густо скапливающиеся, впитывающиеся в ткань стиха. Их присутствие в тексте всегда оправдано, и прежде всего потому, что образный ряд не нарушается, фраза по-прежнему тяготеет к лаконичности, период не отягощен чем-то инородным. Просто – движение самой жизни, изменчивой, неоднородной, органично входит в стихи, ненавязчиво, но упорно. Значения, смыслы то выравниваются, то двоятся, иногда все стихотворение – единая метафора, многодонная, воспринимаемая каждым читателем по-своему, но в этом и заключается «соль» – как раз не в прямолинейном уравновешивании частиц целого, а в способности зафиксировать и выразить некую часть находящегося в постоянном движении бытия, надышаться ею, а затем вдохнуть ее в текст.
Не отсюда ли – то воздушная, легкая, светящаяся, летучая структура стиха, как это было у Хлебникова, вообще очень близкого Агапкину поэта, то стремление к заостренной формулировке, с долей иронии, юмора, или, наоборот, с холодком мистицизма, с астральным отсветом непостижимого, может быть, только на данном этапе, но уже угадываемого, с той недосказанностью и даже зашифрованностью, которые и в жизни иногда окутывают фигуру поэта облачком загадочной отстраненности? Опять-таки – надо просто читать стихи.
«Изумительное и ужасное совершается в сей земле», – сказано у Иеремии. Книга Аркадия Агапкина – об этом.
…Вышла книга Аркадия – и люди откликнулись. Ведь стихи-то – сильные. Настоящие. Восхищенно говорил мне о них старинный мой друг, сам – настоящий, светлый, еще не изданный прозаик, Слава Горб. Говорил – буквально со слезой в голосе. И глаза его – были влажны. А уж требовательный, безукоризненный вкус его – тридцать восемь лет мне известен. Каждый раз, в разговорах со мной, вспоминает о книге Аркадия, восхищается ею и передает Аркадию заочные приветы Ваня Ахметьев, поэт, вроде бы, противоположный Агапкину, и однако, если вдуматься в его стихи, если вчитаться в них хорошенько, – в чем-то даже сопутствующий Агапкину, как путник в дороге, как призвук – звуку, тоже чистый и органичный, со своим, тоже искренним, хорошо различимым, очень точно поставленным голосом, тоже – автор, которому веришь. Появились у Аркадия и публикации – в окружении дружеских текстов. Зазвучали, в кои-то веки, стихи его и по радио. Интересен он людям, вот что. И близки им – его стихи. Даст-то Бог, будет новая книга!..
…Величанский встает – как лев Пиросмани – в кругу дерев. Львиный знак и полдневный пыл. Час полночный – в кругу светил. Звук подспудный – и зоркий взгляд. Рай вчерашний – и вечный ад. Свет столичный – и след во мгле. Снег привычный – в земном тепле.
В восемьдесят девятом году, на заре свободного книгопечатания, в Москве, с трудом привыкая к такой вот, доселе непредставимой, небывалой, чуть ли не сказочной, но, по новым-то временам, совершенно реальной возможности, я готовил к изданию свою книгу «Отзвуки праздников».
Саша Величанский пришел однажды в гости к Толе Лейкину.
Рукопись книги, недавно перепечатанная мною, лежала у Толи, не в пример временам былым, с их опаскою постоянной за судьбу самиздатовских сборников, с их оглядкой на все подозрительное, с неизменными предосторожностями, открыто, без конспирации, без ненужной теперь маскировки, на виду, на рабочем столе.
Величанский увидел рукопись и обрадовался тому, что давняя книга моя наконец-то, с таким запозданием, после стольких мытарств, историй, все же выйдет вскорости в свет.
Это был большой том, к сожалению – неполный, потому что у меня под рукой в нужную пору, когда все бумаги мои вдруг понадобились, не оказалось многих текстов, раскиданных в прежние годы по самым разным, знакомым и случайным, таким уж, какие возникали в поле зрения посреди хронических бездомиц и вынужденного перемещения с места на место, в поисках угла, простейшего приюта или всего лишь ночлега, домам, в различных городах, любимых и тягостных для меня, куда приезжал я ненадолго или надолго, чтобы снова ехать куда-то, находиться в движении, чувствовать ритмы времени и души.
Некоторые из таких отсутствующих вещей, нередко сильных, значительных для моего развития, необходимых для понимания пути, давно привыкнув к утратам, я уже склонен был считать утерянными.
А время поджимало. Время было действительно дорого.
Меня поторапливали. Промедление любого рода исключалось категорически.
Поэтому я и решил подготовить, для начала, книгу из тех стихотворений и больших композиций, которые имелись у меня, в единственном экземпляре, в виде груды истрепанных листков с густой машинописью, и поистине чудом уцелели посреди моих скитаний в семидесятых.
А там, рассудил я, видно будет. Все, глядишь, еще образуется, как всегда у меня, само собою. Может, что и найдется. Верить в это хотелось бы. А то, даст Бог, и сам я, по памяти, как это и прежде не раз и не два бывало, восстановлю недостающие тексты.
Все в дальнейшем так и случилось. Некоторые стихи – нашлись. А большинство текстов я восстановил, когда у меня открылась вторая память, уже в девяностых, в Коктебеле.
Книга же, в неполном виде, вышла – и существует, сама по себе, независимо от меня, какая уж есть.
А тогда, у Толи, Величанский листал мою рукопись. И многое в ней – узнавал.
«Отзвуки праздников» – это целый творческий мой период, интересный, насыщенный, сложный, важный для меня, барочный, как я его обычно называю.
И так уж получилось, что период этот, напряженный, чрезмерно бурный, драматичный, парадоксальный, даже фантасмагорический, время это, для меня откровенно тяжелое, с испытаниями на прочность, на выживание, героическое, жестокое, на упрямстве, на творческой воле, но и прекрасное, безусловно, в новизне своей всей, в праздничности, вопреки бесчисленным трудностям, да еще потому, что сумел я выжить, выстоять, созидать, – были в чем-то нередко, прямо ли, косвенно ли, больше ли, меньше ли, связаны с Величанским.
Тогда мы часто встречались – в Москве, поскольку оба мы там обитали, и в Питере, потому что оба мы то и дело туда приезжали.
В дружеских тесных компаниях оба мы читали стихи свои. Подолгу и помногу беседовали. И беседы такие были чрезвычайно важны для обоих.
Были внимательны к творчеству друг друга. И внимание это былое, бережное и пристальное, подчеркнуто доверительное, искреннее, нечем теперь заменить.
Были оба еще относительно молоды, я – помладше, Саша – постарше по возрасту.
Но судьбы наши и пути в эти годы нередко соприкасались. Перекрещивались, расходились – и опять, нежданно и радостно, где-нибудь, как-то вдруг, совпадали.
Стихам-то Саша обрадовался. А вот всякие тексты обо мне, сопроводительные, в основном – краткие, вроде высказываний, изредка подлиннее, с попытками вникнуть в суть моих сочинений, написанные различными людьми, предназначенные для того, чтобы читатели, ознакомившись с ними, помещенными на обложке или сгруппированными в виде послесловия, получили некоторое представление обо мне самом, авторе самиздатовском и в этом качестве давно и широко известном в определенных кругах, но в то же время фигуре весьма загадочной, для прочих, для читающего большинства, потому что на родине слишком долго меня не издавали, и о том, что я, собственно говоря, за многие годы работы сделал в русской поэзии, – огорчили его, и даже возмутили.