Дорофеев
Игорь вел «Чероки» на порядочной скорости, удовлетворенно поглядывая в зеркало заднего вида. Идущая сзади машина не отставала. Выдерживая дистанцию, на ближнем свете, плотно шла в связке с джипом.
– Раньше времени сделаешь еще одного жмура[23], – вторично напомнил Дорофеев сидящему рядом Сычу, – урою на месте.
– Я все понял, шеф. – быстро отозвался тот. – Заметано...
Решение после «доклада» Щира созрело мгновенно. Если машина все-таки была и ушла в сторону Отрадного, необходимо было немедленно ехать следом и искать ее в поселке. А может быть, и удастся перехватить ее по дороге. Конечно, не факт, что эта машина причастна к их делам, могли ведь беглецы попросту «залечь» в любом из домов, стоящих на центральной улице Ретиховки, но проверить эту версию надо было по-любому, несмотря на то что допрошенный Щиром сосед божился, что она вообще не останавливалась. И Игорь, дождавшись вызванного по рации Сыча, специалиста по «наездам» (Щира с пацанами отправил к трассе ему на смену, а Солдата, разъединив «сладкую парочку», – к деду домой), рванул в Отрадное.
Далеко, к счастью, ехать не пришлось. Не успели выбраться из Ретиховки, как светанули фары встречной. Дорофеев остановился, развернув джип поперек дороги, так, чтобы обойти его было невозможно. Никуда они ни при каком раскладе не денутся, но зачем нужна лишняя нервотрепка.
Сыч в подъехавших сразу же опознал старых знакомых, которых еще вечером тормознул на въезде. После короткого трепа «выяснилось», что они якобы действительно мотались по пьяной лавочке в Отрадное. Можно было, конечно, тут же их развернуть. Оттралить назад и устроить очную ставочку с каким-то там неведомым Овсиенко, на которого они ссылались. Но, с минуту поразмыслив, Дорофеев решил не делать этого. На все про все уйдет уйма времени, а его и так в обрез. И он приказал двум этим, по первому впечатлению, интеллигентным задохликам следовать за ним в Ретиховку. А когда попытались было протестовать, вытащил из наплечной кобуры свой внушительный «стечкин» и сунул водиле под нос: «Отстанете хоть на метр – пробью скаты... А потом и в башке дырок понаделаю...»
Когда разбежались по машинам, Игорь самым серьезным образом подробно проинструктировал тупоголового Сыча, дважды повторяя каждую свою мысль в надежде, что теперь-то до него «дойдет» и он хоть в этот раз не сваляет дурака. Мужиков надо было «колоть» неожиданно, с порога, если уж не получилось по-горячему. Тогда из этого непременно выйдет толк. Главное, чтоб Сыч ничего не напортачил, чтобы твердо вел свою «роль». А пока пусть помучаются в неизвестности, протрясутся в машине до Ретиховки. Да на приличной скорости, с ветерком, когда мозги, как желе в тарелке, плющит на ухабах.
Шлепнув проснувшуюся Маринку по заду, Игорь завернул ее обратно в спальню, наказав не высовываться – у них тут, мол, свой серьезный мужской разговор. А потом отдал команду Сычу ввести «задержанных». А как только переступили через порог, сильным тычком в грудь отшвырнул перепуганного, измученного икотой молодого в стоящее в углу кресло. Оставил второго, того, что был постарше, стоять прямо у дверей так, что ему поневоле приходилось жмуриться от яркого света после темной прихожей. Прошел к накрытому столу и, отрубив большим кухонным ножом толстый кусок копченой колбасы, бросил его в рот. А измазанный жиром кухонный «секатор» демонстративно отложил на самый край стола.
– И куда вы, козлы, эту гребаную троицу увезли? – прожевав, спросил Дорофеев с напором, натянув на лицо маску «натуральной» свирепости.
– Колись, сука, когда тебя спрашивают! – подстраиваясь, завизжал Сыч и, подскочив к мужику, отработанным движением «протралил» растопыренной пятерней его лицо снизу вверх так, что у того немедленно пошла из носа кровь.
– Вы что... с ума сошли? – на удивление спокойно ответил мужик, неторопливо вытерев рукавом дубленки лицо, и его темные глаза на мгновенье блеснули.
– Не понимаешь, значит... – продолжил прессовать Дорофеев, зловеще выщелкивая каждое слово. – А напрасно... Я думал, ты умней...
– Ну все, пидор гнойный, – опять включился Сыч, ощерившись. – Счас я твои ушлые бебики[24]по одному ковырять начну...
Но не успел он закончить фразу, как случилось непредвиденное – мужик неожиданно сделал быстрый шаг вперед и, схватив со стола нож, в момент засадил его Сычу в живот почти до самой рукоятки. И Дорофеев запоздало сгруппировался, сожалея, что не успевает вытащить ствол из кобуры. Однако продолжения не последовало. Мужик с такой же бесстрастной, равнодушной миной на лице выдернул нож из тела Сыча, застывшего с открытым ртом, и спокойно бросил его обратно на стол. Потом, не торопясь, явно играя «на публику», протер каждый палец окровавленной ладони вытащенным из кармана носовым платком и встретился прямым и твердым взглядом со все еще напряженным, готовым к схватке Дорофеевым.
