Вынужденно изолированная от современников, лишенная теплой дружеской поддержки, Лэнг ищет себе товарищей и собеседников в прошлом.
Американский художник Эдвард Хоппер становится для нее воплощением одиночества в браке: его, вроде бы, гармоничный союз с художницей Джо Верстилл Нивисон при ближайшем рассмотрении оказывается трагическим сожительством людей, глубоко чуждых и чужих друг другу. Мучая друг друга, они сосуществуют вместе на протяжении сорока с лишним лет, черпая в этом парном одиночестве странное удовлетворение и творческую энергию.
Икону поп-арта Энди Уорхола Оливия Лэнг рисует человеком, запертым внутри собственной речевой дисфункции. Практически не способный говорить по-английски (родной язык Уорхола – редкий русинский диалект, не понятный в Нью-Йорке никому, кроме родителей художника), нервный, болезненно застенчивый, он маскирует свою отчужденность от других людей показной эксцентричностью, а фото- и кинокамера, без которых он практически не выходит из дома, служат ему и защитой от мира, и непреодолимым барьером на пути к нему.
С его историей оказывается переплетена история писательницы, художницы и феминистки Валери Соланас, в 1968 году совершившей покушение на Уорхола (художник выжил, но лишился части легкого). Под конец жизни она впала в совершеннейшую паранойю – Соланас казалось, что все вокруг пытаются украсть у нее слова, и она замкнулась в молчании, общаясь с окружающими при помощи знаков и ребусов.
Фотограф Дэвид Войнарович, в детстве ставший жертвой чудовищного семейного насилия, на протяжении всей жизни ищет утешения в беспорядочных сексуальных связях, однако делается в результате лишь еще более одиноким. А вот его подруга и соратница, фотохудожница Нэн Голдин, своими работами (да и всей своей жизнью) воспевает секс в качестве лекарства от одиночества: слияние тел становится для нее надежным способом преодолеть разобщенность душ…
Сплавляя собственный опыт с опытом предшественников, изящно и легко перекидывая мостики через время и пространство, рассказывая о титанах искусства как о жертвах, героях и мучениках одиночества, Оливия Лэнг создает книгу одновременно очень щемящую и очень утешительную. Умело продуцируемое ею ощущение, что в своем одиночестве мы, извините за тавтологию, не одиноки, позволяет любому городскому невротику почувствовать себя не изгоем, выброшенным на окраину бытия, но почетным членом престижного закрытого клуба, участником древнего и гордого братства одиноких. Из социально неодобряемого и, в общем, довольно стыдного порока одиночество у Лэнг становится одним из возможных способов жизни, сопряженным с трудностями, но в то же время приносящим бесценные плоды.
Пожалуй, единственное, что портит эту во всех отношениях замечательную и полезную книгу, – это качество русского издания. Подготовленное в чудовищной спешке и ставшее полем кровопролитной битвы между издателем, редактором и переводчиком, местами оно выглядит настолько неудобочитаемым, что, возможно, это тот случай, когда лучше обратиться к оригиналу.
Марк КурланскиГавана: столица парадоксов[203]
Есть подозрение, что «Гавана» Курлански (создателя знаменитых бестселлеров «Соль» и «Молоко») писалась на волне краткого потепления в американо-кубинских отношениях в качестве так называемой «второй книги в путешествие» – то есть как персональное и познавательное дополнение к безличному и сухому путеводителю. Однако легкий налет прагматизма (к тому же, как мы теперь знаем, несколько преждевременного – ни о каком массовом паломничестве американских туристов на Кубу речь пока не идет) не умаляет достоинств книги, главное из которых – заразительная и очевидно искренняя любовь автора к своему предмету.
«Прежде, чем ты заработаешь право что-то сказать о нем, попробуй его немного полюбить» – эта фраза американского писателя Нельсона Олгрена, сказанная о Чикаго, становится для Курлански своеобразным ключом к пониманию Гаваны. Как следствие, там, где другие видят разруху, нищету, постколониальную травму и унизительную уравниловку кастровского социализма, Марк Курлански видит преимущественно красоту – ну, или во всяком случае ее впечатляющие следы.
Любая – даже самая трагическая – эпоха в пятисотлетней истории кубинской столицы оказывается у него если не безоблачной, то по-своему обаятельной и своеобразной. Так, Курлански ухитряется находить романтику и поэзию во временах раннего колониализма (на протяжении первых трех веков существования Гаваны многострадальный город грабили и сжигали в среднем каждые десять лет). Столетия рабства (продержавшегося на Кубе дольше, чем где-либо еще, и отличавшегося особой бесчеловечностью) обретают в его трактовке зловещее величие. Период миражной и коррумпированной «независимости» ХХ века предстает у Курлански в ореоле лихорадочного и макабрического карнавального веселья. И даже кровавые послереволюционные репрессии (так, любимая туристами крепость Ла-Кабанья в Старой Гаване служила местом массовых расстрелов, которыми руководил Че Гевара) или годы затхлой советской гегемонии выглядят у него по-своему живописно.
