Слово «гик», вынесенное на обложку, может ввести в заблуждение, но Данн употребляет его в первоначальном, вышедшем сегодня из употребления значении. Гиками в старых бродячих цирках называли людей, симулировавших агрессию и безумие и на глазах у публики откусывавших головы живым курицам. Впрочем, здесь его следует понимать скорее в смысле «урод, психопат и безумец».
Режиссер Терри Гиллиам назвал «Любовь гика» «самой романтичной книгой о семье и любви», но это, конечно, довольно своеобразный вариант прочтения. Главные герои романа Ал и Лил Биневски – владельцы бродячего цирка, которые сознательно решают сделать своих детей «особыми» и привлечь публику демонстрацией их уродств. При помощи больших доз мышьяка, кокаина, амфетаминов и прочих сильнодействующих веществ, которые Лил принимает во время беременности, они производят на свет пятерых дивных и пугающих «причудок» – так они именуют собственных отпрысков.
Самый старший, Артуро, рождается с ластами вместо рук и ног – и с детства выступает в аквариуме в амплуа «Водного мальчика», а еще он обладает способностью подчинять души людей своей воле. Сиамские близняшки Электра и Ифигения (Элли и Ифи) – красавицы и одаренные музыкантши. Рассказчица Оли (Олимпия) – сплошное разочарование для семьи: всего лишь горбатая и лысая карлица-альбинос с доброй душой. Ну и, наконец, самый младший, золотоволосый и нежный Цыпа (продукт дорогостоящей радиевой диеты), выглядит обманчиво нормальным, но в нем таятся силы столь же целительные, сколь и гибельные.
Ал и Лил горячо любят своих «причудок» и пытаются создать для них идеально теплую, комфортную и поддерживающую среду, однако это не может уберечь детей Биневски от смертельного (в буквальном смысле слова) соперничества, от зависти и вражды, помноженных на жгучую – на грани патологии – взаимную любовь. Данн мастерски раскрывает темные бездны, таящиеся за фасадом «счастливой семейной жизни» – ревность сиблингов, слепоту родителей и глубочайшее отчуждение, разделяющее даже самых близких (буквально физически неразделимых) людей.
Несмотря на то, что все герои «Любви гика» – уроды и фрики, их чувства мало отличаются от обычных детских чувств: Данн позволяет себе разве что немного сгустить краски и усилить акценты. Одной из первых она решается критиковать представления о детстве как об эпохе сладостной невинности: ее юные герои одержимы самыми зловещими инстинктами, над которыми пока не властны ни опыт, ни воспитание, ни привычка к социальным условностям. Оставаясь трогательными, маленькими и беззащитными, нуждающимися в опеке взрослых, они в то же время способны на сильнейшую ненависть и коварство, им нравится пугать окружающих, но и сами они терзаемы сильнейшими страхами. Сборище гормональных бомб с тикающими часовыми механизмами – вот какими видит Кэтрин Данн «светлый мир детей», а физические аномалии ее героев и их обособленность от остального человечества позволяют ей рельефнее и ярче показать присущую детству хтоническую жуть.
Принимаясь за книгу, по сути дела, об инвалидах, читатель ждет от автора сочувствия героям и уж наверняка подспудного осуждения в адрес родителей, из соображений грубой корысти обрекших своих детей на уродство и муки. Однако Данн виртуозно обходит ожидания читателя с фланга: герои «Любви гика» если от чего и страдают, то только от того, что недостаточно ненормальны. Роскошное, удивительное и зачаровывающее уродство ценится в семье Биневски куда выше возможности «быть как все», а родители гордятся детьми и счастливы, что дали им возможность заработать на кусок хлеба, просто оставаясь теми, кто они есть.
Когда у карлицы Олимпии рождается практически нормальная дочь, наделенная лишь незначительным уродством, именно ее изъян становится для матери средоточием любви – драгоценным сокровищем, которое надлежит сохранить любой – вплоть до собственной жизни – ценой. Никто из детей Биневски не хотел бы избавиться от своего «порока», что заставляет читателя всерьез задуматься о том, насколько естественны наши представления о нормальном и ненормальном, о красивом и некрасивом. «Книга Данн впервые заставила меня стесняться своей сугубой нормальности», – сказал по этому поводу Терри Гиллиам.
Артуро, старший из детей Биневски, не просто доволен тем, как он выглядит – он создает секту, члены которой готовы ампутировать себе руки и ноги для того, чтобы стать похожими на своего кумира. Бродячий цирк незаметно сливается с лагерем сектантов, и десятки людей готовы отдать пальцы, руки и ноги ради того, чтобы просто приблизиться к своему идеалу – ластоногому и ласторукому Артуро. Секта «артурианцев» не предлагает никакой идеологии или программы, ее не волнуют вопросы загробной жизни, а принадлежность к ней означает лишь физические лишения и боль. Рассказывая о кратком взлете и драматическом крушении «артурианского культа», Данн выруливает к своей магистральной идее и показывает абсурдность (а вместе с тем неодолимость) желания скопировать чье-то уродство – равно как и чью-то красоту или уникальность, которые в ее мире становятся вещами плохо различимыми.
