— Отстань ты! — отплевывался Глотов, судорожно теребя замусоленную папироску. — Пусть я погибну, но знамя анархии еще не повержено с моей смертью! А мое имя, мое имя… — он задохнулся в кашле.
— Твое имя — звук презренный. Отныне и на все времена! — язвил Суглобов. — В конце концов подохнуть самому — это твое личное дело. Твоя драма, так сказать. Но почему ты влечешь за собой на смерть других, ни в чем, в сущности, не повинных людей?
— Убирайся хоть сейчас, — презрительно бросил Глотов. — Не держу. За средства, что передавал мне иногда — спасибо. Они потрачены на благородное дело, не беспокойся.
— А мне беспокоиться уже поздно, — огрызнулся Суглобов. — И зачем я только с тобой связался!
Стрелять стали чаще. Глотов вскочил и беспокойно заозирался:
— Эй, Сущенко! Чего там?
— Красные вброд пошли, — донеслось неподалеку. — Лед слабенький, трещит и ломается, а они прут!
— Ну вот, дождались, — проскрипел Суглобов. — Пошли, поглядим.
Они вбежали в цепь. Анархисты, площадно матерясь, передергивали затворы и стреляли — больше наугад, для острастки. Суглобов наметанным глазом видел, что эти выстрелы никакого вреда красным не причиняли. Более того — красные уже были не те, что три года назад, в начале этой войны. Смелее стали, беспощаднее, грамотнее в военном отношении.
Суглобов окинул в бинокль всю местность вокруг и с ужасом увидел, что красноармейцы обложили сопку со всех сторон: в каждом кусточке его профессиональный военный глаз заметил пулеметное гнездо, в каждом овражке копошились красноармейцы, готовясь к атаке.
— Идиот! — проскрежетал зубами Суглобов. — Они же нас обложили со всех сторон, а твои разведчики и не заметили! Круговую оборону не заняли!
— Так скомандую? — Глотов кивнул в сторону стрелявших.
— Поздно! Пока раскачаются… Воины, мать вашу!
— Сам же учил их! Чему учил-то, а? — зудил Глотов.
— Да иди ты! — и Суглобов мерзко выругался: он понимал, что в сегодняшнем поражении есть и его вина, но, странно, вина эта совсем не тяготила его. Наоборот, он злорадно желал поражения Глотову и всей его биндюжной компании.
— Закатилась твоя звезда, Глотов, — констатировал Суглобов.
— Прорываться надо! — прокричал ему в ухо Глотов.
— Какими силами, ваше мерзейшество?
— Брось, сволочь! — прошипел Глотов. — Застрелю! — дрожащими пальцами он потянулся к кобуре.
— Охолонь, как говорили мои окопнички на германском фронте, — Суглобов крепко стиснул женственные руки Глотова. Тот поморщился от боли.
— Что делать, Суглобов? Что делать? — простонал он и опустился на снег у ног Суглобова.
— Вряд ли тебе понравится то, что я посоветую.
Глотов в надежде поднял на него заплаканные глаза.
— Сдаваться. Этим, возможно, еще спасем свои шкуры, — сказал Суглобов просто так, чтобы сказать что-нибудь. Ни на какое милосердие красных он, конечно, не надеялся.
— Ни… ни за что! — прошипел Глотов и резко вытащил наган. — Я лучше… лучше… — непослушными руками он поднес револьвер к виску.
— Брось, дурак! — выбил оружие из его рук Суглобов. — Не сможешь ведь.
Пулеметная очередь с резким свистом скосила ветки над их головой. Оба упали и вжались в траву. Суглобов приподнялся и посмотрел в бинокль. Красные уже перешли реку и редкой цепью атаковали окопавшихся мятежников по всему фронту.
— Все. Скоро они пойдут в атаку, и тогда… — медленно, едва ли не по слогам, чтобы горше было Глотову, промолвил Суглобов. — Патроны на исходе, а твои солдатики — смотри-ка, палят кто куда. Хороши бойцы! В четырнадцатом с такими воинами мы, уснув под Львовом, проснулись бы уже где-нибудь под Харьковом.
Он еще раз посмотрел в бинокль на наступавших, потом на редкие цепи повстанцев, обернулся к Глотову:
— Пойдем-ка, разговор есть.
Как утопающий за соломинку, схватился Глотов за надежду услышать от Суглобова что-нибудь рациональное.
Суглобов быстро зашагал в гущу леса. Глотов едва поспевал за ним, запинаясь о коряги. Отошли уже прилично, когда, наконец, Суглобов остановился.
— Лошадь у тебя добрая, — начал он.
Глотов судорожно ловил ртом воздух, согласно кивал ему.
— У меня тоже, — продолжал Суглобов. — Признайся, что кормили мы своих коней гораздо сытнее, чем бойцов.
— Ну, брось, брось, умоляю, — едва не рыдал Глотов.
— Ладно, по крайней мере, мы можем спастись.
— Бежать?! — ужаснулся Глотов. — Предать бойцов?..
— Твоим бойцам конец, пойми ты это! — прикрикнул на него Суглобов. — Шкуры свои спасать надо! Жить хочешь еще? — Глотов кивнул. — Денег немного есть. Пока такой разброд, сумеем скрыться.
— Да, да… — шептал Глотов, безумно озираясь по сторонам. — Там… моя лошадь там, — он махнул в сторону окопов. — И твоя тоже…
— Ну так веди! И кассу прихвати! — приказал Суглобов.
