Вскоре Харбин стал привлекать внимание дельцов самого разного толка, кинувшихся делать деньги на девственных просторах Маньчжурии. Со всех концов Российской империи сюда хлынули коммерсанты, подрядчики, биржевики, спекулянты, а также и простой люд — рабочие, ремесленники, лавочники, прислуга…
К описываемому нами времени Харбин успел стать отчим домом для сотен тысяч тех русских людей, которым возвращаться в новую Россию уже не был никакого резона. Поэтому они селились где придется — в двухквартирных одноэтажных домах и двухэтажных зданиях на четыре-шесть квартир, в простеньких домиках для рабочих. Дома окружали садами и цветниками. Во дворах были сараи, летние кухни, ледники и другие подсобные строения. В квартирах богатых людей имелись веранды, удобства для прислуги.
Один писатель-эмигрант зачитывал как-то Усцелемову отрывки из своих мемуаров. Мизинов хорошо запомнил, что там было очень много про «казенную квартиру в краснокирпичном доме типовой постройки, где было все для жизни русского человека — погреб-ледник во дворе, и сараи-коровники, и, конечно, веранда, на которой при медлительных маньчжурских закатах можно было пить чай с вареньем из всего ягодного, растущего рядом в тайге и малиново-смородиновых палисадниках».
Да, после Октябрьского переворота в России и отступления колчаковской армии русская эмиграция в Харбине почувствовала себя совсем неуютно. Материально она была не обеспечена, страдала от безработицы, постоянно нуждалась. Им помогали не только состоятельные люди (Мизинов, например, жертвовал почти половину своего торгового капитала на строительство школ, храмов, приютов, больниц), но и, что удивительно, сами бедняки. Они всем миром, путем «кружечных сборов» собирали немалые средства, достаточные для сносного проживания соотечественников…
4
Скобяная лавка была типичным харбинским магазином средней руки. Едва Мизинов с Маджугой вошли внутрь, приказчик Зарядько (сын одного из первых строителей КВЖД), объяснявший покупателю устройство задвижки, выпрямился, положил товар на прилавок и выжидательно посмотрел на хозяина.
— Ничего, Никанор, продолжай, — бросил Мизинов и быстрым шагом направился вдоль прилавка в подсобные помещения.
— Мое почтение, ваше степенство! — склонился в поклоне покупатель.
— И вам доброго здравия! — ответил Мизинов и вышел с Маджугой в одну из задних дверей.
Они попали на просторную площадь, обнесенную высокой каменной стеной и представлявшую вид каретного двора. Это была извозчичья контора Усцелемова. Посреди двора стояли экипажи всех видов: кареты, двуколки, брички, коляски, фаэтоны, ландо, сани. По периметру двора размещались сараи, висели оглобли, хомуты, шлеи и сбруи. Но не это сейчас волновало приехавших.
Они прошли вглубь двора. Там, укромно спрятанная от любопытных глаз, имелась еще одна дверь — тяжелая, дубовая, с огромными петлями для замков. Мизинов и Маджуга толкнули дверь и оказались в полутемном помещении, похожем на подземную галерею с низкими сводами. В отдалении мерцал единственный огонек — керосинка. На топчанах, застеленных медвежьей шкурой, сидели два казака и вполголоса беседовали. Увидев приближающихся, они вскочили, оправили амуницию, щелкнули каблуками сапог. Темно-синие шаровары с желтыми лампасами на мгновение колыхнулись широкой волной и обвисли неподвижно.
— Так что, ваше превосходительство, — четко отрапортовал один из них, — никаких происшествиев!
— Никаких, говоришь? — спокойно парировал Мизинов. — А вот хорунжий заподозрил что-то.
— Так ведь мы говорили его благородию, что никогошеньки не было, — затараторил казак. — Как, то есть, сменили мы Спиридона Лукича — Кандаурова, стало быть, — так никого!
— Покажи! — Мизинов кивнул Маджуге на подвал и подошел к люку. На прочной крышке, обитой толстыми железными полосами, лежал продетый в петли тяжеленный, в полпуда, амбарный замок — из тех, что продавались в лавке Усцелемова.
— Рассказывай! — приказал генерал хорунжему.
— Сколько вы стоите? — обернулся Маджуга к подошедшему казаку и посмотрел на часы. — Четвертый час, поди?
— Так точно, вашбродь! — отчеканил казак.
— Ну вот, Лександра Петрович… извините, ваше превосходительство…
— Да ты не церемонься, по делу давай! — нетерпеливо оборвал Мизинов.
— Слушаюсь. Проверял я их часа полтора назад — ну, перед тем, как, значится, к вам прийти. Вижу — замок не тот! Когда сменял Кандаурова — прежний был, узорчатый такой, с накладочками бронзовыми по корпусу. А этот — гладенький!
— После пересменки вы к замку не подходили? — зыркнул Мизинов на казака.
— Никак нет, ваше превосходительство! — казак уперся в генерала неподвижным взглядом.
— Почто мелешь «никак нет» да «никак нет»? — взъярился на казака Маджуга. — Почто зыркаешь впритим?![13]
— Уймись, Арсений, — охладил его Мизинов. — Тут криком, боюсь, не помочь.
Он подумал секунду-другую, потом быстро подошел к топчану, где дневалили казаки и посмотрел в направлении подвала.
— Арсений, видишь хорошо?
