– С этим потом, – опомнившись, прервал его счастливую щебетню Дорофеев. – Волоките пока в комнату и тут же все – ко мне. Мы ведь с этим шустрым зверобоем еще не договорили. – Сказал и снова начал ломать голову над тем, как лучше подступиться к сидящему перед ним мужику, оказавшемуся на поверку совсем не тем, за кого он себя усиленно выдавал. И все эти найденные бабки да шкуры были сейчас явно не ко времени. Эти долбаные находки привели пацанов в благостное настроение. А надо, чтобы они были злющими как черти. Иначе ничего путного от этого ушлого тигрятника не добьются. И Игорь понял, что ситуацию надо срочно и в корне менять. Встал и, подойдя к дверному проему, ведущему в комнату, якобы ненароком повернулся к хозяину спиной в надежде на то, что, оставшись без надзора, тот рискнет пойти на срыв. И это сработало, но не совсем так, как ему хотелось. Чего абсолютно не ожидал – так это получить сзади по голове чем-то увесистым. Да так, что потемнело в глазах.
Теперь уже злости хватало с лихвой всей честной компании. Мужик, отбиваясь от догнавших его в ближайшем орешнике пацанов, каждому из них оставил добрую зарубку на память: одному выбил два передних зуба, другому посадил под глаз капитальную лиловую сливу. Да и остальным от него тоже досталось порядком – намял бока сердечно. Утихомирили только, хватив по рогам здоровенным дрыном. И то не с первого раза. Удар держал, как тварь из триллера.
Дорофеева просто разрывало от бешенства, когда смотрел на эту мокрую падлу, валяющуюся под ногами в полной отключке. В башке – полный бедлам! Будто кто-то в конец офанаревший непрестанно лупит по мозгам, как по барабану. И даже приложенный к затылку лед, завернутый в носовой платок, не приносил никакого облегчения. Это еще хорошо, что на голове шапка была! А то бы уже вперед ногами выносили.
– Поднимайте его, на хрен! Что тупите? – заорал Дорофеев и тут же скорчился от дикой боли в черепушке.
Мужика окатили ледяной колодезной водой из ведра. Не помогло. Еще, и еще раз. С остервенением поливали, как грядку, до тех пор, пока не замычал наконец, очухавшись.
– Ну что, герой сраный? Отъехать хочешь? – прохрипел Игорь. – Не угадал... Ты теперь у меня долго отъезжать будешь. Еще успеешь маму не раз вспомнить, а не только норку, куда ты своих дружбанов спрятал... Привяжите-ка его к стулу. Так, чтоб руки свободны были.
Подручные Щира, не мешкая, с большим удовольствием намертво прикрутили оклемавшегося зверобоя к спинке ободранного стула найденным в кладовке телефонным кабелем. Спеленали на совесть, так, что едва мог дышать. Подтащили его вплотную к кухонному столу, предварительно сбросив на пол всю сваленную на него дрянь, и застыли в ожидании следующей команды.
– Солдат, тащи разделочную доску и топор. Нет, лучше молоток, и потяжелее... – с сомнением в голосе произнес Дорофеев. – Хотя, ладно... давай и то и другое. – И, дождавшись, когда все его указания будут в точности исполнены, добавил: – А теперь шлепни его загребущую клешню на доску и для начала сделай ему форшмак из мизинца.
– Понял, – быстро ответил шоферюга, выражая жгучее желание приступить к освоению новой профессии ката, но потом вдруг заменжевался: – Шеф, а на какой руке-то нужно?
– А начнем с правой... Мы ему такие грабли изготовим, что он до гробовой доски будет ногами задницу чесать.
Солдат ни секунды не раздумывал: прицелился и после короткого замаха шваркнул молотком по оттопыренному пальцу мужика со всей дури. Так, что кровавые брызги дробно стукнули по стене. Как и предполагал Дорофеев, диковатый зверобой не издал ни единого звука. И Игорь, передернувшись от вида кровавой квашни на столе, брезгливо смахнул со щеки красную каплю и, пересиливая отвращение, уставился в его расширенные от страшной боли темные зрачки. Но то, что он там увидел, ему совсем не понравилось.
– Повтори, – процедил сквозь зубы, бросив мимолетный взгляд на стоящих рядом подчиненных, еще пять минут назад распускавших пальцы веером от своей крутости, а сейчас подозрительно побледневших и притихших.
– Теперь – безымянный.
На этот раз Солдат не на шутку замешкался. Зачем-то начал перекладывать молоток из руки в руку, пряча от Игоря глаза. И только получив пинка под задницу, вспомнил о деле. Но его занесенная назад рука заметно дрожала. Поэтому молоток при ударе ушел в сторону, лишь откусив от пальца самый край первой фаланги. Но Солдату и этого вполне хватило. Он подозрительно икнул, выронил инструмент на пол и, зажав рот ладонью, пулей метнулся за дверь. Кишка на поверку оказалась тонка для таких свершений.
– Кто его подменит? – после минутной паузы раздраженно спросил Дорофеев.