Глотов побежал обратно к окопам. Суглобов осмотрелся вокруг, вынул наган и пересчитал патроны.
«Никуда, естественно, не скрыться, — думал он. — Обложили, как крыс. Не ожидал, не ожидал я от вас, господа большевички, такого рвения!.. В казне бандитской денег немало еще осталось. За магарыч, как говорили терские казаки, сойдет… Итак, решено? — спросил он сам себя и не задумываясь ответил: — Решено! Пока так, а дальше — посмотрим».
Появился Глотов, ведя под уздцы двух лошадей.
— Вот, и касса тут приторочена, — он задыхался от бега.
Суглобов проверил мешок с деньгами, потуже привязал его, удовлетворенно кивнул анархисту.
— Вон там, в распадке, я заметил, есть небольшое пространство между цепями красных. Там и попробуем выскользнуть, — он кивнул рукой глубже в лес, и они тронулись.
— Куда потом-то? — спрашивал Глотов, семеня за спиной Суглобова.
— И потом, и навсегда, — неопределенно бросил тот.
— Что ты… так загадочно?
— Потому как смерть — большая загадка для человека. И ни одни живущий пока еще не разгадал ее. Только мертвые.
— Ты… что? — опешил Глотов и остановился.
— Тебе, Глотов, предстоит сейчас отправиться в самое загадочное в твоей жизни путешествие…
— Не понял, — недоуменно протянул Глотов.
— Я говорю, что тебе, похоже, удастся разгадать загадку смерти. Прямо сейчас, — он резко выхватил револьвер и не целясь выстрелил в дрожавшую фигурку Глотова.
Тот как-то нелепо взмахнул руками, затопотал ногами, но Суглобова интересовали только его глаза. Но вот что удивительно: он не увидел в них ни злобы, ни ненависти, даже страха и того не было. Только одно большое удивление, будто он и впрямь разгадал ту таинственную загадку, о которой говорил ему Суглобов…
А тот, взвалив тело Глотова на круп лошади, примостил его поперек седла, взял поводья и пошел в тыл позиций анархистов. Обойдя их с фланга, он вышел к реке, на другой стороне которой красноармейцы готовились к переправе. Суглобов вытащил белый платок, поднял руку высоко вверх и стал размахивать белым полотнищем из стороны в сторону…
… Хлобыстов отдавал последние указания бойцам, когда к нему ввели странного человека. В рабочей тужурке, перехваченной офицерской портупеей, в грязной шапке-ушанке он выглядел до последней степени обессиленным.
— Кто вы такой? — поинтересовался комиссар.
— Это потом, — устало отмахнулся вошедший и без приглашения тяжело опустился на стул.
— Я привез вам его…
— Кого — его? — не понял Хлобыстов.
— Глотова. Мертвого Глотова, — выдавил Суглобов. — И всю его партийную кассу, — с горечью прибавил он: жутко не хотелось расставаться с деньгами, большую часть которых добыл он сам. Но другого не оставалось. — Без руководителя и денег вы с ними справитесь совершенно без потерь…
Хлобыстов разинул в изумлении рот и медленно обвел взглядом своих подчиненных.
Плохо вооруженные и лишившиеся командира мятежники вскоре сдались. В руки красных попало шестьсот пятнадцать человек. В качестве трофеев красным достались пулемет Кольта, сто две винтовеи, триста охотничьих ружей, три шашки, восемь гранат.
В деревнях и станицах, участвовавших в восстании, провели обыски и аресты. Отобрали двести семь самых активных мятежников и предали их суду. На другой день их препроводили в Канск для судебного разбирательства. Сорок восемь из них расстреляли, остальных разослали по тюрьмам. Рядовых участников мятежа насильно мобилизовали в охранные отряды внутренней службы городских гарнизонов. Суглобова, как представляющего особый интерес, под строгой охраной доставили в Барнаульскую ЧК.
20
В Харбине Мизинова встречали с распростертыми объятиями. Маджуга, заметно окрепший после ранения, накрыл роскошный стол и все суетился вокруг него, руководя казаками, раскладывавшими приборы.
— Рад видеть тебя, Арсений, если бы ты знал, как рад! — Мизинов обнял хорунжего, отстранил немного, оглядел с ног до головы, снова обнял. — Как жив-здоров?
— С Божьей помощью, Лександра Петрович, да вашими молитвами, — поблагодарил Маджуга. — Сами-то как?
Мизинов вкратце рассказал о поездке во Владивосток, о гибели Кандаурова.
Маджуга стиснул кулаки и повесил голову. Мизинов слышал, как хорунжий тяжело, с присвистом дышал — сказывались, видимо, последствия ранения. Потом Арсений поднял глаза, и генерал заметил в их уголках крупные слезинки.
— Он ведь был мне… как отец родной… Лександра Петрович… Почему же так?..
— Увы, так, Арсений. К сожалению, мы не имеем возможности даже похоронить его по-настоящему. Война…
— Да какая таперича война! — гневно выбросил Маджуга. — Эти-то, во Владивостоке, поди, все прохлаждаются?
— Прохлаждались бы и дальше, если бы не я, — ответил Мизинов с улыбкой. — Но теперь, кажется, дело подвинулось.
— Неужели?! — радостно вскрикнул хорунжий и перекрестился на образа.
— Именно так, Арсений, — продолжал Мизинов. — Выступаем в поход. На сей раз, как аргонавты за золотым руном.
— А дорогое ль руно-то, Лександра Петрович?
— Дороже некуда — будущее России.
— За таким руном хоть на край света! — отрубил Маджуга.