Михаил Михайлович очень правильно сказал, что это очень земной спектакль. Правильно — с этой пьесы снят налет мистицизма. Это правильное решение.
Второе — это тема справедливости, тема власти, тема тирании. То, что дал сам Шекспир в «Гамлете», это так много, что тут никакой режиссер к этому ничего не прибавит. Это трагедия, которая имеет очень большой, политический аспект, эта трагедия направлена на то, что власть брали все и все старались ее удержать. Это трагедия о власти, которая все кругом растлевает. Причем я должен сказать, что Шекспир далеко не всегда был так откровенен, как он сделал в «Гамлете», где есть целый ряд тирад, к которым не надо ничего прибавлять, потому что прочитаешь — и видишь, насколько это антитираническая вещь.
Этот акцент в постановке Любимова сделан, и сделан очень интересно, свежо. Так что и с этой точки зрения трагедия не может вызывать никаких возражений. Здесь есть верность выражения Шекспира.
Какие же здесь могут возникать вопросы и споры? О чем мы можем спорить с Ю. П. Любимовым? Расхождения начинаются с тех маленьких добавочек, где дело касается введения каких-то новых акцентов к шекспировскому тексту.
Мне кажется, что мотив смерти правильно дан в этом спектакле, но, может быть, чуть-чуть там есть маленький перебор. Непонятно, почему три черепа? Мне, например, кажется, что одного черепа достаточно и не следует перебрасываться тремя черепами. Шекспиру, во всяком случае, было достаточно одного черепа. Убийств надо семь, а черепа достаточно одного, чтобы он напоминал о смерти. Но я повторяю, что это дело ваше, как постановщика, и если хотите, пусть будет три черепа, хотя с меня, как со зрителя, хватит одного. Но вот вы сделали одну замечательную вещь — вы ввели этот элемент могилы, которая все время перед зрителем. Это сделано очень остроумно и очень точно. И в этой связи: поскольку все время играет этот момент, то зачем эти три черепа?! Получается перебор. Зритель видит все. Он сосчитает, сколько раз кричит петух, он насчитает, что у Любимова в «Гамлете» петух кричит три раза и т. д. Если бы я работал над спектаклем, я бы одну мелочь убрал, другую — добавил.
По поводу финала: у меня двойственное отношение к финалу. Он мне то нравится, то не нравится. Он мне не понравился потому, что кончилась трагедия, все захлопали, и вдруг выходят актеры и начинают играть. Вот если бы уже до того, как занавес их всех сметет, уже начал играться пролог, это бы шло наплывом, и зритель бы видел, что это еще не кончилось, — тогда бы не было второго эпилога. Но когда получился разрыв, это нехорошо.
Я тоже не знаю, откуда этот текст, я бы его сделал получше. Жалко, что нет нашего дорого Николая Робертовича, который бы это сделал чуть потоньше, чтобы эта ирония прошла.
Можно ли и нужно ли всем этим вещам придавать социально-философское значение, считать, что здесь уже точка зрения всего народа?
Вообще говоря, у Шекспира есть шуты, которые являются выразителями народной мудрости, но есть шуты, которые являются выразителями плебейской точки зрения, и есть шуты, которые обязательно вульгаризируют то, что происходит в идейной сфере. У него много градаций шутов, и вопрос о том, какую роль играют могильщики здесь, это есть вопрос о том, к какой категории шутов вы их причислите. Я не буду подсказывать, какими должны быть эти шуты, к какой категории следует их режиссеру причислить, — это его право. В «Лире» шут стоит выше других, в «Двенадцатой ночи» выше других, но в «Двух веронцах» шуты стоят ниже героя высокого плана. Так что у Шекспира это получается как когда. Вы должны это оправдать своим ощущением необходимости для вашего спектакля, а оправдать это ощущением необходимости можно только органически слив это, чтобы это не было довеском и привеском.
Я должен сказать, что у всех у нас есть желание советовать Юрию Петровичу, что делать. Я тоже иногда чувствую, что я бы ему хотел сказать: «Сделайте, пожалуйста, то-то и не делайте того-то». Но я, исписывая горы бумаги, когда сижу на спектакле, потом думаю: «Этого я ему не скажу, этого я ему не скажу, этого я ему не скажу… Скажу только мелочи.
Почему?
Если бы Юрий Петрович был учеником, человеком, которого я вправе учить, я бы ему наговорил больше, но у меня такое ощущение, что если я в своей области что-то значу, то я думаю, что он в своей области сделал и значит больше, чем я в своей. Такое ощущение у меня. Не потому, что я низкого мнения о своей собственной работе. Но просто потому, что быть художником — это очень большая, трудная и тяжелая миссия, которой я не позавидую, потому что муки художника, силы, которые он вкладывает в свою работу, вероятно, превосходят те муки и те силы, которые выпадают на нашу долю.
Поэтому я лично думаю, я чувствую, что к нему нужно всегда относиться осторожно.
