С внутренним миром Дьяконовой дело обстоит сложнее: Басинский рисует ее трагически одиноким человеком, словно бы запертым в пределах своего тонкого аналитического ума и не способным ни проявлять чувства, ни впитывать их извне. Вся ее жизнь – это обращенная к миру мольба: посмотрите на меня, полюбите меня, примите меня такой, какая я есть. Но мольба эта не имеет шанса быть услышанной в силу специфической глухоты самой Дьяконовой, ее органического неумения воспринимать обратную связь и замечать симпатию со стороны окружающих. Вечно настороженная, вечно готовая яростно оборонять свои границы от истинных и мнимых врагов, она оказывается легкой жертвой собственных неврозов, которые в результате и становятся причиной ее гибели.
В принципе, такой портрет выглядит вполне убедительно – единственная проблема в том, что для подобной трактовки автору явно недостает материала. Поэтому чем ближе к концу, тем более художественным, воздушным и произвольным становится его текст, в финале уже откровенно сбиваясь в художественную прозу (собственно, как и дневник самой героини). Ничего криминального в этом нет – тем более, что разрешить драму Лизы Дьяконовой без помощи фантазии едва ли возможно, но легкий привкус разочарования всё же остается. Хороший русский нон-фикшн, написанный на русском же материале, так редок, что любое отступление от канона воспринимается если не как поражение, то во всяком случае как огорчительная уступка обстоятельствам.
Лев ДанилкинЛенин: пантократор солнечных пылинок[166]
«Сетчатка глаз жителя бывшего СССР устроена таким образом, что когда на нее проецируются монументальные образы, связанные с Лениным, фоторецепторы автоматически отключаются, даже если напарываешься на что-нибудь экзотическое», – проницательно замечает Лев Данилкин в главе, посвященной пребыванию своего героя в Казани. И это обстоятельство – стойкий иммунитет к любому, особенно пространному, высказыванию о Ленине у любого человека, хотя бы краешком зацепившего Советский Союз, – пожалуй, является главным фактором риска для «Пантократора солнечных пылинок» – книги во всех остальных отношениях крайне любопытной, чтоб не сказать выдающейся.
Главное ее достоинство – это, конечно, совершеннейшая внеположность что советскому, что антисоветскому дискурсу. Как известно, лучший рецепт написания исторического произведения состоит в том, чтобы «всё знать и всё забыть», и Лев Данилкин свято следует этой рекомендации. Он очевидно отлично знаком с необъятной библио-ленинианой, но это знакомство ни в какой момент не застит ему взгляд – он пишет о Ленине словно бы впервые. Великий гений, отец мировой революции, великий злодей, тиран, фанатик и убийца – все эти характеристики напрочь исключены из поля авторского внимания. Ленин для него – прикольный (да-да, именно так) исторический и человеческий феномен, не более, но и не менее. Фигура большого масштаба, лишенная сколько-нибудь выраженного знака и не предполагающая однозначной оценки.
Второй важнейший плюс данилкинской биографии, неотделимый, по сути дела, от первого, – это фирменный «афишевский» еще авторский стиль, вальяжно-обаятельный, слегка высокомерный, нарочито замусоренный англицизмами, но при этом безошибочно распознаваемый как свой, родной, внутри очень большой группы городских жителей. Ленин у Данилкина чекинится в Цюрихе или Женеве, деда героя по материнской линии автор легко сравнивает с героями Джона Гришэма, ленинский стиль одежды времен Гражданской войны характеризует как «шебби-шик», а горьковский Капри уподобляет отелям системы «Клаб Мед». Удивительным образом то, что у любого другого автора показалось бы неуместным выпендрежем, у Данилкина выглядит очень органично: он не пытается искусственно архаизировать свою повествовательную манеру, приводя ее в соответствие с материалом, не вытягивается перед Лениным в струнку, но говорит о нем ровно так же, как говорил бы с современниками о любом другом человеке. И это, бесспорно, сообщает его книге шарм актуальности и свежести: ни следа той пыли и патины, которую мы привыкли наблюдать на Ленине и тогда, когда его почитали богом, и тогда, когда неистово ниспровергали, и теперь, когда прочно забыли.
Для организации огромного материала, собранного за годы работы над книгой, Данилкин использует принцип не столько хронологический, сколько географический: биография Ленина конструируется у него не по годам, но по местам, где Ильичу довелось жить, учиться (или учить), скрываться, править или пребывать в ссылке. Закономерным образом начиная с Симбирска, автор пускается вслед за героем в головокружительную одиссею, включающую помимо всем известных Шушенского, Смольного и Горок еще и Самару, где Ленин жил после изгнания из Казанского университета, и Капри, где он гостил у Горького, и Швейцарию, и Кремль, откуда самовластно, но недолго повелевал молодой Советской республикой, и подмосковное Костино, где пересиживал тяжелейший личностный кризис в 1922 году. Каждое место (так и хочется написать «локейшн») оказывается у Данилкина эдаким говорящим пейзажем – носителем определенного ленинского настроения или состояния, и в этом качестве порождает обобщения, касающиеся трудно уловимой и многогранной природы героя. Так, говоря о дедовской усадьбе в окрестностях Казани, где Ленин проводил лето в юности, Данилкин меланхолично отмечает, что «помещичье детство могло внушить Ленину ощущение собственной исторической обреченности и, как следствие, потребность опереться на какую-то внешнюю силу, чтобы обеспечить собственное выживание». А описывая отдых вождя мирового пролетариата на Капри, приходит к выводу, что «неделя, проведенная в обществе горьковской клиентелы, внушила ему твердую уверенность, что он должен вступить в Великую Битву за Материализм».
