Отдельно интересно следить за тем, какую важную (и, в общем, не представимую сегодня) роль в эту эпоху играет литература. Писатель (и Куваев в этом смысле вполне репрезентативен) в шестидесятые – настоящая рок-звезда. Публикация очерка в районной газете заполярного поселка Певек оказывается важным событием и в жизни автора, и в жизни всего поселка, первая книга Куваева «Зажгите костры в океане», выпущенная Магаданским издательством тиражом 25 000 экземпляров, раскупается за считанные дни, а после рассказа, вышедшего в журнале «Вокруг света», молодой писатель становится селебрити всесоюзного масштаба.
Самые яркие тексты Куваева (как и самые важные страницы его биографии) связаны с Арктикой – именно поэтому в книге Авченко и Коровашко находится место пространному и волнующему описанию освоения Колымы и Чукотки в первой трети ХХ века. Судьбы первопроходцев – героические и по большей части трагичные, трест «Дальстрой» с его жесткими колонизаторскими порядками, темная туча Гулага, – всё это в хрущевскую эпоху сменяется своеобразным северным ренессансом. Магадан с его бесконечной удаленностью от центра (перелет с Колымы в Москву в середине пятидесятых годов занимает 48 часов в один конец) становится «окраинным оазисом, подходящим для внутренней эмиграции или бегства от себя». Идея романтического побега оказывается необыкновенно привлекательной: в Магадане собираются самые интересные люди страны, как из числа ссыльных, так и те, кто, подобно герою песни Владимира Высоцкого «Мой друг уехал в Магадан», выбирают Север добровольно. Словом, если вы многого не знаете о Крайнем Севере и его истории, книга Авченко и Коровашко – отличный способ заполнить лакуны.
Василий Авченко – журналист и прозаик из Владивостока, Алексей Коровашко – филолог из Нижнего Новгорода, и в стилистическом отношении их совместное детище лежит на стыке изысканного литературоведения и захватывающего журналистского очерка, сочетая достоинства обоих типов письма. Ироничный, пластичный, метафоричный и вместе с тем убористый и емкий язык – одно из главных достоинств «Повести о нерегламентированном человеке», поэтому если в процессе чтения вам захочется делать выписки и пометки на полях, не тревожьтесь – это нормально.
Олег РадзинскийСлучайные жизни[168]
Биография писателя Олега Радзинского, автора замечательных (и сильно недооцененных) романов «Суринам» и «Агафонкин и время», распадается на несколько обособленных эпизодов – не то, чтобы совсем уж заурядных, но определенно не уникальных. В сумме же они, однако, дают эффект фантасмагории и даже некоторой художественной избыточности, плохо совместимой с расхожими представлениями о жизненности и правдоподобии.
Привилегированная и культурная московская семья (отец и бабушка – успешные «совписы», мама и отчим – работники телевидения), благополучное советское детство (с точностью до регулярных разборок со школьными хулиганами), мажорская юность, филфак МГУ, а потом, внезапно, – диссидентство, арест, Лефортовская тюрьма, суд, этап, лесоповал, ссылка, и закономерным многоточием в финале – эмиграция в США. Словом, по отдельности всё, вроде бы, более или менее типично для богемного москвича 1958 года рождения, детство которого пришлось на сердцевину брежневского застоя, а молодость и зрелость – на смутное время слома эпох. Целиком же – отличная заготовка для бодрого романа в авантюрном духе.
И тем не менее, «Случайные жизни» – не авантюрный роман, да и не роман вообще. В сущности, это обстоятельные воспоминания с экскурсами в прошлое семьи и неторопливыми размышлениями о том, «что же будет с родиной и с нами». Более того, воспоминания намеренно и рефлексивно интегрированные в русскую литературно-мемуарную традицию, берущую исток в «Былом и думах» Герцена или «Записках из мертвого дома» Достоевского. Детство, на две трети проведенное внутри книг, филологическая юность и пожизненная инфицированность классической русской словесностью предопределяют и отношение героя-рассказчика к происходящему с ним, и его повествовательную манеру.
«Так увлеченно я писал роман о собственной героической жизни, причем не на бумаге, а в этой самой жизни» – эта мысль лейтмотивом звучит на протяжении всей книги. Во время предварительного заключения и психиатрического освидетельствования в страшном НИИ им. Сербского, на суде, во время допросов и встреч с самыми страшными уголовниками автор сохраняет на диво большую отстройку от реальности. Собственная биография видится ему словно бы извне, сквозь призму литературы, которая образует защитную прослойку между ним и внешним миром и позволяет заменить страх искренним любопытством: что же будет с героем дальше? А чем всё кончится? Ух ты! Возникающий на мгновение пафос мгновенно тушится обаятельной самоиронией, а авторский взгляд на протяжении всей книги остается острым и внимательным, но при этом на удивление доброжелательным и безмятежным.