Кроме того, я очень дружил с критиком Юзовским, и он, как-то хваля один спектакль, сказал: «Они играют мою концепцию». И мне стало очень досадно… Я видел спектакли «Гамлета», где играли мою концепцию, и должен сказать, что мне это было совершенно не интересно. Не потому, что это были слабые спектакли, но я все-таки, придя в театр, хочу что-то открыть для себя. Открыть то, что я знаю, мне неинтересно, идти надо на тот спектакль, где ты что-то узнаешь, чего ты еще не знаешь, услышишь то, что тебе не приходило в голову. И что греха таить, за что люди любят этот театр? За то, что Любимов — человек бесконечно одаренный, умеющий находить все новые трактовки материала. Спорим? Да, спорим, но не дай бог, когда мы будем уходить из Театра на Таганке, увидев то, что мы ожидали. Не дай бог, если настанет такое время.
Мне этот спектакль открыл какие-то новые, неожиданные для меня вещи. Я убежден, что этот спектакль будет самой большой сенсацией нынешнего театрального сезона; более сенсационного спектакля в Москве нет и не будет.
Хорошо это или нет? Хорошо, потому что театр, живущий без взрывов, без потрясений, без того, что публика так захвачена постановкой, что готова вцепиться друг в друга, — такой театр неинтересен. Интересно, когда театр активно действует и выдает что-то новое.
В прошлом сезоне, например, мне не хотелось ходить в театр, потому что пойдешь и спокойно уходишь оттуда, вас не захватывает. В этом году появляются какие-то новые вещи, которые вызывают интерес и которые говорят о богатстве нашего театра. Вы знаете, что одно время наш театр очень высоко ценили, затем он упал. Упал из-за того, что было в нашем театре очень много однообразия. Сейчас опять появляется разнообразие, и это очень хорошо, потому что если зритель посмотрел какую-то вещь в Малом театре, а потом пошел в «Современник» и увидел то же самое, это совершенно неинтересно. Нам нужно разнообразие творческих течений, нам нужны споры, нужна борьба мнений в творчестве театра, нужны разные направления. Сегодня были мхатовцы в театре и жали Юрию Петровичу руку, хотя, они, может быть, считают, что «Гамлета» надо играть иначе. Но совершенно неоспоримо, что у Любимова эта постановка вышла интересной. Например, очень разные спектакли «Антоний и Клеопатра» у вахтанговцев и этот спектакль у Любимова. «Антоний и Клеопатра» не вызвал никаких споров, хотя у Шекспира главный герой — очень красивый, величественный, мужественный и прекрасный, а Цезарь — маленький, плюгавый. А Евгений Рубенович сделал так, что роль Антония играет у него актер небольшого роста, а красивый и величественный играет роль Цезаря. Это же странная вещь!
Н. И. КРОПОТОВА. Но Цезарь там хорошей сволочью выглядит!
— Но совершенно другого типа трактовка трагедии.
И я считаю, что и этот спектакль имеет право на существование, потому что тому театру хочется выразить свое понимание.
Мы часто говорим о мировом значении советского театра. Оно, безусловно, есть. Но пусть на меня не обижаются, — мировое значение имеют только те наши театры, которые делают что-то новое. К числу таких театров и относится Театр на Таганке. Когда иностранцы приезжают, то они просят не давать им «Лебединое озеро», а просят дать им спектакль на Таганке.
Б. ПОКАРЖЕВСКИЙ. Нет, они просят «Лебединое озеро»…
— У них есть свои «Лебединые озера»…
И вот этот спектакль будет иметь очень большой резонанс — вот почему. За последнее время появилось несколько «Гамлетов» за рубежом, в частности, появился «Гамлет» в Шекспировском театре. Там недавно назначили нового художественного руководителя, молодого, сравнительно, человека, Тревера Нанта. Он хотя молодой, но он человек консервативный, если не сказать реакционный, потому что он поставил «Гамлета» (я не видел спектакля, но я читал характеристику спектакля, которую дали тамошние критики) в таком духе, что Гамлет — это Христос после распятия, и этот Христос пришел в мир, испытывает муки, умирает, и в конце концов он должен будет опять воскреснуть.
Такая трактовка Шекспира, во-первых, уже представляет собой отход от Шекспира, потому что шекспировская трагедия, если она и не антирелигиозна, то она, что называется, арелигиозна. Шекспир выразил там свое очень сомнительное отношение к религии: есть ли загробный мир? С одной стороны, есть, потому что приходит призрак, а с другой стороны, Гамлет сомневается.
И я могу вас заверить, что когда приедут критики смотреть «Гамлета», они скажут, что эта наша трактовка, земная, как сказал докладчик, материалистическая трактовка, выражающая нашу советскую точку зрения.
Повторяю. Хотя могут спорить с этим спектаклем о деталях чисто технических, эстетических, по-моему, этот спектакль в высшей степени интересный спектакль, его будут изучать, о нем горы напишут. Вы правильно сказали: там есть вещи, которые можно по-разному понять. Но потому это и есть интересный спектакль, что он будит мысль.
Я тоже буду спорить с Юрием Петровичем, но я подожду, когда спектакль станет достоянием общественности, и тогда я скажу на равных: где я принимаю вашу точку зрения, где я ее не принимаю, где я считаю, что вам нужно еще раз поставить Шекспира.
В целом я нахожу, что этот спектакль является удачным, но его нужно каждый день совершенствовать в практической работе театра, совершенствовать, оттачивать, работать над словом.