— Так, — произнес хорошо ему памятный голос. — Ясно. Это я очень даже понимаю, — и помолчав, добавил. — Ладно. По правде говоря, я рассчитывал на твою помощь. Ничего, обойдусь. Некогда мне тебя убеждать и уговаривать. Вот только я, покуда тебя искал в этой взбесившейся шкатулке, едва сам не рехнулся. И дорогу запомнил плохо. Так что не обессудь — если я опять заплутаю, долго искать не буду, а просто какую-нибудь стенку разнесу.
Оцепеневший Лоайре не успел опомниться, как был схвачен и взвален на плечо.
Дорога к выходу была недолгой. В голове у Лоайре мутилось, и он не запомнил — вправду ли какую панель разнести пришлось или это ему только так показалось. В чувство его привел лютый холод... странно, ведь в Долине не бывает зимы... а уж зеленого снега и вовсе нигде не бывает... но если это не снег, если это не зима, почему же тогда ему так холодно?
— Сейчас, — шептал голос друга, — потерпи немного...
В горло Лоайре скользнула тонкая струйка воды. Лоайре обреченно закрыл глаза и глотнул. Он не верил, не мог поверить, что все это — не очередная особо изощренная пытка, а взаправдашнее избавление, но ему было все равно.
Вода обожгла гортань дикой болью, но даже и боль эта была восхитительной. А еще лучше была прохлада, сжимающая его виски. Она вливала в него жизнь, силу, освежала выжженный жаждой рассудок.
— Свет и Тьма! — взвыл рядом кто-то голосом Лэккеана, и Лоайре невольно открыл глаза.
— Смени меня, — распорядился тот, первый. — Или... нет, у тебя силенок не хватит. Живо беги за Илери. Скажи ей, здесь как раз для нее работа. Сам я не управлюсь. Ну, быстрей — одна нога здесь, другая там!
По земле разнесся перепуганный топот. Глаза Лоайре раскрылись еще шире. Маг, само собой, мог бы и сменить личину. Он мог бы в этом новом образе вытащить Лоайре из дома, нежданно обернувшегося темницей. Но он не стал бы звать целительницу — тем более Илери, способную не просто вырвать у смерти вожделенную добычу из когтей, а заставить эту самую добычу отдать своеручно, по доброй охоте, не поцарапав. Ведь если Лоайре выживет, он сможет мага разоблачить... нет, похититель лиц не стал бы звать Илери... и он не стал бы вливать свою силу и здоровье умирающему... не сказано, что он, будучи человеком, и вообще это умеет... так, значит...
Кто сказал, что нет ничего хуже отчаяния? Надежда мучительнее во сто крат.
— Арьен... — прошелестел Лоайре, боясь поверить и боясь не поверить. — Это и правда ты?
На усталом лице Эннеари промелькнула донельзя грустная улыбка.
— Первой из шкатулок ты открыл ту, что из крапчатой яшмы, — задумчиво произнес он. — Хотя... нет, не годится, это и другие видели. Тогда вот: когда ты отгрохал свою кретинскую коробочку с секретами, ты решил первым делом заманить туда Илмеррана, закрыть дверь и посмотреть, скоро ли он сумеет выбраться, и я битых три часа тебя уговаривал этого не делать... вот уж об этом точно никто, кроме нас двоих не знает, если только ты не проболтался. Впрочем, тоже не годится. Надо что-нибудь из тех времен, когда мага этого и на свете не было, иначе у тебя может сомнение остаться... а, вот! Знаю! Когда Ниест в первый раз смастерил кораблик...
Лоайре покраснел до корней волос. Это случилось без малого восемьдесят лет назад, и ему до сих пор было стыдно за ту детскую выходку.
— Арьен! — взмолился он. — Прекрати, слышишь? Сейчас же перестань!
— Уже, — покладисто согласился Эннеари. — Уже перестал. Зато теперь ты точно знаешь, что я — это я.
Да, теперь Лоайре знал. Потому что Арьен никогда, никогда, нипочем, никому не рассказал бы про историю с корабликом, как не рассказывал все эти годы. И магу, под какой бы личиной он ни предстал перед Эннеари, никогда этой истории не узнать. Возле Лоайре сидел, дожидаясь прихода сестры, настоящий, неподдельный Арьен. И знание этого наполняло Лоайре таким счастьем, какое он уже не считал возможным.
— Арьен, — тихо сказал он, — ты не думай... просто... понимаешь, этот маг... в то утро, когда я открыл ему дверь, он пришел с твоим лицом и позвал меня твоим голосом.
— Больше не позовет, — твердо пообещал Эннеари. — Он мертв. Мертвее не бывает. Не бойся. Краденых лиц больше не будет. Слово даю.
Он замолк и чуть сжал плечо Лоайре, вливая в него новую порцию силы.
— Как ты меня нашел? — спросил Лоайре. Спросил не потому даже, чтобы его это интересовало. Просто ему хотелось, чтобы Арьен не молчал. Хотелось слушать и слушать звуки неподдельного голоса, слушать еще и еще, наслаждаясь его несомненной, незыблемой подлинностью.
— Собственно говоря, — откликнулся Арьен, — нашел тебя не я, а один человек.
Лоайре удивленно огляделся по сторонам.
— Его здесь нет, — пояснил Арьен с непонятной Лоайре грустью. — Так... ну, так получилось. Ничего, я вас еще познакомлю, вот увидишь.
— Но... как же он меня нашел, если его здесь нет? — не понял Лоайре.