– Через два часа начнется перитонит, – будничным тоном произнес он и, не обращая ни малейшего внимания на захрипевшего от боли, скрюченного Сыча, пытающегося рукой зажать кровоточащую рану, продолжил: – И этот урод подохнет... Я – врач. Хирург-травматолог. Я знаю что говорю... Я могу помочь.
Окаменевший Дорофеев еще с минуту помолчал, пока оказавшийся вдруг невостребованным адреналин рассосется за ненадобностью, не отводя от мужика взгляда, в котором постепенно дикое удивление сменилось на что-то схожее с уважением, и, осознав, что этот немолодой, но резвый мужичок больше не намерен ерепениться, расслабившись, протяжно ответил, будто и не слыша тонкий скулеж осевшего на пол Сыча:
– Ладно. Пусть будет... по-твоему.
Семеныч
Поснедали наскоро, и Семеныч отправил спать валившуюся с ног от усталости Танюху. Да куда там отправил – тут же, рядом, по-детски свернувшись калачиком, улеглась на продавленный солдатский матрас и мгновенно провалилась в сон, не обращая никакого внимания на непотушенный свет. А сам остался сидеть на табуретке рядом с раненым, то и дело бросая боязливые взгляды на прикрученную проволокой к спинке кровати бутылочку с каким-то неведомым лекарством, стекавшим по желтой, непослушной, не желающей до конца распрямляться пластмассовой трубочке прямо в заклеенную пластырем набухшую вену паренька. Строго-настрого наказала разбудить ее, как только в бутылочке этой лекарство начнет заканчиваться, в забывчивости не объяснив толком Семенычу, что это доподлинно значит. Когда его останется совсем мало, на спичку, или чуть поболее? И старик, продолжая гадать, долго не мог успокоиться, опасаясь пропустить нужный момент. Но и Танюху раньше времени не хотелось тревожить – пусть поспит девка. Неизвестно, когда еще ей, при таком поганом деле, в другой раз отоспаться доведется?..
Про себя как-то и не думалось. Что ему? Он и так уже давно дольше чем несколько часов кряду не спит. А уж если время за полночь перевалило – то и подавно глаз сомкнуть больше не удастся. Одно слово – старость. Старость и одиночество. Кроме как с Акаем, и поговорить-то, душу побередить не с кем: «Тот, однако ж, шельма хитренная, все как будто бы понимает. Только сказать не может. Бог языка не дал... А жаль. Так бы, глядишь, и было в другой раз, с кем словом перемолвиться».
Семеныч сидел у постели и ощупывал раненого сожалеющими глазами. «Удалось, по счастью, Танюшке жар с него сбить. Да и сам по себе, по всему видно, парень не хлипкий. Вона какая ручища на постели разметана: такой впору что колун, что оглоблю зацепить. Даром что городской... Спит сейчас, намаявшись. Бородой-то сизой почти по глаза зарос. Долго, видать, с мужиками по тайге-то шлындал. И чего им, заполошным, в хате не сидится?» – вдруг подумалось Семенычу как-то отстраненно. Будто забыл, что и сам, грешным делом, по молодости любил по лесу побродить. И не только для того, чтобы корешок поискать или поохотничать. Иногда и совсем без всякой нужды – а так, чтобы просто потешиться, тишины да покоя набраться. Не так часто, правда, это удавалось. Земля-то – она крепко держит. Не дает никакой слабины. Всегда к себе внимания потребует. А все ж таки любил...
Если бы кто-то попытался Семеныча пожалеть, намекая на его непростую, наполненную бедами до самых краев жизнь, то старик бы того ни за что не понял. «Ну, какая такая жизнь? Что в ней такого особливого? Жизнь как жизнь. В точности как у всех. И всего в ней: и горестей и сладостей – наполовину», – возразил бы обязательно. Возразил да душой бы при этом явно покривил. Досталось ему по первое число. Сверх всякой меры досталось.
Родился в тридцать шестом в Преображеновке недалеко от Зареченска. Ему еще и года не исполнилось, когда отца арестовали и отправили вместе с еще пятерыми односельчанами в зону под Сучаном. Следом за ним поехали и они с мамой. Поселились у старой пронырливой выпивохи в полукилометре от высокого забора, сбитого из неотесанных, заостренных на концах еловых бревен, с протянутой поверху кольцами колючей проволокой. Не жили – существовали в снятом, завешенном дерюгой, темном углу. Уж как она там смогла тогда его выкормить – одному богу известно. Однако же выходила. Выжил и добрался до четырех лет, до того страшного проклятого дня, когда опившиеся до чертей картофельной самогонкой отпущенные на поселение блатные убили мать. Снасильничали и убили прямо на глазах, отшвыривая его, ползающего под ногами в соплях и слезах, тяжелыми подкованными кирзачами в сторону.
Еще три года после смерти матери прожил у бабки. От этого времени остались в голове только какие-то невнятные клочки воспоминаний. Постоянное чувство голода. Тяжесть во вспученном от ворованных очисток животе... Потом – детский дом, где к этому не проходящему чувству голода добавилась горечь от изощренных унижений, которые теперь приходилось ежедневно выносить и от воспитателей (директор детдома был настоящим одноруким садистом, озлобленным на весь белый свет и постепенно подобравшим себе «педколлектив» из только себе подобных, злобных нелюдей), и от таких же, как он, «сотоварищей», вымещавших на нем по причине его малого росточка и хилости всю свою неутолимую ненависть к окружающим...