Октябрь уже наступил!
А я заметался. Сегодня плохо спал и уже вторую ночь. Болел зуб. Начал снова. Сижу отупевший и гляжу в одну точку. Два дня защищался от пересъемки «холодной». Сегодня понял, как говорится, «сподобился». Вчера на спектакле осенило — что произошло?! Произошла потеря юмора, потеря жанра, детектива с улыбкой не получилось в этой сцене. Мы загрузили сцену тем, чего в ней нет! Все слишком всерьез, оттого она превратилась в противоположность, исчез Бог в ней, исчез юмор — Моцарт, ирония, шутка, легкость Сережкина.
Вчера вечером перебирал свои старые бумаги, никаких точных данных, точных событий… все рассуждения, все больше треп, но ведь он меня и забавлял тогда. Откуда мне было вдомек, что потом будут факты, числа дороже всего. «Лет через пять разберемся» — вот уже шесть скоро, а разобрать все труднее, труднее, чем дальше. Что за мужик я, когда от бумаг моих старых, от писем забытых мне становится слезливо-тепло, мне еще 30, а я уже весь в воспоминаниях, мне вперед идти, прорубаться к Новой жизни, а я перебираю бумаги и скулю над ними. Чертовщина какая-то.
Высоцкий уехал в Ленинград, съемок нет.
Запустили «Макенпотта». Ставит какой-то молодой парень из ГИТИСа. Хоть я был против пьесы, но когда не увидел своей фамилии в распределении — оскорбился, обиделся — забывать стали, ненужным делаюсь. Такова природа артиста, жадность, всеядность — зависимость. Пока ждет карта, надо крыть.
Высоцкий. Дня через два я и от «Макенпотта» откажусь, очень сильно поругаюсь с Петровичем.
Можаев вчера бросил такую фразу:
Чего ж он, скажут, у Любимова играет, а как один выходит, так ничего у него не получается.
Мысль обидная, но еще больше потому, что они все кругом и друзья, и прихлебатели шефа — вдалбливают ему это, льстя ему тем самым. Шеф и в самом деле думает, что мы только у него хороши.
Ужасный вечер вчера был. Играл «Доброго» и, казалось, плохо, выдавливал из себя, как из тюбика. На съемке по-прежнему сознаю свою беспомощность и бездарность оттого, что никто помочь кругом не может — жутко становится одиноко и начинается мандраж, и не на кого опереться… Хоть бы словом, хоть бы взглядом кто поддержал… и ничего не получается… И зависть гложет к тем, у кого все получается.
Нина! Мне надоел ваш флирт с Ванькой. Он у меня вот тут, я сыт им. Мне надоело быть мишенью насмешек, намеков и идиотских шуток, мне надоело играть роль удобного супруга, мне надоело строить хорошую мину при плохой игре. Мне надоел ваш флирт, будь он хоть в самой расшутливой, безобидной форме.
Запретить его я не властен, если хочется — что ж — но не делайте этого на глазах всего театра — мне стыдно, ты меня позоришь, мне говорят люди, мне надоело им объяснять, что это у вас все в шутку, что у вас такая игра… Вас видят вместе на улице и мне говорят, мне надоело сохранять интеллигентность. Я говорил тебе об этом много раз и в разной форме, я разговаривал с Иваном и с вами вместе… мне это надоело… к моим речам все глухи, что ж, перейдем к делу. Прошу запомнить: если я вас увижу где-нибудь вместе — на улице или в театре (исключая сцену), пеняйте на себя, я подчеркиваю — на себя, вам не поздоровится обоим, а тебе — в первую очередь — подойду и хрясну по роже при всем честном народе, мой взгляд на подобные меры воспитания ты знаешь. Вам нет никакого дела до моих неловкостей, вам не жаль базарить налево и направо наши хорошие привычки, давайте обзаведемся плохими. Я тоже закручу флирт на твоих глазах и попрошу кого-нибудь подыграть мне. Я вас видел сегодня из машины, когда ехал с «Мосфильма» — вы шли под ручку и смеялись — я грешным делом подумал — не надо мной ли?
Мне очень одиноко в театре, когда не играет Высоцкий, как-то неуверенно. Когда Высоцкий рядом — все как-то проще, надежнее и увереннее.
Девятого был выходной день. С утра и до конца смены снимался. Спал плохо после разговора с женой. Она, как я и думал, сидела на тахте в пеньюаре и улыбалась, словно я горожу что-то несусветное и не имеющее к ней никакого отношения — Вася шутит. Дело житейское.
В творческом буфете.
— Говорят, нет демократии на «Мосфильме» — директор объединения стоит в очереди с обычными смертными..
Биц. Можаев, это человек, написавший «Кузькина», а «Кузькин» — это жемчужина современной русской литературы, это уникальное произведение, которое останется в веках, и вдруг приходит какой-то мальчик (Назаров) и начинает этого Кузькина перекраивать под себя. Мы дали ему сценарий, спросили — «нравится, будете делать?» — «Да, буду» и начинает переписывать сценарий… Нас устраивал сценарий, который представил Можаев, а не то, как это представляется Назарову, ведь он теперь концы с концами свести не может, и ни один черт не разберет, что он наснимал. В этом ему помогли артисты, но их понять можно, на то они и артисты — одному хочется одно, другому — третье. Но режиссер должен следовать сценарию, за который он взялся по доброй воле, — получается Назаров, а не Можаев.