Именно благодаря этой литературной подушке безопасности, читая Радзинского, вы скорее будете слышать голоса Владимира Короленко, Петра Кропоткина, Виктора Чернова и других политических ссыльных вегетарианского XIX века, а не узников ГУЛАГа – Варлама Шаламова или Лидии Гинзбург. Однако не стоит думать, будто внешняя «плюшевость» делает «Случайные жизни» книгой умиленно-ностальгической или, хуже того, апологетической по отношению к советскому режиму. Ничуть не бывало – напротив, отсутствие надрыва и способность в силу этого сконцентрироваться на деталях делает воспоминания Олега Радзинского достоверным (и весьма, надо сказать, отталкивающим) слепком позднесоветской эпохи, исчерпывающе характеризующим систему борьбы с инакомыслием при Брежневе, Андропове и Черненко. А то обстоятельство, что на протяжении всей книги автор не забывает время от времени напоминать нам, что не всё на свете тьма, позволяет прочесть его книгу максимально вдумчиво и внимательно, не задохнувшись по дороге от болевого шока.
Александр ГенисОбратный адрес[169]
Ненатужное остроумие и глубокий уважительный интерес к суетным объектам вроде холодца и футбола сыграли с Александром Генисом злую шутку, раз и навсегда определив его по ведомству легкой словесности. Для большинства читателей Генис (раньше – в компании с покойным Петром Вайлем, а теперь в одиночестве) был и остается патентованным поставщиком изящного и легкого чтения – утешительного и праздничного, но поверхностного и несерьезного. Однако считать эссеистику Гениса поверхностной может только тот, кому лень всматриваться в глубину. За обманчиво легким слогом (страшно подумать, какого труда и таланта требует эта самая легкость) Генис прячет феноменальную способность фиксировать мельчайшие – но важнейшие – детали, и фантастический аналитический аппарат, способный синтезировать из этих деталей картину живую, объемную и имеющую, помимо прочих достоинств, свойство объяснять и интерпретировать реальность куда точнее и тоньше, чем иные «серьезные» труды.
«Обратный адрес» относится к респектабельному жанру современных мемуаров, в которых принято рассказывать не столько о себе, сколько о своем – о местах, о людях и книгах, которые были важны.
Рязань, в которой родился, и родители (отец – киевский еврей со знаменитого «Евбаза», «еврейского базара», мама – русская из Луганска), сделавшие из маленького Саши настоящего советского интеллигента – запойного читателя и профессионального держателя фиги в кармане. Рига, в которой автор вырос и выучился сначала в средней школе, а потом на «таком же филологическом факультете», и Нью-Йорк, красоту которого едва ли не случайно открыл им с Петром Вайлем парижанин Хвостенко. Проза Довлатова, на которой, как на наковальне, молодой Генис выковывал свою авторскую интонацию, и стихотворение Киплинга «Если», которое твердил, болея менингитом в детстве. Инфернальный второгодник Максик и «учительница первая моя» Ираида Васильевна со стальными зубами; Бродский, во время публичных выступлений честно читавший стихи, «пока под галстуком не расплывалось пятно от пота», и, конечно же, Вайль – половина генисовой души, лучший собутыльник, собеседник и соавтор, некогда избавивший писателя от страха творчества и позволивший милосердно заменить пугающее авторское «я» на безличное и потому безопасное «мы». Борщ, уверенно потеснивший в эмигрантских душах Достоевского («Второй приедается, первый – нет»), и загадочный японский суп «набэ», в свое время рекомендованный автору тем же Бродским…
Разбирая всю эту разноцветную ветошь (или, пользуясь выражением Людмилы Улицкой, «священный мусор»), разглаживая складочки, стряхивая пыль и любовно подгибая уголки, Генис, с одной стороны, выкладывает на плоскости контур собственной личности, куда более выразительный и характерный, чем любая – даже самая детальная – прорисовка, а с другой – выступает в роли эдакого локального божества, умеющего взглядом законсервировать, сохранить для вечности то, что обычно наиболее уязвимо, а именно – самую суть вещей: запахи, эмоции, случайно оброненные слова, ощущение чистого белого ватмана (на котором страшно писать – жаль портить), привычку обходить трещины на асфальте или шуршание фантика от конфеты «Коровка». И если кто-то считает всё это легковесным и поверхностным – ну, что ж, тогда я даже не знаю, что такое глубина.
Эндрю УилсонКровь под кожей[170]
Первая биография дизайнера Александра Маккуина – гения, гея, невротика, шотландца, мученика и самоубийцы – пересказывается, в общем, в одно предложение: «История мальчика из лондонского рабочего класса, который заплатил страшную цену за право войти в сияющий мир моды и там погибнуть». Автор книги журналист Эндрю Уилсон вообще всячески педалирует слово «страшный» – прямо в предисловии он обещает читателю «страшную сказку». Однако хотя этот образ удачно коррелирует с творчеством самого героя – готическим, безупречным и немного пугающим, в действительности получившаяся книга куда больше похожа на классическую историю успеха, с которой так плохо вяжется трагический финал.