сделали, что не взяли: «Век расшатался», но вторую часть реплики нужно было сохранить. Думаю, что эти фразы, полные философского смысла, говорящие о гениальности Гамлета и постижении им глубочайших различий своего времени, не могут и не должны повторять Клавдий и Полоний. Для них не может возникнуть вопрос — быть или не быть? — так же как чуждо им сказать: «Распалась связь времен», ибо их это положение, которое сложилось, вполне устраивает. Это норма их социального устройства.
Поэтому мне думается, что мы будем просить Юрия Петровича подумать, в какой степени правомерно в спектакле, чтобы Клавдий и Полоний повторяли соответственно эти фразы, потому что нам думается, что мы тем самым разжижаем мысль, которая впервые звучит в этом произведении и к которой мог придти только гений. В этом величие Гамлета.
Высоцкий играет Гамлета бойцом, воином, определяет характер его игры, его темы: «Из жалости я должен быть жесток». Он свободен от иллюзий, оттого, чем страдали молодой Ромео, Генрих II, он верит только фактам, и об этом он говорит матери: «Мне не кажется, а я есмь».
Думаю, что в первых монологах Гамлета, где выражена наибольшая трагедия Гамлета, — если в «Короле Лире» или в «Отелло» наибольшей трагедии достигают финальные сцены, то здесь как раз наоборот: в общем, Гамлет вступает сразу в атмосферу высочайшего трагизма, и нам кажется, что в этих монологах выражена наибольшая трагедия Гамлета, где страсти его души достигают апогея, — Высоцкий здесь еще недостаточно внутренне насыщен, эмоционален. Летом я видел этот спектакль, и он мне показался более эмоционально насыщенным, там был большой накал страстей и больше раздумий было, больше философа. Где-то кажется, что он мало любит в спектакле.
Ю. ЛЮБИМОВ. Кого?
— Офелию. Если по-настоящему играть эти сцены, то здесь где-то может появиться сентиментализм. Но я думаю, что Высоцкий от этого обезопасен. Хотя где-то хотелось бы подчеркнуть его большую любовь к Офелии. Справедливо было бы сказать, что Высоцкий отлично играет сцену с королевой Гертрудой, и Демидова также великолепно играет. Она как бы несет с собой эпоху, она прекрасно передает страдания, она неодномерна. С большой экспрессией Гамлет проводит сцену над могилой Офелии, с Розенкранцем и Гильдестерном. То, что это не тень, не мираж, — это все отличные находки. Несколько забегая вперед, я хочу сказать, что перебрасывание черепами Гамлетом с Розенкранцем и Гильдестерном не очень хорошо согласуется со всей темой спектакля. Вы все время говорите о теме смерти, о ее значении для человека и т. п., поэтому так легко перебрасываться черепами не стоит. Я думаю, что вам над этим стоит подумать.
Тема Фортинбраса — она всегда была предметом больших споров и раздумий. Мне кажется, постановщик правильно здесь сделал, что изъял тему прихода войск Фортинбраса, потому что оптимизм, который несет с собой Фортинбрас, — он утопичен. Получается, что Дания — это тюрьма, а в Норвегии — другое? Поэтому то, что из этой постановки изъят этот эпизод, — это сделано правильно и продуманно. Но очень важно более глубокое прочтение философского монолога Гамлета после встречи войск Фортинбраса, чего здесь нет. Я не буду читать весь монолог, но расскажу его смысл, когда на вопрос «быть или не быть» Гамлет дает твердый и решительный ответ: «Быть! Восстать, вооружиться, победить!».
Здесь, в сущности, сказано все. Здесь он осуждает не только королевство Клавдия, не только Данию, но и весь мир. Он оценивает зло всего мира, когда он говорит, что ради прихоти и вздорной славы двадцать тысяч сражаются на полоске земли, где негде даже схоронить убитых.
О мысль моя! Отныне будь в крови,
Живи грозой иль вовсе не живи!..
Отказаться от этого монолога было бы грешно, и вы бы обокрали свой собственный замысел. Я бы вас очень просил, Юрий Петрович, подумать: этот монолог нужно сохранить обязательно. С Фортинбрасом — бог с ним, а этот монолог очень важен.
Почему я так настойчив в этом? Это обкрадывает ваш замысел, ваш собственный замысел образа Гамлета, ибо здесь он переосмысливает не только положение Дании, Клавдия, а приходит к большим социальным обобщениям мира, завоевательных войн, бессмысленности войн. Отказаться от этого дела ни в коем случае, на мой взгляд, нельзя.
…Поворотный пункт в трагедии и в самом спектакле — это, как известно, «Мышеловка». И для нас, для зрителей, театр должен добиться, чтобы увидеть, как же реагируют король и королева на спектакль «Убийство Гонзаго», и то, как за ними наблюдают Гамлет и Горацио. Здесь, у Шекспира — это мог сделать только Шекспир как великий знаток театра — показана сила воздействия искусства, как оно испытывает совесть человека: дрогнет совесть короля или не дрогнет, и как она призовет его к ответу?..
Но, к сожалению, Юрий Петрович, мы не видим потрясения короля, больше того — так мизансценирована эта сцена в отличие оттого, что я видел летом, — он даже плохо виден, потому что когда идет пантомима, она заслоняет фигуру короля. Но я не берусь давать рекомендации, я имею дело с большим художником, вопрос идет не об этом, — но это событие не сыграно в спектакле. Может быть, отнесемся снисходительно к тому, что я сейчас скажу, но когда играют пантомиму, это последнее звено, когда вливается яд в ухо короля, — это надо играть более зло.
