Ассистент продолжает: — «Проход Лаэрта, там не было людей».
Любимов: — Что? — Там не было одного человека, и прошел вяло, тихо проходили.
Любимов: — Во-первых, не было одной дамы. Это нужно делать ярче, и совершенно другую сцену актерам. А нам нужно там со светом что-нибудь найти. Не то что вы прощаетесь с отцом и с сестрой, а вы наконец вырвались в свой мир и можете там себя вести, как вам хочется.
— Мечи там не держали у Гертруды.
Любимов: — Почему у Гертруды не было мечей?.. Вы сорвали сцену. Еще раз говорю: в сцене с Призраком ритуальные жесты правильные. Их нужно смело отшлифовать. Совершенно условный жест — когда он говорит плохо о жене, она в ужасе закрывает себе глаза совершенно условным жестом. Шекспир настолько ёмок, что можно делать такие странные резкие вещи. И так же Призраку, нужно рельефней играть. И дальше условность эту можно продолжать, но чтоб она трогала нас.
Любимов обращается к А. Пороховщикову, исполнявшему роль Призрака: — Вы правильно работали, Саша, но можно не бояться конкретности более жесткой: «Посмотри, что с матерью твоей!» — то есть подтекст: я просил тебя, нельзя так с женщиной обращаться, чтоб ты там ни делал. И так же можно конкретней и даже стремительней играть и Призрака. Все начинается очень ярко, и она вдруг наползает на зал. Поэтому и должна экспрессия быть: «Вот слушай, мой сын, как все было: все отняли, растоптали, все уничтожили — так получилось. Если ты мой сын, сделай что-нибудь. Никто не хочет помогать. У меня одна надежда на тебя. А так я и буду ходить все время и маяться. Я — дух, вот и успокой меня. Ты даже не видел, как меня хоронили, так хоть душу мою успокой». Дальше.
— Так. «Шумно. В тихих сценах треск идет вовсю…»
Любимов: — Екатерина Андреевна, очень шумно. И поэтому я прошу вас, чтобы у меня на столе лежал список, кто шумит. Вот и все. И за кулисами и на сцене. Не надо мне никаких разговоров. Просто список, кто шумит. Дальше. — Юрий Петрович, я объясняю уже три дня, что шум, и я не могу записывать на пленку. Извините, можно сказать. Лида, если вам не трудно, запишите флейту, пожалуйста…
Любимов: — Обязательно. Это я говорю уже три недели. Я раз пять вам говорил. Уже все, в пятницу сдавать надо.
Высоцкий: — Флейта играет кусочек из Вивальди, между прочим, у меня на пластинке есть, а они играют гамму.
Любимов: — Флейта до их ухода. Они ушли по флейте за занавесом. Дальше.
Высоцкий: — Они должны гамму играть, Юрий Петрович? Они играют прекрасный отрывок из Вивальди, у меня пластинка есть.
Любимов: — Она музыкально очень хороша.
Ассистент (читает): — «Призрак и Гертруда».
Любимов: — Когда кончается сцена у вас с отцом, отшагнуть ее, а потом уже поворачиваться. Это очень все важные мелочи.
— «Занавес на клятву Гамлета…»
Любимов: — На клятву Гамлета… Володя, перестаньте все разговаривать! На клятву Гамлета, когда вы двигаете занавес, тайну играйте, чтоб не подслушали, максимально быстрее.
Высоцкий: — Юрий Петрович, потом занавес меня сбивает в темноте; вы говорите, пусть он тебя собьет, а не получается, что он меня сбивает.
Любимов: — Алик! Должен быть виден Гамлет, когда его сбивает занавес. Он должен его резко сбить. Но для этого ты, Володя, не должен подворовывать. Ни ты, ни Алла.
Алла, вас должен сбить занавес. А вы сами идете, и он вас не догоняет. А надо, чтоб он вас ударил и в землю вмял.
Алик: — Им, наверно, тогда надо как-то по-другому уходить…
Любимов: — Надо просто поискать узкий луч света, который ударит по его фигуре. Их не надо светить, а его надо светить.
— «Филлипенко не испугался, когда Полоний упал»[170].
Любимов: — Филлипенко. Где он? Вы хорошо работаете, особенно вот этого типа в пантомиме и отравителя, филигранно, только тоже не перебирайте. Раз. А тут с ним…
Филлипенко: — С Полонием.
Любимов: — С Полонием надо просто больше испугаться. Вы неправильно оцениваете. Когда с ним плохо стало — а ведь когда крупный человек, который стоит на такой ступени, умирает, — тот перепугался: инсульт у него или что.
И очень просто сказал, вы повторяете фразу — он прервет вас, скажет, что перепугался, помогать или что? Поэтому и воду лейте с перепугу, чтоб он очнулся.
— «Второй выход двора с Гильденстерном и Розенкранцем идет грязно, плохо, занавес не стыкуется…»
Любимов; — Еще раз говорю. Когда вы поднимаете занавес, распределитесь, проверьте, как вы стоите, тогда вы поднимете его аккуратно, даже если видите, что нету Шаповалова или кого-то еще. Вначале не было Подколзина. Это тоже сильно повредило прогону.
— И страховать ходят, он крутится и идет сюда.
Любимов: — Да. Геннадий, надо уточнить, люди не страхуют занавес, и он меняет конфигурацию и мешает сцене дальше идти нормально.
Высоцкий: — Началась сцена Розенкранца и Гильденстерна сегодня, и была колоссальная пауза.