Однако, как это часто бывает, демонстративный отказ от оценочности, подчеркнутое стремление рассматривать героя исключительно в категориях «интересности» и «прикольности», из важного (без всякой иронии) достоинства оборачивается не менее существенным недостатком. В отсутствие концептуального каркаса любой факт, добытый (надо полагать, не без труда) Данилкиным, оказывается бесценным и, следовательно, подлежащим включению в книгу просто в силу наличия. В результате количество тех самых «солнечных пылинок», которым надлежит покорно сложиться в образ пантократора-Ильича, оказывается заведомо неперевариваемым. Каждое случайно упомянутое имя становится началом лабиринта, каждая глава – садом расходящихся тропок, каждое лыко в обязательном порядке вплетается в строку, и различить за деревьями пресловутый лес оказывается решительно невозможно. На выходе, получив немало удовольствия от чтения и узнав, спору нет, много нового, мы едва ли сможем сказать о данилкинском герое что-то определенное. А это значит, что возврат к извечным бинарным оппозициям «великий вождь» – «великий злодей», от которых Данилкин так упорно пытается увести своего читателя, всё равно трагически неизбежен.
Василий Авченко, Алексей КоровашкоОлег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке[167]
Даже если оставить за бортом литературные достижения Олега Куваева – культового писателя-шестидесятника, автора знаменитого романа «Территория» – его человеческая биография сама по себе потянет на неплохой роман. Как пишут создатели первой, по сути дела, книги о нем, «жизнь Куваева – приземленный в хорошем смысле слова вариант гагаринской судьбы». Подобно тому, как Гагарин раздвинул границы обыденного, подарив человечеству мечту о космосе, Куваев подарил современникам мечту о Севере, став если не первым, то определенно самым ярким и харизматичным его певцом.
Еще студентом будущий писатель влюбился в Чукотку и, отправившись туда по распределению после Московского геолого-разведочного института, успел захватить последнюю «романтическую» эпоху в истории отечественной геологии. Чукотка в частности и Север в целом оставались в это время если не белым, то «серым» пятном на карте, а методы исследований не слишком отличались от тех, которые полувеком раньше практиковали Нансен и Амундсен.
Собачьи упряжки, многодневные одиночные переходы на лыжах, охота, сплав по бурным чукотским рекам с названиями, словно заимствованными из научной фантастики, дружба с коренными северянами (у них Куваев перенял многие полезные в условиях крайнего севера навыки и привычки), перелеты на крохотных самолетах, рискованные посадки на лед, – с переездом на Чукотку главным в судьбе Куваева становится то, что сам он не без бравады определяет как «полярное суперменство». Любовные эскапады, мучительный выбор между геологией и литературой, скороспелая слава, альпинизм, трубка, неудачная попытка суицида и мгновенная смерть в сорок лет от инфаркта, – даже в таком сжатом изложении биография Куваева выглядит идеальным материалом для эффектного и захватывающего байопика.
При всей своей уникальности, Олег Куваев в то же время лучше других воплотил в себе и лучшие, и худшие черты своего поколения – самого свободного и вместе с тем самого обреченного поколения советских людей. Василий Авченко и Алексей Коровашко мастерски демонстрируют, как в его жизни индивидуальное перетекает в типическое, встраивая Куваева в ряд современников и сверстников. Нетривиальные по нынешним временам практики чтения и творчества («У геологов было правилом хорошего тона писать стихи»), отношение к пресловутой «романтике» (подчеркнуто скептическое и несерьезное), работа как форма религии, преувеличенная, едва ли не гротескная мужественность, фактически нормализованное пьянство, парадоксальным образом наложенное на интерес к спорту и стремление к физической выносливости, – всё это в интерпретации Авченко и Коровашко оказывается одновременно и персональными особенностями Олега Куваева, и приметами времени, его сформировавшего.
Шестидесятые – особенное время в истории мира в целом и нашей страны в частности. Отталкиваясь от биографии своего героя, Авченко с Коровашко в своей книге воссоздают эту эпоху во всех ее щемящих подробностях – от манеры заваривать чай в жестянке из-под консервов («чтобы припахивало железом») до обязательного портрета Хемингуэя в свитере на комоде, от борьбы с «вещизмом» (так тогда пренебрежительно именовали неумеренные потребительские аппетиты) до популярнейшего советского блокбастера «Три плюс два» (в нем авторы усматривают несколько комичную параллель с ранней повестью Олега Куваева «Берег принцессы Люськи»).