— Обижаете, Лександра Петрович. Вы же знаете, что я весь барабан в яблочко кладу…
— Знаю, Арсений, не обижайся. Я, кажется, понял кое-что. Ну-ка, встань-ка на мое место, — скомандовал Мизинов. — А я — на твое.
Они поменялись местами.
— Видишь меня? — спросил Мизинов.
— Смутно как-то, Лександра Петрович, — отозвался хорунжий.
— Вот и я думаю, что смутно, — согласился генерал и помахал рукой. — А теперь я что делаю?
— Не видать, ваше превосходительство. Вроде как находите[14] вы на пугало какое, прошу прощеньица.
— Прощаю… А так — тоже не видишь? — Мизинов нагнулся к люку и сделал руками круг-другой.
— Слепота! — сдался Маджуга.
Мизинов вернулся к казакам. Лицо его было суровым.
— Срочно сделать ревизию в хранилище! Думаю, что ничего страшного, но все-таки. А тебя, Арсений, благодарю за бдительность, — он похлопал хорунжего по плечу.
— Да что случилось-то, Лександра Петрович? — Маджуга, казалось, разволновался не на шутку.
— Керосинка одна у вас! — генерал ткнул пальцем в слабо коптящий светильник. — А что там творится — не видно. Как мы это упустили?.. Срочно к люку керосинку, чтоб все видно было!
— Лександра Петрович, да не было никого, — пытался убедить генерала Маджуга. — Люди-то мои не отемнели[15] еще! Увидят и не в такой тьме!
— Увидеть-то увидят, не сомневаюсь, — задумчиво произнес Мизинов. — Да только могут не услышать.
— Мои-то?
— Видишь ли, Арсений, забайкальцы, конечно, — зоркие, чуткие люди. Но есть похлеще их, ты уж не обессудь, кто не только барабан в сердечко, как ты говоришь, но даже муху пролетевшую — и ту услышит.
— Кто же это? — опешил Маджуга.
— Мы на чьей земле живем? — вопросом ответил Мизинов.
— На манджурской, выходит, — пожал плечами Маджуга.
— Ну вот. А маньчжуры чем испокон занимаются?
— В фанзах живут, — ответил хорунжий. — Бабы по хозяйству, а мужики в лесу всю жизнь, на охоте…
— А охотники обладают острым…
— Слухом, знамо дело… Это что же получается… — залепетал было Маджуга, но Мизинов прервал его:
— Скверно получается, Арсений. Едем на Пристань! Живо! А вы, — обернулся он к казакам, — зовите Кандаурова. Ревизию здесь самую дотошную! Замок сменить. Новый у Зарядько возьмите, скажите, я приказал. Ключ Кандаурову, потом заберу! Поехали! — бросил он хорунжему.
Обратно неслись взапуски. Мизинов посадил Маджугу на козлы и передал ему вожжи, чтобы по пути спокойно все обдумать. Хорунжий поначалу нахлестывал Бурку что есть мочи, пока генерал не одернул его:
— Полегче, Арсений! Ты не только лошадь загонишь, но и мои мысли порастрясешь!
Маджуга умерил пыл и, обернувшись, спросил Мизинова:
— Так что это выходит-то, Лександра Петрович? Значит, этот китайчонок ваш пакостит? Говорил ведь вам — не привечайте его!
— Он не знает про золото, Арсений, — успокоил Мизинов, но так неуверенно, что, похоже, и сам сомневался в сказанном: — Хотя, возможно, проведал как-нибудь… Прискорбно, но, видимо, я прав — подлость в природе человеческой…
— Да я бы ему за такие дела, знаете что?! — вспыхнул хорунжий, потряс кнутом в воздухе и снова легонько опустил его на спину и без того взмыленной Бурки:
— Давай, родимая, помалясь!.. Э-эх, люди! Хлебом не корми — дай напакостить! Я вон надысь[16] купчишке одному помог от пьяных китайцев отбиться, а то б замордовали его совсем. Они ведь ноне-то, как не стало нашей собственной охраны на дороге, совсем буйными стали. Так что бы вы думали? Он сам же меня и обругал за то, говорит: «Теперь, такой-сякой, у меня работать на складе будет некому!» А у самого рожа что слива переспелая, того и гляди отвалится, уж так созрела, так созрела! — Маджуга весело, в полный голос захохотал, в который, наверное, раз вспоминая ту пьяную драку.
— Ты бы поменьше ввязывался в разные приключения, — упрекнул Мизинов. — Не хватало нам еще лишних проблем. Сам ведь знаешь, какая ответственность на нас.
— Еще бы не знать, Лександра Петрович. Да вы будьте покойны — с моими станичниками ничегошеньки с хранилищем нашим не станется, один Кандауров чего стоит! Ему проще шипишку подкараулить, чем предать, не такой он человек, мой Спиридон Лукич…
— Ей-Богу, Арсений, чтоб тебя понимать, надо толмача при себе держать. Ну что вот ты сейчас сказал? Какое такое выраженьице опять ввернул, а?
— Шипишку-то подкараулить? — дружелюбно улыбнулся Маджуга. — Да просто все — помереть, одним словом, по-нашему. Я к чему. Спиридону Лукичу — ему, значит, легче помереть, чем предать того, кому один раз поверил и доверился.
— Он ведь на Кавказе служил в германскую?
— Там. В пластунах. В разведку как-то их спосылали, в дальнюю. В самую Персию. Так добрались аж до этой, как ее… ну, где рай-то земной…