Любимов: — Да, да, это накладка была. Вы поняли? Пауза большая, не пошел занавес.
Хор голосов обсуждает накладку. Любимов продолжает:
— У нас и завтра прогон, то есть в четверг прогон и в пятницу. Дальше.
Значит, еще прошу вас, вы все тоже играете субординацию. При короле никто не смеет бросать занавес. Он опускается медленно. А не то, что — раз — и пошли скорей лясы точить за кулисы, петь пахабель какую-нибудь, или еще чего.
— Так у короля Розенкранц и Гильденстерн в профиль стоять должны. Как Вилькин сейчас стоит. Вилькин, «ждем распоряжения», — точнее сказать.
Любимов недовольно перебивает: — Нет, вы мне говорите, а я разовью. Там нужно согласиться на службу. Это тот случай, когда вас вызывают и говорят: «так вы будете служить?». И все — готово. Вот — Рубикон, понятно? Им нужно было проявить человеческое отношение и сказать что-нибудь, даже если они не такие храбрые, хоть как-то выпутаться из этой ситуации, а не быть двумя стукачами. А они согласились — вот: коготок-то увяз — всей и птичке пропасть. У каждого человека есть моменты, когда он должен сделать выбор. И они сделали выбор. Это должно быть сыграно. Поэтому потом, когда Гамлет их третирует, они и вынуждены только утираться и иногда злорадствовать тихонько, когда понимают, что будет безнаказанно, но иногда может и вырваться хамство! Но когда принц возьмет вас на мушку, вы сдадитесь, отступите. Не он отступит, а вы.
Демидова: — Гертруде острее принять «Да, правдоподобно…».
Любимов: — Вам надо две вещи принять там, Алла. Отыграть: «Ей это Гамлет пишет? — и заулыбалась, — значит, хорошо, я любовью занимаюсь и сын — не так все страшно. Мне-то казалось, он весь вот такой, а оказывается, у него интрижка, это прекрасно».
Демидова: — Да?
Любимова: — Обязательно! Тут нет другого хода. Это хорошо. Это вас объединяет с сыном — вы влюблены и он влюблен. Она удивилась чрезвычайно, а потом обрадовалась. И поэтому сказала: «Да, правдоподобно». Вот почему он потом так озлился, что он дал себя окрутить. Жена подвела, этот идиот старый подвел, а тебе расхлебывай. Почему он в таком ужасе говорит: «Я сижу и ничего не делаю, а они растаскивают королевство мое по частям», — вот от чего он с ума сходит.
Ассистент режиссера: — «Торговец…»
Любимов: — Гамлет очень конкретно говорит: «Кто вы? Вы торговец живностью. Вы дочкой торгуете своей». Это совершенно конкретная фраза. Вы из дочки подстилку делаете.
Высоцкий: — Надо сказать: «Вы торговец живностью», — не надо: «всякой живностью».
Любимов: — Ну, пожалуйста. Я тебе говорил это, кстати, дважды.
Смехов: — Может, лучше «живым товаром»?
Высоцкий: — Там есть «живым товаром»…
Любимов: — Как хотите. Мне все равно.
Смехов: — Живность — это куры, рыбы…
Любимов: — Ну, «живность» — доходит, если он скажет: «Вы торговец живностью», — и вы, Полоний, отыграйте, что вы поняли намек. Но не грубо. Люди умные, которые играют в эти игры — а он всю жизнь играет только в эти игры, он не глуп и все намеки понимает сразу. Все они не глупые, и в этих делах прекрасно разбираются.
— «Первый выход Гильденстерна и Розенкранца вялый и нет…»
Любимов: — В первый ваш приезд у вас не было двух вещей: первой открытой радости увидеть друга. Раз уж вы стали на этот путь, тем более себя надо как-то подготовить, верно? — неудобно, поэтому хорошо надо вздрючить себя, и тогда вы будете получать удары под дых и к концу постепенно сникать.
Высоцкий: — В начале принципиально повязки завязывать друг другу?
Любимов: — Принципиально. Очень хорошо, когда вы завязываете повязки. Это не мое упрямство, это просто очень правильно.
Высоцкий: — Юрий Петрович, вы пропустили самое главное. На мой монолог не воткнули повязки…
Любимов: — На твой монолог никто не удосужился — это все доказывает, как артисты относятся к сцене…
Высоцкий: — Один человек только…
Любимов: — Никто не воткнул повязки в занавес. Задумайтесь над этими вещами. После прогона противно этим заниматься, но вам даже повесили список, где все выписано, что делают актеры. Хотя актер, уважающий свою профессию, обязан сам записывать партитуру, которая установлена в спектакле. Странное ощущение иногда, это из тех же странностей, как Гамлет говорит: «Есть в этом что-то сверхъестественное», — первые разрушители спектакля — артисты, это удивительная штука. Когда спектакль разваливается, его же артисты разваливают. Но никто не хочет в этом сознаваться.
Ассистент: — «Гамлет держит занавес…»
Любимов: — Володя… подождите, имейте терпение еще 15 минут… Лучше акцент на деньги: «Кто же им платит?» — вот уже тут деньги, в ладони звенят.
Сегодня верней было, но внутренне еще точней нужно ощущать, что мы о себе говорили, об этом театре: «Ну и что же эти типы? Берут ноты, да? Ну и что же они? Ага. Они не понимают, что превратятся в такой же театр, как все? И делают это уже», — это наша очень реальная обстановка. Еще немножко — и нормально. Будет закономерно — не отличишь.