«А в ответ – тишина...» Только тихие вздохи за спиной. И тут как-то враз Игорь ощутил полную апатию ко всему происходящему. Апатию и какую-то звенящую пустоту внутри. Весь этот по нотам разыгранный им кровавый спектакль вдруг потерял для него всякий смысл. «Все это – без толку... Ты же знал, – гвоздила в раскаленном мозгу простая и давно известная фишка. – Подохнет, но слова из него не вытянешь... Придется задержаться здесь. А может быть, и надолго. Придется дождаться ребят из города... С этими слизняками каши не сваришь...» И Дорофеев снова каким-то шестым чувством ощутил дерьмовое беспокойство, как будто опять недоглядел, упустил что-то важное. Что-то грозящее в дальнейшем принести немалые неприятности.
И ошибка была. Она заключалась в том, что упертый нелюдим Румын от рождения был левшой.
Татьяна
Набрала воды из проруби, по половинке в каждое ведро, и, накрыв деревянный короб сбитым из досок щитом, разогнулась и притихла, прислушиваясь к дыханию леса. В двух шагах на замшелом узловатом комле старой березы тихонько поцвиркивал верткий поползень. Забавно сновал без всякой боязни туда-сюда по своим пичужьим делам, будто ключиком заведенный. Да еще и вниз головой. Да так споро и маетно, словно старался сорвать у случайной публики шквал аплодисментов. Где-то высоко, на самой верхушке дерева, приколотой к пронзительной лазури безоблачного неба, скрытый от глаз густыми, согнутыми под тяжестью снега кедровыми лапами, заходился мелкой дробью невидимый дятлик, неутомимо добывая себе корм насущный. Звонко цокала вдали рассерженная белка.
В полном безветрии дышалось легко – полной грудью. Так, что хотелось пищать от переполняющего душу восторга! Хотелось бухнуться, как в детстве, с разбега в ближайший сугроб и барахтаться с тоненьким щенячьим взвизгом на пахнущей острой железистой свежестью мягонькой белоснежной перине. Так, чтоб дух забирало! До полного изнеможения. До колких иголочек в кончиках немеющих пальцев. И Танюша, в который уже раз за прошедшие четыре дня, пожалела о том, что раньше не больно-то рвалась в лес – все как-то не до этого было. А зря. Только-то – за околицу шаг ступи, и пей досыта духмяный настой тайги. Вслушивайся походя в ее разноликий и неумолчный гул. А потом опять живи своей нескончаемой и часто вовсе пустопорожней суетой, только теперь уже надолго охраненная от мрачных мыслей животворной лесной теплотой...
С огроменной еловой ветки, свисающей над набитой стежкой, зашуршала, просыпалась прямо на голову снежная кухта, и Татьяна, ойкнув от неожиданности, тут же заливисто рассмеялась своему нечаянному испугу. Наскоро обмахнулась вытащенной из кармана фуфайки варежкой и, подхватив ведра, бойко припустила в гору. «Надо будет Иван Семеныча попросить коромысло смастерить, – мелькнула ненароком оброненная мысль. – Таскать полегче станет...»
– Да ты не гоношись, Андрей. Ты мозгой-то пошевели. Раз такую хмарную канитель, никого не убоясь, запросто развели – значит, у них на то всякая поддержка имеется... – произнес Семеныч и, покосясь на вошедшую в зимовье Татьяну, тут же замолчал. Она, успев услышать его последние слова, недовольно скуксилась и, поставив к печке принесенные ведра, укорила старика:
– Опять ты, дед, про то же. Ну нельзя, что ли, о чем другом поговорить?
– Все-все, дочка, я не буду... – смущаясь, вскочив с чурбачка, притиснутого прямо к нарам Андрея, засобирался Семеныч. – Ладно, вы тут это... Сами смотрите... – пролепетал уже на пороге. – Пойду дров наготовлю. Надо лесину спилять.
– И ты тоже, Андрей... – продолжила она разнос, когда Семеныч хлопнул дверью. – Просила же – не надо уже об этой гадости без конца и края...
– Ладно, Танюша. Успокойся, – поспешно ответил Мостовой, чувствуя, как от одного ее взгляда внутри потеплело. И неотвязные тревожные мысли на время отступили.
Она перелила воду из ведер в бак, повесила замокревшую по плечам фуфайку на гвоздик и, присев у него в ногах, прихватила заколкой упавшую на лоб непослушную прядку волос. «Вот же – мужики! – подумалось вновь, и она поморщилась от досады. – Хоть бы какой кусочек зеркала припасли... Да и сама, разиня, – косметичку дома оставила. Теперь и посмотреться-то толком не во что. Выгляжу, наверно, как чувырла болотная...»
– Нога-то сильно болит? – спросила участливо.
– Совсем не болит, – разулыбился Мостовой. И это было почти правдой. В последние сутки сил у него заметно прибавилось. И боль в ноге, когда не напрягал разорванные пулей мышцы, практически не ощущалась. Его еще временами трясло в лихорадке, мутило от серьезной потери крови; но все это уже не шло ни в какое сравнение с тем состоянием тяжелого полубеспамятства, в котором он пребывал на протяжении первых после ранения трех дней. И он уже украдкой, в отсутствие Татьяны, пытался вставать. Правда, пока еще без особого успеха – начинала жутко кружиться голова.
– А у тебя дети есть? – спросила и поспешно отвела взгляд. Про жену успела из него вытянуть, а про детей как-то забылось.
– Дочка.
– Большая?
– Скоро пятнадцать.
– Невеста...
– Да, наверно, скоро уже будет... А зачем тебе? – глупый вопрос сам слетел с языка, и Андрей поймал себя на мысли, что ему почему-то совсем не хочется говорить о своей семье. И тем более – с Татьяной.