С утра ходил с Кузей. Дома помирился, репетиция «Матери».
Высоцкий уволен по ст. 47 «г» и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как, тоже никого не интересует.
Ронинсон. Как ты проводишь лето? Тебе надо отдохнуть, у тебя неважно со здоровьем, это видно по всему. И потом учти: нервное напряжение с Кузькиным не прошло даром, оно скажется еще ох как. Ты легкие давно проверял? Я заметил у тебя легкое покашливание, смотри, надо отдыхать и не суетиться, думай об этом ежеминутно. Потом, когда соли отложатся, будет поздно.
Гаранин. Я приехал специально для того, чтобы передать тебе мнение очень разбирающихся в литературе людей о твоих «Дребезгах». Все в восторге, ты не представляешь, Валера, как ты всех сразил… Я давал читать людям, с которыми Солженицын советуется, и они говорят, что это куда выше всего того, что сейчас в литературе официальной делается. Что, конечно, нужно работать, но это уже явление, и мы можем присутствовать при рождении первоклассного писателя. Вот, Валера, я приехал специально, чтобы тебе это передать. Один товарищ сказал: «Я его люблю как артиста, считаю, что это прима театра, но теперь он мне открылся с другой стороны и не исключено, что это может стать главным занятием его жизни и т. д.»
Так что, Валера, тебе необходимо писать, ни дня ты не должен прожить, чтобы не написать несколько строк Пиши обо всем. Вон, стоит, читает, оттопырив жопу, — пиши об этом. О чем угодно — все пригодится. Так работал Толстой.
На улице почти жарко.
Славина. Давай сходим к Вовке в больницу. Надо. Полежит и вернется. Как Венька, сука, закладывал его в эти дни, во блядь. Дружили все-таки… Он бы и нас выгнал из театра и один остался. Глаголин тоже против нас копает, хорошо, Петрович не слушает.
Назаров по телефону: — Видел на студии Володю. Они с Мариной смотрели «Сюжет»[62]. Выглядит он неплохо… такой приукрашенный покойничек… Спросил меня: «Когда мы все встретимся… с Валерием посидим… выпьем малеха?» Как ты на это смотришь? Может быть, действительно… посидим?
— Я еще не знаю, как ко всему этому относиться. Мне трудно пока разобраться в себе, в своих прежде всего чувствах, принципах и пр.
Читаю Нестерова и учусь у него писать. Снова запоминаю мысли, выражения. Какие люди, да это «возрождение» российского искусства было.
Надо учиться, учиться и учиться. Учиться красиво рассуждать, красиво мыслить и четко выражать словом свои наблюдения. А наблюдать необходимо глубочайшие, тончайшие корни явлений и именно — сегодняшний день, тебя встречающий. Он (Нестеров) абсолютно прав, говоря, что книги дают нам урок прошлого, настоящее же мы должны отыскивать, понимать и изучать сами, только в этом случае мы можем быть на уровне.
И мне почему-то стыдно стало за свои дневники — день ото дня я занимаюсь бытописанием собственного угла. Это не развивает меня, я никогда не выпрыгну из этой ямы, в которой мне давно хорошо, мне в ней все удобно и я чувствую, что у меня не так плохо, как у других. Я и пописываю худо-бедно, и в театре репетирую, и вроде книжки читаю. Но все это только видимость интеллектуальной жизни, это удовлетворение мозгового цербера, которому необходимо кидать куски время от времени, вроде моих рассказов, и он не станет теребить совесть, не станет указывать мне на мою духовную нищету, на мое внутреннее ожирение.
Но что я хочу, как я могу жить иначе, чтобы не оглядываться, не бояться этого цербера, не бросать ему жалкие кости, не обманывать его показухой?!
Все равно не отвечу, потому не знаю, а если и знаю, то не скажу.
Сегодня среда, а стало быть, выходной день. С Кузькой вышла теща.
Отнес произведения: «Дребезги», «2 Чайниковых» и «Шведову» Вучетичу в «Сельскую молодежь», пускай читают. Это мертвое дело. Никто не возьмется за мои рассказы серьезно, но пусть знают же же.
Вчера Лазарев рассказал отличный анекдот из серии о сумасшедших:
— Весь изодранный, морда покарябана, в ссадинах. Что с тобой? С вами плохо обращаются? Нет, что вы! Нам здесь очень хорошо, с нами сам заведующий часто играет в свою любимую игру — рисует нам на полу мелом черту, а мы под нее подлазим…
У меня сразу ассоциация: кто-то нам, театру, вообще художникам рисует такую вот черту и загоняет под нее. Та же Фурцева… нам чертит и сама себе. И лазаем…
Пятница.
Новое дело — нас не хотят пускать в Киев. — Мы этот театр критикуем, а вы его к себе приглашаете. — Боятся, вдруг театр получит успех и хорошую прессу, им сложнее будет с нами разговаривать. Теперь все зависит от Шелеста, как он поведет себя в этой ситуации. В Ленинград можно, а в Киев нельзя, что же это — заграница, что ли? И почему в столице, в Москве, на всеобщем обозрении театр живет и действует, как бы там ни шло, ни ехало, иностранцы смотрят, для них что ли мы существуем, похоже, что так, чтобы они не обиделись, нас держат и не закрывают. А советскому народу нас показывать не рекомендуется.
