Главное, пожалуй, слово применительно к «Эмпайр Фоллз» – это «многослойный». В тот момент, когда читателю кажется, что он добрался до донышка, вычерпал оттуда все смыслы и собрал все ключи, в романе открывается еще один слой, а за ним еще один, и еще… Виртуозно совмещая в одном тексте нежнейшее бытописательство с драматичной интригой, перемешивая несколько временны́х слоев и ошарашивая удивительной глубиной проработки характеров, Руссо создает текст, по отношению к которому избитая метафора «целый мир под книжной обложкой» не выглядит ни банальностью, ни преувеличением.
О том, что дальше
Счастливые времена, когда читатель мог с полной уверенностью сказать, какая перед ним книга – художественная, публицистическая или документальная, похоже, ушли в прошлое. Некогда незыблемые границы между фикшн и нон-фикшн с одной стороны, а также между разновидностями нон-фикшн с другой, стали в последние годы опасно проницаемыми. Биографию запросто можно перепутать с романом, монументальная монография пишется языком высокой поэтической прозы, актуальная публицистика рядится в костюм исторического исследования, рассказ становится неотличим от эссе, а с фланга крадется новый и загадочный жанр автофикшн, сращивающий в рамках одного текста мемуары, эссеистику и художественное высказывание. Начавшись с кинематографа, фактически переставшего различать кино игровое и документальное, тенденция эта перекинулась на пространство чтения, меняя его географию куда сильнее, чем можно было заподозрить. Заменив в известном стихотворении Мандельштама Европу на литературу, мы смело можем вслед за поэтом воскликнуть «впервые за сто лет и на глазах моих меняется твоя таинственная карта». Контуры новых земель движутся буквально в режиме реального времени, поэтому любая граница, проведенная через это живое, изменчивое пространство, будет условной и временной. Но провести ее всё же необходимо, поэтому пусть она пройдет здесь.
О себе и о других
Николай КононовВосстание[164]
Знаменитый русский философ-космист Николай Федоров, создатель так называемой «философии общего дела», считал необходимым все силы науки бросить на «воскрешение отцов»: в его картине мира рай следовало построить не где-нибудь, но на земле, по эту сторону смертной черты, вернув за нее всех когда-либо умерших. Документальный роман журналиста Николая Кононова «Восстание» – в некотором смысле проекция федоровских идей на плоскость словесности: этот не имеющий, пожалуй, аналогов в современной русской прозе текст возвращает его герою, Сергею Соловьеву, если не буквально физическую жизнь, то голос и индивидуальную судьбу.
Сергей Дмитриевич Соловьев прожил жизнь необычайно длинную (родился в 1916-м, умер в 2009-м), и столь же фантастическую, сколь и скрытную, потайную. Соловьеву всегда было от чего прятаться: сын управляющего в дворянском имении, он с рождения нес на себе печать принадлежности к классу «угнетателей». В 1937 году отец Соловьева был репрессирован, что еще ухудшило положение сына. Техникум (об институте для человека с его анамнезом не могло быть и речи), неприметная работа топографа на одной из строек социализма, начало войны, фронт – топографы получали бронь, но Соловьев ушел на войну добровольцем, рассчитывая избавиться от позорного клейма «сын врага народа»…
Всё это, в общем, довольно типично для сталинской эпохи, однако в дальнейшем судьба героя закладывает крутой и неожиданный зигзаг. Ранение, плен, лагерь для военнопленных, а после него – служба во Власовской армии, и снова концлагерь, еще страшнее прежнего: Соловьев отказывается надеть немецкую форму и вступить в ряды эсэсовцев… Побег, относительно мирная жизнь и работа в Бельгии, ностальгия, возвращение на родину – и новый концлагерь, теперь уже советский. В 1953 году Соловьев активно участвует в знаменитом Норильском восстании – том самом, в котором десятки тысяч бесправных заключенных выступили против чудовищных лагерных порядков и победили, а после пытается поднять еще один бунт – в Колымских шахтах. И это далеко не конец его, если в данном случае уместно это слово, приключений.
Для человека с такой немыслимо яркой биографией Сергей Соловьев оставил удивительно мало следов и свидетельств своего существования: он не написал мемуаров, а всё его персональное документальное наследие – несколько писем друзьям и родным да сонник, в который он на протяжении многих лет записывал собственные сны. Именно эту недостачу (очевидно, намеренную – Соловьев был великим мастером конспирации) восполняет книга Николая Кононова. По утверждению самого автора, чтобы понять Сергея Соловьева, ему пришлось им стать.
И тут мы подходим к самой интересной особенности «Восстания»: этот в полной мере документальный, скрупулезно тщательный в деталях текст написан, тем не менее, от первого лица. Это нестандартное и несколько спорное решение для нехудожественной в строгом смысле слова прозы, и адаптация к нему требует времени. Однако понемногу – на самом деле, уже к концу первой главы – авторский замысел становится прозрачен: Кононов щедро предлагает своему герою самого себя, делится с ним собственными эмоциями, позволяет взглянуть на мир своими глазами. Словом, становится Соловьевым в самом прямом и непосредственным смысле слова: сплавляется, срастается с ним, вступает с ним в особые, ни на что не похожие, почти эмпатические отношения, возможные только между исследователем и объектом его многолетнего исследования. Глубинное погружение в жизнь Сергея Соловьева дает Николаю Кононову право говорить от его лица – право быть им.