Всерьез и надолго
И всё же главное, чем занят литературный критик – это поиск большой и важной книги (или даже, возможно, Книги), которая объяснит нам самим наше время, высветит в нем что-то важное, не заметное обычному человеку и, в конечном итоге, пополнит список великой классики, которой суждено нас всех пережить и стать коллективным посланием нашего поколения потомкам. Надо ли говорить, что поиск этот, подобно поиску Святого Грааля, редко увенчивается успехом – именно поэтому в разделе «Всерьез и надолго», пожалуй, наиболее высока концентрация рецензий сдержанных, горьких и разочарованных. Однако тем ценнее подлинные жемчужины, которые всё же иногда – трагически редко, но тем не менее – попадаются.
Дмитрий БыковИюнь[76]
Многогранное и бесконечно разнообразное творчество Дмитрия Львовича Быкова устроено таким образом, что любой разговор о новом его произведении приходится волей-неволей начинать с множественных отрицаний. Нет, «Июнь» не такой длинный, как «ЖД». Не такой короткий, как «Эвакуатор». Не такой сырой и рыхлый, как недавний «Маяковский». Не такой странный, как «Квартал». Не эссе и не лекция. Нет, не в стихах.
Но одними отрицаниями обойтись невозможно, поэтому следует наконец собраться с силами и сказать: «Июнь» – лучшее из написанного Быковым со времен «Пастернака» и определенно самый совершенный его художественный текст, самый продуманный и выстроенный, виртуозно сочетающий в себе сюжетность с поэтичностью, а легкость – с драматизмом и едва ли не пугающей глубиной.
Если говорить о конструкции, то «Июнь» – не традиционный монороман, но триптих, все три части которого практически автономны. Формально их объединяет время концовки (сюжет каждой завершается в ночь на 22 июня 1941 года), а для большей прочности они скреплены одним общим эпизодическим персонажем – светлым советским ангелом, шофером по имени Леня.
Первая часть ближе всего к обычному роману и по сюжету, и по композиции. Двадцатилетнего поэта Мишу Гвирцмана выгоняют с третьего курса легендарного ИФЛИ по доносу однокурсницы, которой он якобы домогался. Комсомольское собрание, начавшееся как фарс, внезапно переходит в мощное стаккато борьбы с трудноопределимой «чуждостью», которой Миша бесспорно наделен с рождения, и заканчивается его позорным изгнанием – как бы не окончательным, но чтоб «исправился и осознал». Для осознания и исправления Миша устраивается в больницу санитаром, обзаводится новыми знакомствами (в том числе не вполне благонадежными), а заодно насмерть запутывается сразу в двух параллельных романах. С неземной блондинкой Лией у него отношения духовно-возвышенные, с рыжеволосой шалавой Валей (той самой, из-за которой его выгнали из ифлийских кущ) – порочно-страстные, и ни от одних он не готов отречься.
Вторая часть – переведенный в третье лицо сбивчивый монолог тридцатисемилетнего Бориса Гордона, журналиста и секретного сотрудника «органов». Борис, веселый и несгибаемый выходец из «проклятых» двадцатых (Быков исподволь внедряет в сознание читателя эту аналогию – «проклятые» двадцатые как «лихие» девяностые), подавлен атмосферой конца тридцатых. Его, еврея, страшит союз с нацистской Германией, страшит собственная готовность верить в виновность недавно репрессированных, страшит близящийся и неизбежный взрыв. Но главное, Борис, как и Миша, застрял между двумя женщинами – женой, когда-то любимой и желанной, а ныне жалкой и беспомощной, и юной Алей – невыразимо трогательной, наивной и потому обреченной «возвращенкой» (так называли бывших эмигрантов, вернувшихся в СССР).
И, наконец, третья, самая маленькая (60 страниц из 500) часть – история полубезумного литератора Игнатия Крастышевского, убежденного, что умеет «кодировать» читателя на принятие тех или иных решений. Он пишет отчеты в правительство об экспорте советского искусства за рубеж, но скрытые послания, в них зашифрованные, не имеют к искусству никакого отношения. Игнатий панически боится войны, поэтому всеми силами заговаривает, заклинает своих высокопоставленных адресатов на мир, мир любой ценой. Однако постепенно осознав, какой именно мир он ненароком накамлал (слияние с самым темным, самым страшным злом, и фактическая гибель его родной Польши), Крастышевский меняет тактику, и начинает неистово призывать войну как единственный способ избавления от скверны, как страшный и спасительный катарсис.
Как уже было сказано, три истории связаны одним сквозным героем-камео: с Мишей из первой части шофер Леня живет в одном доме, но комнату ему выхлопотала Аля из второй части, а Крастышевскому из третьей он помогает с доставкой его чародейской корреспонденции. Однако куда надежнее, чем эта пунктирная линия, целостность романа обеспечивает общая идея, суть которой – в неизбежности войны, которую каждый из героев приближает по-своему.
Миша слишком везуч и, как Поликрат Самосский у Геродота, чувствует близость расплаты за это непростительное счастье. Все грехи сходят ему с рук, едва чиркнув по плечу: подхваченный от грязной девки сифилис чудесным образом оказывается обычной потницей, призыв в армию оборачивается глупым недоразумением, ему принадлежат сразу две красавицы, да и в институте его восстанавливают с чарующей легкостью. Но Миша знает: это не может быть бесплатно, за эти грошовые подач