которые можно параллельно с основным текстом, можно отдельно от него, а можно и вовсе пропускать – всё, в общем, понятно и без них.
К X веку Япония полностью обособилась от Китая (из которого до этого с жадностью заимствовала решительно всё – от способов стихосложения до архитектуры) и оборвала с ним все связи, императорский двор переехал в новую благоустроенную столицу – Хэйан-кё, подарившую название всей эпохе (позднее этот город стал известен как Киото), власть прочно закрепилась в руках могущественного клана Фудзивара, а во дворце потекла жизнь бесконечно утонченная и при этом абсолютно самобытная. Собственно, вся книга Морриса представляет собой вдумчивый и детальный рассказ о тончайших нюансах этой жизни, о едва ли не чувственных отношениях придворных с природой и временами года, о сложнейших таинствах этикета и церемониала, об устройстве общества, о месте в нем женщины (одновременно очень высоком и почти бесправном), о религии (распадавшейся на три равновеликих рукава – буддизм, синтоизм и традиционные поверья), а главное – о повсеместном культе красоты и художественной чувствительности, стоявшей в списке добродетелей несопоставимо выше нравственности.
Эпоха Хэйан относится к числу периодов, словно созданных для того, чтобы смотреться в них, как в зеркало. Тотальная театральность и демонстративность чувств, возогнанных до предела; пронзительное (и тоже несколько аффектированное) ощущение близкого конца и обреченности, пронизывающее каждое мгновение бытия; культурный изоляционизм и распад традиционной семейной модели, – при желании практически любое время (наше – не исключение) найдет в эпохе Хэйан нечто родное и узнаваемое. Однако – и в этом состоит едва ли не главное достижение Айвана Морриса – автор умело противостоит соблазну уподобления. Его книга – это честное и самоценное погружение в тот самый мир блистательного принца, без попытки использовать его в качестве метафоры для разговора о собственной эпохе, без притянутых аналогий и многозначительного подмигивания. И именно эта аскетичная чистота авторской мысли, эта рыцарственная и бескорыстная преданность избранному предмету делает книгу Морриса не просто увлекательной, но еще и максимально вневременной, принципиально не устаревающей и свободной от диктата актуальности.
Патрик БарбьеПразднества в Неаполе. Театр, музыка и кастраты в XVIII веке[200]
Книга французского историка и культуролога Патрика Барбье (русскому читателю он известен «Историей кастратов», биографией Полины Виардо и блистательной «Венецией Вивальди») носит самое легкомысленное название и читается как развлекательный исторический роман, однако на практике представляет собой серьезное, фундированное и парадоксальным образом актуальное исследование такой важной области, как государственная политика в сфере культуры. В фокусе внимания Барбье – правление Карла Бурбона, сына испанского короля Филиппа V, ставшего в 1734 году первым полностью независимым правителем Неаполитанского королевства.
Тщедушный, носатый, смуглый и, в отличие от своего отца-меломана, абсолютно равнодушный к прекрасному, Карл в двадцать лет получил в управление область до невозможности проблемную в силу исторических и экономических причин, а в дополнение ко всему совершенно помешанную на музыке. Чудовищно перенаселенная (Неаполь в XVIII веке был третьим по размеру городом Европы после куда более благоустроенных Лондона и Парижа), грязная, чудовищно криминализированная, праздная (не столько в силу естественных наклонностей горожан, сколько в силу объективной нехватки рабочих мест) столица Неаполитанского королевства представляла собой приобретение более чем сомнительного качества.
Вместе со своей юной женой Марией-Амалией, дочерью польского короля Августа Сильного (на протяжении всей ее жизни Карл был пылко влюблен в супругу, а описание их первой брачной ночи, отправленное счастливым супругом родителям, – один из самых трогательных и смешных моментов в книге) молодой король взялся исправлять нравы и приводить в порядок обветшавшее неаполитанское хозяйство. А надежным рычагом в этом деле для него стала любовь неаполитанцев к музыке, пению и культуре в целом.
Карл перестраивает главный городской театр таким образом, чтобы он стал частью королевского дворца – теперь, отправляясь в оперу, горожане словно бы приходят в гости к своему монарху, чтобы вместе насладиться любимым зрелищем (сам Карл оперу едва выносил и открыто зевал во время представления, но стоически терпел эти муки ради единения с народом). Король поддерживает все четыре городские консерватории – сиротские приюты, которые понемногу становятся кузницей лучших музыкальных кадров для всей Европы. Карл по мере сил потворствует страстной любви неаполитанцев к уличным празднествам, пытаясь в то же время сделать их чуть менее дикими и варварскими – так, именно в его правление окончательно запрещают травмоопасную передвижную «Кокань» (так именовали аттракцион, в котором горожанам предлагалось в страшной давке штурмовать платформы, декорированные разнообразной снедью). Уроженка Саксонии Мария-Амалия приносит на неаполитанскую землю искусство фарфора, который на многие годы становится одним из источников богатства и объектом национальной гордости ее подданных…
Свободно плещась в реке времени и каждый раз выныривая на поверхность с новой яркой историей, анекдотом или неожиданной подробностью (многие из них вам наверняка захочется сохранить в памяти, чтобы после пересказать друзьям), Барбье в то же время вполне четко показывает, как любое – даже самое несовершенное – правление может быть облагорожено, а то так даже и исправлено грамотным, вдумчивым и уважительным отношением к культуре. Если бы существовал список рекомендательного чтения для отечественных чиновников от культуры, «Празднества в Неаполе» Патрика Барбье следовало бы включить в него под гордым номером один.