Смехов очень холоден, он декоративен, и это тоже не помогает тому, чтобы это событие было сыграно, а без этого нет поворота во всей трагедии.
Нам думается, что в спектакле утрачена фигура Горацио. Сейчас это плохо запоминающаяся фигура. Он очень невыразителен, а между тем это именно ему, Горацио, Гамлет завещает поведать миру о судьбе Гамлета, открыть человечеству глаза на правду. Гамлет не только хочет оправдать себя в глазах потомства, но его желание, чтобы его жизнь и борьба, его духовные искания послужили уроком, примером борьбы для остающихся в живых. Кому же он доверяет это? Именно Горацио. Если для него отец был человеком в полном смысле этого слова, и если он разочаровывается в некоторых людях, то для него остаются другие люди, такие как Горацио. Для него идеал — это Горацио, это совершенный человек. Он говорит:
Горацио, ведь ты изо всех людей,
Каких я знаю, самый настоящий.
…
Все выстрадав и сам не пострадав.
В тебе есть цельность…
Цельность! Сохранить это качество там, где жизнь — тюрьма, — уже подвиг. Это относится и к Гамлету.
Шекспир дал мыслям Гамлета гласность, выход к людям, дал Горацио. Это он рассказывает людям повесть о своем времени, о Гамлете, о его прекрасной жизни.
Поэтому, мне думается, что вам надо серьезно продумать, чтобы где-то эта фигура совершенно не была утеряна в спектакле, потому что это одна из важнейших гуманистических фигур. Здесь это представлено довольно бедно, но то, что дает Шекспир в образе Горацио, дает совершенно обстоятельную картину, что это за человек и что он значит для потомства.
Тема смерти — она пронизывает всю трагедию. Это очень важная тема, и с нее начинается спектакль. Что интересно в этом смысле в замысле постановщика? Здесь, может быть, впервые в истории постановки «Гамлета» эта тема приобретает свою конкретность. Я имею в виду свежую, разрытую могилу. Она напоминает о том, что люди — смертны, и чтобы они этого не забывали, быть может, так обстоятельно разрабатывая эту тему, театр хочет сказать, что жизнь коротка и прожить ее надо с чувством ответственности за свою жизнь, за свои поступки. Это очень интересная и нужная мысль. И, быть может, отсюда такой бурный динамизм, напряженный ритм, такой накал страстей, такой энергический Гамлет у Высоцкого. И, может быть, за это можно простить Высоцкому, что он не всегда философ на сцене. Но этот замысел, его трагизм снимает эпилог, где вся тема смерти осмеивается, где могильщики живут пошлейшей сплетней о Гамлете и Горацио.
Между тем, у Шекспира могильщики — это мудрые люди, именно с ними и Горацио любит больше всего беседовать. Они не только балагурят, но обсуждают философский смысл жизни. Поэтому неслучайно Гамлет беседует с могильщиками.
Мне думается, что этот эпилог, сейчас привнесенный в спектакль, говорит о вещах, которые находятся в противоречии со всем спектаклем: и ныне человечество, народ — быдло, и живет в невежестве и темноте. Эпилог как бы обращен в сегодняшний день. И, конечно, эта сцена никак не вяжется с этой трагической сценой смерти. Эту тему в финале надо подвергнуть и сарказму, осмеянию, причем — через могильщиков.
Мне кажется, что это находится в противоречии с замыслом, со всем строем, с его демократизмом. Откуда эта сцена взята, из какой пьесы — не знаю, и эти догадки делать не буду…
Возникает такая мысль: не правомернее ли найти финал (то, что я видел летом), когда за гробом Гамлета идет погребальная процессия. На меня это произвело очень сильное впечатление, когда несут гроб Гамлета, за ним идет процессия людей ему близких, родных, которые его понимали и будут понимать и далее. Мне казалось, что эта сцена была сильна, эмоциональна. Художник все время ищет, он отказался от этого, и нашел другое. В той редакции мне больше нравилась сцена Лаэрта и Гамлета, которая была решена под занавес. Мне казалось, что это удивительная находка.
Или сцена с отцом Гамлета у королевы — мне тоже казалось, что там было больше мысли, больше эмоционального беспокойства.
Мне здесь спорить очень трудно. Я высказываю свое субъективное впечатление, тем более что не все товарищи видели тот спектакль, но, вероятно, финал надо искать на Горацио; решать нужно этой фигурой. Ибо это соответствовало бы гуманистической сущности этого произведения, которая заключается в том, что гибнет герой, но не гибнут его идеалы. Ведь важна не смерть, а та среда, которую он оставляет в жизни, и об этой среде говорил Горацио. Ведь судьба Гамлета сливается с трагической судьбой всех страдающих от несправедливостей. Он оставляет неразрывную связь между собой и всем человечеством. Вот почему Дания и весь мир — тюрьма.
И последняя фраза Гамлета: «Я сказал бы еще», — то есть ему многое еще нужно было сказать человечеству. Вот почему правомерно подумать, чтобы спектакль кончался не этим эпилогом, который не вяжется с темой спектакля.