Идет «Галилей». Звонит Высоцкий.
— Ну как?
— Да нормально.
— Я думал отменят, боялся…
— Да нет… Человек две недели репетировал.
— Ну и как?
— Да нормально. Ну, ты сам должен понимать, как это может быть…
— Я понимаю…
— Володя! Ты почему не появляешься в театре?
— А зачем? Как же я…
— Ну как зачем? Все же понимают и относятся к этому совершенно определенным образом… Все думают и говорят, что через какое-то время после больницы… ты снова вернешься в театр…
— Не знаю, Валера, я думаю, может быть, я вообще не буду работать…
— Нельзя. Театр есть театр, приходи в себя, кончай все дела, распутывай и надо начинать работать как было раньше.
— Вряд ли теперь это возможно…
— Ты слышишь в трубку, как идет спектакль?
— Плохо. Дай послушать.
Снимаю репродуктор, подношу. Как назло — аплодисменты.
— Это Венька ушел.
— Как всегда.
— Володя, ты очень переживаешь?
— Из-за того, что играет другой? Нет, Валера, я понимаю, иначе и не могло быть, все правильно. Как твои дела?
— Так себе. Начал у Роома. Правда, съемки еще не было, возил сегодня на «Мосфильм» Кузьку, хочу его увековечить…
— Как «Мать»?
— Получается. Не знаю, как дальше пойдет, но шеф в боевом настроении, работает хорошо. Интересные вещи есть. Что ему передать…
— Да что передать… Скажи что-нибудь… что мне противно, я понимаю свою ошибку…
На сцене сильный шум. Все грохочет, Хмель рвет удила, Володя что-то быстро говорит в трубку, я ничего не могу понять, не разбираю слов, говорю только… ладно, ладно, может, невпопад, у самого в горле комок… думаю… сейчас выйду на сцену и буду говорить те слова, которые я СТО с лишним раз говорил Высоцкому, а теперь… его уже не будет за тем черным столом… Жизнь идет… люди, падая, бьются об лед… пусть повезет другому… и я напоследок спел: «Мир вашему дому».
— Как наши общие знакомые?
— Ничего. Все нормально. Она мне и сказала, что ты в больнице.
— Да, я должен лечь с сегодняшнего дня. У нее никаких неприятностей нет??
— Все нормально.
— Ну ладно, Валера. Я буду звонить тебе. Привет Нинке. Пока.
«Галилей» закончился. Во всех положенных местах были аплодисменты. Цветы. — Молодец, Боря! — из зала крикнул Бутенко[63]. Они опять сошлись с Тереховой, у них родилась девка.
Хмель выставил водки, как и обещал. А я думал, может, и грех: нет в нем все-таки искры Божьей. Худо ли, бедно, но он повторяет Володьку, его ходы, его поэтическую манеру произношения текста, жмет на горло и устаешь от него. Наглость его чрезвычайно раздражает. От него устаешь, он утомляет. Что касается профессии, то безусловно, он большой молодец, взяться и за 10 дней освоить текст, игру — профессионал, ничего не скажешь. Быть может, разыграется и покажет, но, если не обманывает меня глаз, виден потолок по замаху. Хотя я, например, считаю, что Водоноса[64] я заиграл ближе к «яблочку» только через два года.
— Надо беречь скрипку… Бога. Уважение к профессии можно в себе воспитать, натренировать себя. Можно начать с обыкновенной формалистики, но только придерживаться ее. Например, взять себе за железное правило играть любой спектакль: выбритым, трезвым. Не пить даже пиво, оно пахнет, а это может быть неприятно партнеру. Перед спектаклем обязательно сделать несколько упражнений гимнастических, размять тело, даже если ты только выходишь и молча стоишь в массовке, также поупражнять голос, хоть он тебе и не пригодится сегодня. Делай это постоянно и это станет твоей натурой, у тебя появится уважение прежде всего к себе самому, ты приобретешь достоинство артиста.
Вечер. Перед «Послушайте» Марина поздравила меня с утверждением мне высшей категории. Выходит, я вышел сегодня на подмостки артистом высшей категории, приятное дело, но и ответственность на плечах откуда ни возьмись — соответствуй, брат! Из всех занятых в спектакле я один такой, артист высшей категории, самый высокооплачиваемый, выходит, лучше всех и играть надо, соответствовать получаемому рублю. Вот так, когда-нибудь, с Божьей помощью, я выйду заслуженным и т. д. И опять меня Борис похвалил: — Наблюдал за тобой, какая же ты все-таки зараза, как точно у тебя все сделано, одно из другого перетекает и зритель это сразу чувствует, сразу проглатывает.
Вечер. «Галилей». Звонил опять Высоцкий, говорит: «Из-за меня неприятности у Гаранина с книжкой».
Теща 23 апреля уезжает недели на две с половиной по гостям — в Псков — Ленинград… Как я выкручусь с Кузькой, со съемками?! Зайчику совсем нельзя с ним выходить, он дергает сильно и может Ваську с места спихнуть. Конюшева