нулся, — и тогда уже снова стал играть и ездить с ним по всему миру. У многих в театре есть недооценка трудности проблемы. Это большая высота, ее трудно брать, и точность должна быть во всем, сочетание низменного и высокого. Я со всеми высказываниями согласен. Но это вкусовое дело — делать трупы, не делать трупы, это подумаем. Но есть вещи коренные.
С вами, Наташа, тут одно…
Любимов обращается к Наталье Сайко, которая играла роль Офелии. К ней было больше всего замечаний на худсовете. Высказывалось предположение, что серо-коричневое платье делает ее серой мышкой, незаметной на фоне занавеса.
…— Вы, Наташа, сегодня не прорвались, вы все сделали, как установлено, но вас не осеняло, поэтому вы и отстали.
— Мне двигаться было трудно.
— Это наплевать. Один раз вам еще хуже было двигаться. Когда говорят, платье не то, это не утешение, Наташа. Может быть, оно не в выигрыше, мы подумаем, оденем другое. Не в этом дело. В этом же платье у вас были отличные репетиции, когда вас занавес поволок, вы упали, потом встали. А сегодня он кончил сцену, а вы ее не подхватили. Наоборот, вместо того, чтоб кульминацию сыграть, — то, что я вам все время толкую. Например, вы «Гамлет»-то крикнули, а дальше — у-у-у-у! — и вся сцена ушла. А ведь это кульминация, вы должны перекрыть всю сцену последним монологом. А вы ее остановили. Вам надо ухо развивать. В хороших театрах, где еще чувствуется коллективное биение, актер, выходящий на свою сцену, слушает предыдущее, а не бежит на выход неизвестно откуда. Он слушает внимательно сцену перед ним, что она — упала или нет… Куда он выходит для того, чтоб дальше нести это, как эстафету в спорте: один задержал — и все, уже второй-то не вытянет. Каждый должен в своем промежутке хоть секунду отвоевать, иначе команда не выйдет, ее обскачет другая.
Но они нашей кухни не знают, поэтому за сегодняшнюю репетицию я должен похвалить актеров. Но, к сожалению, у нас это редко бывает. Поэтому важно быть очень трезвыми к себе и беспощадными. Сегодня была хорошая репетиция. Но и она вызывает еще ряд вещей, которые должны быть дополнены и доделаны. Не так уж много было неточностей, но были. А это все равно как в спорте: три секунды после сцены рухнуло оттого, что задрыгался занавес, потом начал биться, пропало три фразы — и все, и уже подрубилось то, что завоевано. Надо все время дальше двигаться.
Вы сегодня довольно формально подвинули второй акт, как я просил. И можете себе представить, еще недостаточно подвинули. Еще темпа, ритма спектакля недостаточно, то есть всем еще можно подвигать наполненность и экспрессивность текста вперед, воздействие текстом на партнера может быть еще более энергично и более быстро. Текст должен быстрей, стремительней развиваться; иногда чувствуешь, как актер останавливает пьесу. Поэтому где вы прорываетесь до конца экспрессии, заложенной в этом необыкновенном странном человеке, который Шекспир называется, — там мы достигаем с вами каких-то успехов.
По линии злодеев я сказал то, что сегодня очень сжато говорили и очень дельно. Мне понравилось, как выступали. Я не о том, что хвалят или ругают, как, к сожалению, всегда мы стараемся, — не в этом дело.
Жизнь покажет, будет жить спектакль или не будет. А что гадать… Но с замечаниями я почти что со всеми согласен. Они были правильные, точные и лаконичные.
Теперь я буду говорить персонально.
Алла, они говорят, что вы где-то перебираете. Знаете, в чем это выражается? В тембре плача, у вас есть сделанность манеры плача. А гораздо сильней кусок, когда вы совсем бросаете это, а просто на него глядите, когда отец появляется — и начинается кусок; вода — все нужно учитывать — вода выплеснулась, а она очень помогает и вам, и ему потом она чрезвычайно помогает.
Вдруг из фойе доносятся голоса. Шум, беготня. Кто-то пьяным басом кричит: —Фронька! Фронька!
(Пауза) Любимов кричит, чтоб его было слышно в фойе:
— Почему вы себя ведете так в театре?! Екатерина Андреевна, выясните, кто там так ведет себя, и отведите в «Каму».
Шум продолжается.
— Кто продолжает так вести себя там?
(Пауза) Звуки удаляются, стихают. Любимов продолжает:
— Это наш стиль. Вы еще с ним миритесь, я уже старше вас намного, у меня не хватает больше терпения с этим мириться. Давайте. Пойдем по замечаниям. Значит, раз. Вот так выбивают…
Поняли, Алла? Где можно выразить то, что там говорили справедливо…
Входит помощник режиссера Екатерина Андреевна Дроздова.
Любимов обращается к ней.
— Кто это безобразничал? — Это девочки какие-то. — А почему они ходят здесь?
(Все смеются) — Девочки?.. — Нет, там был еще бас.
Актеры: — Юноша!