Впрочем, явная очарованность автора Гаваной в частности и Кубой в целом вовсе не подразумевает розовых очков в пол-лица. Сохранить трезвость и некоторую непредвзятость Курлански помогают, в частности, кубинские писатели разных эпох и политических взглядов – неслучайно его книга посвящена именно им, «тем, кто поддержал революцию, тем, кто выступил ее противником, и тем, кто сделал и то, и другое». «Гаванские тексты» Сирило Вильяверде, Хосе Марти, Алехо Карпентьера, Рейнальдо Аренаса, Леонардо Падуры, а также иностранцев, писавших о Кубе (в их числе Энтони Троллоп, Грэм Грин и Эрнест Хемингуэй) становятся вторым ключом к пониманию Кубы – пожалуй, не менее важным, чем собственно авторская ею увлеченность. Так что если по завершении «Гаваны» вы внезапно обнаружите себя за чтением «Сесилии Вальдес» Вильяверде (кубинский аналог наших «Войны и мира»), модернистских стихов «апостола» кубинской войны за независимость Марти или головокружительной «Погони» классика ХХ века Карпентьера, не сомневайтесь – это тоже входило в авторские планы в качестве дополнительной инъекции любви к Гаване, причем не так важно – практической или умозрительной и дистанционной.
Ли Дугаткин, Людмила ТрутКак приручить лису (и превратить в собаку): сибирский эволюционный эксперимент[204]
В 1952 году, еще до снятия официального запрета на генетику, молодой биолог Дмитрий Беляев решился на рискованный во всех смыслах слова эксперимент. Он собрался в ускоренном темпе повторить великую историю одомашнивания животных человеком, выбрав в качестве объекта для экспериментов черно-бурую лису. В те годы в академической среде господствовало убеждение, что процесс приручения собаки занял много веков (если не тысячелетий) и был основан на сложном многофакторном отборе. Беляев же положил в основу своего исследования всего один определяющий признак – дружелюбие и отсутствие страха перед человеком. На протяжении многих лисьих поколений он вместе с присоединившейся к нему вскоре ученицей Людмилой Трут отбирал и скрещивал наиболее «ручных» особей, чтобы всего за сорок лет убедительно доказать: именно этого ключевого свойства достаточно, чтобы превратить дикую лису в благовоспитанное домашнее животное и выработать в ней стойкую эмоциональную связь с хозяином.
Более того: хотя искусственный отбор опирался только на поведенческие характеристики, понемногу одомашненные лисы стали меняться и в других отношениях. У некоторых из них появились закрученные хвосты и отвислые уши, морды сделались короче (как у щенков), а на шкуре начали появляться белые пятна. Но что самое неожиданное – при виде человека эти новые лисы стали вилять хвостом и поскуливать (в дикой природе лисы перестают скулить примерно к полутора месяцам и никогда не выражают эмоции посредством хвоста). Иными словами, начав с поведения, биологи привели в действие мощнейший генетический механизм, не просто превращающий лису в собаку, но, по сути дела, наглядно демонстрирующий, как это произошло в древности. Кроме того, результаты эксперимента снабдили эволюционных генетиков богатейшим материалом для изучения таинственных до недавнего времени уз, связывающих внешний вид, генетику и повадки животных.
Удивительным образом в России об этом проекте не было написано ни одной популярной книги. Восполнять пробел пришлось американскому биологу Ли Дугаткину, работавшему в тесном сотрудничестве с Людмилой Трут, соратницей и преемницей Дмитрия Беляева. Главным и, пожалуй, единственным недостатком их совместной работы является традиционная для американского нон-фикшна манера с избыточной художественностью описывать внешность героев, с которыми автор не был знаком («Беляев был очень красив – волевой подбородок, густые угольно-черные волосы, проницательный взгляд голубых глаз…»), и мизансцен, которым никак не мог быть свидетелем. В остальном же «Как приручить лису» – идеальный пример текста, сочетающего в себе доступность с научной достоверностью, и позволяющий составить впечатление о незаурядном масштабе исследования, проведенного отечественными учеными.
Благодарности
Все тексты, вошедшие в эту книгу, заказывались, редактировались, публиковались и, в конечном счете, оплачивались интернет-изданием Meduza, и мне трудно подобрать верные слова, чтобы в полной мере выразить свою благодарность коллегам, взявшим на себя этот труд – Галине Тимченко, Ивану Колпакову, Татьяне Ершовой, Александре Зеркалевой и Наталье Грединой.
Критика – производная второго порядка, поэтому появление этой книги было бы невозможным без кропотливой, трудоемкой и подвижнической работы издателей, переводчиков, редакторов, корректоров – словом, всех тех, кто неизменно обеспечивает работой и развлечением меня и моих коллег.