— А он тебя не отсюда нашел, — вздохнул Эннеари. — Он мне еще за перевалом сказал, что ты жив и спрятан где-то дома. И вывертня тоже он разоблачил.
— Кого? — холодея, переспросил Лоайре.
— Мага, который тебя захватил. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что мы с Лерметтом повстречались. Как нам всем повезло. — Арьен вновь опустил голову.
— Мне бы тоже хотелось его увидеть, — искренне произнес Лоайре. — Спасибо ему сказать...
Арьен скрипнул зубами.
— Еще скажешь, — твердо пообещал он, — и даже подружишься. Знаешь, вы даже чем-то похожи. Наверняка подружитесь, или я... — он явно хотел сказать «или я — не я», но вовремя осекся.
Наверное, во всей Долине не было места прелестнее, чем берег ручья — а еще точнее, вот эта излучина, где двадцатилетний мальчишка Ренган впервые поцеловал будущую королеву возле куста жасмина и со смешной твердостью провозгласил, что когда они вырастут, то обязательно поженятся. Наверное. Но сейчас Королеву Иннерите совершенно не трогала ни красота этого и в самом деле восхитительного уголка, ни обаяние воспоминаний.
Потому что в Долину пришла беда, подобной которой прежде не ведали.
Нет, конечно, в минувшие дни войнам доводилось снимать свою кровавую жатву. Но чтобы в мирное время сразу трое юношей уплыли в белых плащах на лунной лодочке! Ум твердит себе, что так оно, пожалуй, что и правильно: лучше уйти, чтобы потом вернуться, чем длить и впредь непоправимо запятнанную жизнь. Вот только долго же этим мальчикам придется отмывать свои плащи в лунных водах... и ладно еще, если не в крови! Не скоро им доведется изведать вновь, как сладок воздух этого мира. Да, ум твердит — а душа с ним в разладе. Они не должны были уходить! Не должны. Они так молоды — и им негде было набраться душевного опыта, чтобы суметь противостоять... хотя другие трое сумели...
Целители ничего не смогли сделать для умирающих — слишком уж глубоко проникло заклятие в их тела и души, сроднилось, сплелось, заменило собой... и слишком многое сгорело вместе со смертью хозяина заклятия. Такое не исцеляется. И никакая хваленая эльфийская живучесть не поможет. Всего-то и удалось, что извлечь источающие отраву обломки одержания — чтобы мальчики могли уйти достойно, в полном сознании. Чтобы Иннерите могла их отпустить. Хорошо, что Ренган с головой нырнул в свое неистовое горе... странно, никогда бы Иннерите прежде не подумала, что станет радоваться тому, что кто-то вновь разбередил давнюю рану души Ренгана — а вот ведь радуется. Потому что иначе он пришел бы к трем умирающим мальчикам первым, прежде нее, и сделал бы то, что приказывает ему Долг Короля — повелел бы им уйти. Отослал бы их. А надо не отсылать, а отпустить. Слишком уж велико их сознание вины, чтобы отказывать им в предсмертном утешении. Отпустить. Не повелеть, а дозволить. Не Долг Короля — но Право Королевы.
Что бы ей раньше пустить в ход Право Королевы! Когда Ренган произнес свой немыслимый запрет — ведь она могла отменить его одним-единственным словом «дозволяю»! Право Королевы превыше Долга Короля. Ее дозволение сильнее его приказа. Стоило ей перекрыть запрет своим дозволением ходить за перевал и знаться с людьми, и ничего подобного не случилось бы даже в воображении! Она должна была... но так и не произнесла решающего «дозволяю» — потому что знала, что за боль исторгла из уст Ренгана пресловутый запрет. Отменить его? Она не могла, не могла сделать с Ренганом еще и это! Иннерите как никто другой понимала его терзания... да что там понимала — чувствовала! Ведь супружеская любовь — не сказка, хоть ее и отрицают те, кому посчастливилось меньше, чем им с Ренганом... посчастливилось? Да, несмотря ни на какую боль — это счастье. Счастье любить так сильно и слиянно, что нет нужды оборачиваться или спрашивать. Когда двое продолжают разговаривать, мысленно или вслух, только потому, что это приятно, а не для того, чтобы стало понятно. Понятно все и без разговоров — разве может одна рука не понять другую, когда обе они есть части единого тела? Разве Ренган может не видеть ее сны? Разве она может не ощущать его боль? Ведь они — одно... что же, выходит, не совсем? Ведь если бы эту боль ей предстояло причинить не Ренгану, а самой себе, она бы не колебалась... или тот, кого любишь — не только часть тебя самой, как и ты — часть его? Может, это та часть, которую просто сильнее жалеешь? Себя бы Иннерите щадить не стала — а вот Ренгана, бледного серой мутной белизной мартовского льда, пощадила. И ведь не казалось ей тогда, что она неправа. Просто ей думалось, что роковое «дозволяю» можно отложить на потом.
Иннерите, конечно, не надеялась, что Ренган когда-нибудь отойдет сердцем. Тем более не надеялась она, что он позабудет. Но даже самая лютая и незабвенная скорбь, если только она не убивает сразу, со временем уходит в какой-то потаенный уголок памяти и живет там, словно сказочная принцесса в хрустальном дворце — не переступая его порога. Только так возможно жить и дышать. И лишь когда хрустальные двери затворятся окончательно... лишь тогда дозволение, отменяющее запрет, не пробьет их, выпуская былую боль наружу. До тех же пор не обязательно произносить дозволение — довольно попросту смотреть сквозь пальцы на все попытки нарушения запрета... тем более что они такие несерьезные, так