Демидова напоминает Любимову его последнюю фразу:
— «Ах, Гамлет…»
— Это место, да. Вы играете неправильно, надо совсем исключить эту интонацию, что «я забыла, это решено», — я не хочу навязывать вам интонацию, но если тут интонация уместна, то только одна: до нее доходит, почему он так настаивал, если нафантазировать. Она вдруг поняла, что лучше ему уехать. Она не соглашалась, а он все ее убеждал и убедил, что лучше уехать. И она сказала: «Да, лучше уехать, если так». Это должно быть в сцене на кладбище — как она его оберегает, как она говорит с ним, когда в нем капельки добра, как крупицы, когда она начинает вставать за него насмерть, все время убеждаясь, что прав сын, а не этот, и поверив в вариант, что тот убийца. Поняв, что тот убийца и может сделать все что угодно во имя власти, она начинает защищать сына. И не как курица просто, а даже сознательно хитрит с ним — если фантазировать об образе.
А в Призраке еще надо взвесить и действительно, может быть, пойти в старый вариант. То есть чтоб один актер играл.
Смехов защищает свою роль Короля: — Они ж не понимают, что тут эффект, что вот в том же костюме появляется человек.
— Тут есть другой выигрыш, из-за костюма. Все то же, да не то же — и свет поэтому. Тут есть трио, и если один актер играет всех… Но надо подумать. Так сходу нельзя сообразить.
Повернувшись, Любимов опять обращается к Демидовой:
— Алла, вы поняли, да? Еще потом конкретно я вам скажу. Всех сейчас прошу очень внимательно слушать, каждое замечание должно на сцене потом быть выражено.
Ассистент Любимова читает замечания, записанные во время спектакля: — «С занавесом отдельно будем»? — «Нет, давайте, только чтоб это быстро было». — «Медленно занавес с самого начала. Занавес плохо работает в начале».
Любимов нетерпеливо прерывает:
— Нет, вы неправильно записали. Когда занавес дошел после стихотворения Пастернака, то начали его сзади поправлять, как и в финале спектакля, начали тыкать. У нас так: где не нужно, там поправляли, а где нужно поправить занавес, там не поправляли. Это все записано. В финале он хорошо, мощно пошел, а вы сразу начали поправлять и сбили все напряжение, ведь вы не понимаете, почему так кричишь: «Подождите!» Создается напряжение в зрительном зале, и каким-нибудь зевком, плевком, громкой фразой за кулисами, топотом — вы напрочь снимаете то напряжение зала, которое стоит огромных усилий актерам, находящимся на сцене. Это же очень тонкая вещь, искусство. Почему так ругаешься, иногда кричишь, и нервы на вас не выдерживают. Вы сами себе портите все.
Ассистент режиссера продолжает подсказывать замечания: — «Филатов верно проводил сцену со стражниками».
Стражники (Горацио — Л. Филатов, Марцелл — В. Семенов, Бернардо — В. Щеблыкин). Фото А. Стернина
Любимов: — Да. Дальше.
— Так. «Гамлет: “Вопреки природе своей”». — Еще. «Стражникам. Когда вы всматриваетесь вдаль, нужно еще растерянней быть и не видеть ничего». — «Бернардо и Марцелл».
Любимов: — Да. Вы все, и Горацио не очень видит, а те уж вообще ничего не видят. Потому что Гамлет чего-то бормочет сам с собой, потом вообще неожиданно сказал: «Здесь он не ответит, я пойду». Ушел. И так же нужно быть потерянней и чудней…
Тут они чуть-чуть, простите, белье менять им хотелось, чего они запомнили — он хмурил брови или смотрел? Это не надо терять, это психологически правильная штука, она снимает идиотскую оперность и дает психологическое оправдание.
Вы оба ловкие, ты пантомимист, вы — тоже ловкий красивый человек, Королев, но на вас сидит эта одежда, как на мешке. Горацио, знаете что, у вас есть хорошие джинсы? Давид где? Надо их сделать поладней просто — и все.
Володя, «вопреки природе», — Гамлет в начале говорит. «Родством я близок… — у него совершенная речь, — вопреки природе», своей природе, человеческой.
Высоцкий мгновенно откликается: — Да.
Любимов: — Слова доходят, но нужна очень яркая интонация.
Высоцкий: — Хорошо, хорошо.
Любимов: — «Все мое нутро протестует! — как человек говорит, — вопреки своей природе человеческой. Родством я близок». В Шекспире можно делать странные вещи. Он настолько емок и концентрирован во фразах своих, что можно неожиданные резкие вещи делать.
— Что-то у Смехова там, когда он начал говорить, с микрофоном произошло? — Высоцкий вспомнил этот эпизод: — А, сначала он не работал.
Любимов: — Лида, в самом начале микрофон не работал.
— Работал. Что значит, не работал! — Л. Титова ругается в своей будке на Высоцкого.
Смехов: — Не, молодец Лида, это я виноват, я его пока настроил.
Любимов успокаивает Л. Титову: — Ну не надо, тон такой. Ну, сказал чего-то, но зачем, Лида, так не надо…
Л. Титова отвечает и ему: — Ну что не надо, вы сделали замечание…
— Не надо, и сейчас нужно быть сдержанней. Это работа.
Высоцкий: — Он несколько раз повторял, Лида, поэтому я сказал, что микрофон не работает.
Любимов: — Он сказал спокойно, он сыграл огромную роль, устал не меньше, чем вы. — А я не говорю. — Не надо и со мной вести диалогов. Есть работа, есть дисциплина, а есть дурное воспитание, которое надо преодолевать. — Я спокойно. — Вот не надо, я вам сказал уже, преодолейте, посидите — и успокойтесь. Этот стиль я не буду терпеть в театре. Не буду. Я всех вас очень распустил. Дальше.