Назвать «Восстание» книгой захватывающей будет, пожалуй, некоторым преувеличением. Кононов очень аккуратно работает с эмоциями, нигде не переходя линию, отделяющую исторически достоверную реконструкцию от стилистики журнала «Караван историй», поэтому несмотря на очень высокую степень персональности роман производит впечатление сдержанности, приглушенности и камерности. О каких бы жутких или невероятных событиях ни шла в нем речь, авторский голос остается подчеркнуто негромким, без следа напора и аффектации.
Но тем не менее, на каком-то более глубоком уровне «Восстание» захватывает и волнует по-настоящему. Биография Соловьева – это единственная в своем роде, универсальная и вневременная (хотя в то же время очень конкретная и локальная) история человека, органически неспособного терпеть насилие над собой в любой – даже самой незначительной – точке. Вся его жизнь – одно сплошное, бесконечное восстание, и Николай Кононов сумел найти для рассказа об этом восстании форму, близкую к идеальной.
Павел БасинскийПосмотрите на меня: тайная история Лизы Дьяконовой[165]
Павел Басинский – пожалуй, единственный из российских авторов нон-фикшна способный за россыпью исторических фактов увидеть историю в литературном смысле этого слова и, не отступая от надежно задокументированной истины, облечь ее в увлекательную форму. Нынешняя его книга – долгожданный выход за пределы яснополянского мира, в котором писатель изрядно загостился (начиная с 2010 года, Басинский выпустил четыре книги о Льве Толстом и его окружении), и это, безусловно, отличная новость для читателя. Плохая же новость состоит в том, что, в отличие от толстовской, история купеческой дочери и стихийной феминистки Лизы Дьяконовой – это история маленькая, локальная, не позволяющая выдуть из нее мыльный пузырь нужного размера и потому толкающая писателя на тернистый путь психологических реконструкций.
Начинать рассказ о Дьяконовой правильнее всего с его драматического конца. 26-летняя студентка Сорбонны приехала погостить к родственникам в Альпы, отправилась погулять в горы и исчезла. Месяц спустя ее обнаженный труп с переломанными лодыжками был найден в чаше водопада, причем вся одежда, аккуратно увязанная в узел, лежала неподалеку. Следов насилия обнаружить не удалось, поэтому дело Дьяконовой так навсегда и осталось будоражащей воображение и, увы, не имеющей решения загадкой – не столько детективной, сколько психологической. Однако главным (по крайней мере, с точки зрения Павла Басинского) в Лизе была не ее смерть, но ее жизнь, которую она с удивительной и отчасти обманчивой тщательностью фиксировала в своем дневнике на протяжении пятнадцати лет.
Одиннадцатилетняя Лиза Дьяконова, старшая дочь богатого фабриканта из тихой уездной Нерехты, начинает вести дневник накануне смерти отца. Переезд осиротевшей семьи в Ярославль, поступление в гимназию и учеба в ней, раннее осознание собственной физической непривлекательности (впрочем, скорее мнимой, чем реальной), сложные отношения с религией, а главное – неотвязные мысли о женском неравноправии, – вот что занимает Лизу на протяжении первых десяти лет ведения дневника. Пережив затяжной конфликт с матерью, не желавшей отпускать Лизу из дому, девушка всё же отправляется в Москву, на знаменитые Бестужевские курсы, а после, совсем уж порывая со всеми традициями (или, как говорили в то время, «выламываясь» из своей среды), едет в Париж – учиться на адвоката. Примерно в этой точке ее дневник начинает явственно отдавать безумием (Басинский осторожно предполагает, что душевный недуг девушка унаследовала от рано умершего отца вместе с погубившей того «дурной болезнью»), мутируя не то в беллетризованную автобиографию, не то в полностью оторванный от реальности роман, который обрывается за три месяца до смерти своей создательницы зловещим намеком на неизбежное самоубийство…
Детально анализируя дневник Лизы, вчитываясь в него и сопоставляя его с другими источниками, Басинский реконструирует на его основе одновременно и эпоху, и внутренний мир своей героини. Дьяконова в его описании, таким образом, оказывается и живым человеком, и точкой кристаллизации гендерных вопросов своего времени.
Что касается эпохи, то тут читателя ожидают приятные сюрпризы: оказывается, положение женщины в России конца XIX века было заметно лучше, чем в Европе, а общий настрой мужской половины общества оставался преимущественно про-феминистким. Так, все прорывы Лизы к образованию и самостоятельности совершались при деятельной поддержке мужчин, а все палки в колёса ей неизменно вставляли женщины.