Снимали сцену в магазине, первую половину. Я был очень весел и пел. Капустянская сказала: — Это к слезам. — К слезам восторга. И правда, к слезам оказалось, я встретил этих друзей. Это было восьмого. Девятого мы собирались к Гараниным, но не пошли ввиду размолвки.
Вчера был сотый «Галилей» официально, с афишами, поздравлениями и даже с шампанским в конце. Играли здорово. Шеф с Высоцким в размолвке. Звонил Полока из Ленинграда:
Режут… потерял всякий ориентир… Но Киселеву в Москве был большой втык… за другие дела… ситуация сложная у него, и это может нам помочь. Жду Славина. Они должны нам показать то, что они наработали, если это нас не устраивает, мы снимаем свои фамилии с титров… Думаю, что это их испугает… Тогда картина ляжет на полку, это лучший выход из теперешней ситуации.
Шеф. Ты вспоминаешь Кузькина?
— Я его не забывал.
— А то вы теперь больше снимаетесь, а мы смотрим. «Стряпуху»[40]… и т. д.
— Я к «Стряпухе» не имею никакого отношения…
— Твой друг имеет прямое к ней отношение… А главное, диапазон большой от таких песен к «Стряпухе».
— Это было до песен…
— Ну почему, он и тогда писал…
— Это был ранний период творчества.
— А-а… ну тогда ладно.
Высоцкий. Он со мной доиграется. Что это за манера — не здороваться, не видеть человека…
В театре интриги. Появился третий Тартюф — Вилькин.
(На полях)
Были у Гаранина. Провожали болгарина. Мы все — я, Никита, он — Раки, он гадал нам. В 1973 ко мне должно прийти признание, я должен получить какой-то орден или еще что-то. — Запомни этот год.
Вот так живет человек, живет, перемололись беды, заботы, и вроде выбрался из переплета, выкарабкался из ямы, как вдруг — бух, опять оглоблей по ногам — оттого, что неожиданно, оттого обиднее, оскорбительнее. Что за черт, когда же они меня оставят в покое, Господи, опять я взываю к тебе — не оставь. Как все непрочно в мире, как все не вечно, какой-то пустяк, случай может разрушить вмиг все, разлететься прахом и не соберешь. Но… не падать духом, не вешать носа, как-нибудь с Божьей помощью одолеем и этот рубикон.
Вчера был отличный денек. Иногда нам везет все-таки. Пришел Джавид с парнем из Строгановского, Сергеем. Принес работы свои показать — больше всего мне понравились детские портреты и тема Евы и Адама, выполненная на каком-то гофрированном материале. Купили вина, сыру, колбасы и пошли в Кусково. Там и попировали на природе, среди молчаливых предков, замкнувшихся в каменные изваяния. Сергей все восклицал восторженно:
— Не верится… Боги на сцене и такие простые люди в жизни…
Я им выдал все: и читал рассказы, и пел под балалайку, и философствовал — угощал собой, пока тошнить не стало, но остановиться не мог.
А сегодня с утра настроение паскудное, как говорит жена: «Опять блоха на ногу наступила». Вымылся на всякий случай. Вечером надо будет, наверное, пойти к Максу, уезжает Марина и хочет, чтобы мы с Высоцким пришли, посидели, выпили и «попели, как тогда». Но Зайчик чувствует, что там будет Влади и не хочет идти. У Марины в пятницу был последний съемочный день, и гримеры ее напоили спиртом, и Марина была совсем пьяненькая, чего-то хотела сказать и не могла сообразить.
Но вот, погуляли, значит, мы в тот день с французами, понаделали забот. Во-первых, не хотела ехать жена — «не хочу и все, потом объясню… там будет эта… Влади, я не хочу ее видеть, я прошу тебя туда не ездить, так как ты меня просишь не общаться с Бортником и т. д.» Как-то мне удалось ее уломать и теперь, думаю, зря.
Она согласилась, но с каким-то зловещим подтекстом: «Ну… хорошо, я поеду, но запомни это». Все это, т. е. посещение Макса, должно было состояться втайне от Иваненки, по крайней мере, присутствие там Володи. Танька с Шацкой, потихоньку у меня, по очереди выведывали — должен ли быть там Володя, — я сказал, что не знаю. Кончается спектакль, стоит счастливая Танька и говорит, что «ей звонил Володя, и все мы едем к Максу… машина нас уже ждет, приехал за нами его приятель». На улице шел дождь, и машина была, как никогда, кстати, и все это было похоже на правду: и ее веселый тон, и машина, и приятель… Меня это обескуражило, честно говоря, но я подумал: а что? Высоцкий и не такое выкидывал, почему бы и нет? А вдруг так захотела Марина или он что-нибудь замыслил. Но всех нас надула Танька, а меня она просто сделала, как мальчика.
Мы приехали к Максу, когда там еще не было ни Володи, ни Марины, и весь обман мне стал ясен… А когда вошли счастливые Марина с Володей, и я увидел его лицо, которое среагировало на Таньку, я пришел в ужас, что я наделал и что может произойти в дальнейшем.