Винсент Дж. ПиттсКоррупция при дворе короля-солнце. Взлет и падение Никола Фуке[201]
С первых же страниц книги американского историка Винсента Дж. Питтса у читателя возникает чувство, что он оказался внутри романа Александра Дюма «Виконт де Бражелон». Интриги Кольбера приводят могущественного суперинтенданта Франции Никола Фуке к катастрофе, и вот уже лейтенант мушкетеров Шарль Д’Артаньян спешит выполнить королевский приказ и арестовать опального чиновника. Маркиза дю Плесси-Бельер пытается спасти своего возлюбленного, мать Фуке, придворная фрейлина, надеется выхлопотать сыну помилование, спасая жену Людовика XIV от кровотечения при помощи старого народного средства – горчичного пластыря, однако король-солнце неумолим в своем гневе, и за бывшим министром захлопываются двери темницы… Не хватает только железной маски, за которой, по версии Дюма, скрывался именно Фуке.
Впрочем, книга Питтса – вовсе не роман, а вполне академичное (местами даже слишком академичное – сноски, занимающие порой больше половины страницы, прямо скажем, не облегчают чтение) исследование, посвященное не столько драматическим обстоятельствам падения Фуке, сколько событиям, за ними последовавшим – а именно эпохальному и скандальному процессу над суперинтендантом. То, что Людовику XIV виделось скорым показательным судом над изменником и казнокрадом с обязательной казнью в финале, Фуке сумел превратить в трехлетнее осмысленное разбирательство, закончившееся для короля полным моральным поражением.
Традиция требует прежде, чем переходить к описанию краха героя, рассказывать о его возвышении, поэтому первая треть книги Питтса – довольно занудный обзор восхождения нескольких поколений семьи Фуке к вершинам власти («Людей селф-мейд – “сделавших себя сами” – во Франции XVII века не было. Во всяком случае, среди тех, кто правил страной. “Селф-мейд” бывали только семьи. Неуклонно, поколение за поколением они, выходцы из простого сословия, поднимались всё выше, торговали и копили деньги – материальную основу для повышения социального статуса семьи»). Однако начиная уже с третьей главы повествование становится до невозможности увлекательным и – что особенно ценно и неожиданно – жгуче актуальным для России сегодня.
Питтс подчеркивает, что назвать Фуке невиновным в злоупотреблениях и коррупции будет некорректно – сколоченное им огромное персональное состояние говорит об этом с предельной ясностью. Другое дело, что применительно к эпохе Короля-Солнце сам термин «коррупция» не имеет смысла – коррупция была не столько отклонением от нормы, сколько самой нормой, естественным и единственно возможным образом жизни всего государственного аппарата, и в нее были вовлечены фигуры куда более влиятельные и важные, чем злополучный Фуке. Именно на обнародовании этого факта и на его осмыслении выстроил свою линию защиты опальный суперинтендант, и эта стратегия спасла его от плахи и едва не спасла от тюремного заточения.
Чахлые и, как всем казалось, бессильные в условиях абсолютизма государственные институты внезапно пробудились от спячки и под давлением общественного мнения нашли в себе силы дать отпор верховной власти. Вполне реальный риск для карьеры (бо́льшая часть судей, оправдавших Фуке по всем главным статьям обвинения, так или иначе лишились своих должностей или были отправлены в ссылку) оказался менее значим, чем риск для репутации и чести. Как пишет Питтс, «Суд над Фуке выявляет механизм “показательного процесса”, а также – риски, которыми он чреват, когда инициировавшая его власть теряет контроль над изложением событий и позволяет защите выступить с собственной, убедительной и часто весьма опасной контристорией». Что называется, российской оппозиции на заметку.
Оливия ЛэнгОдинокий город[202]
Англичанка Оливия Лэнг переехала в Нью-Йорк, влюбившись в мужчину, однако роман оказался скоротечным, и очень быстро Лэнг осталась в чужом городе совсем одна. Погрузившись в собственные переживания, в полной мере впустив в себя одиночество и растворившись в нем, она внезапно обнаружила, что это состояние обладает ресурсом не только для саморазрушения и депрессии, но и для продуктивной внутренней работы. Книга, ставшая ее результатом, это одновременно и интимный персональный опыт, и прикладное искусствоведение, и в высшей степени необычный портрет Нью-Йорка, и критический очерк жизни в мегаполисе как таковом – пространстве, по мнению автора, изначально ориентированном на максимальную людскую разобщенность.