— Хорошо, хорошо. Скажите, пожалуйста, мистер Маркус, вы предпочитаете традиционную католическую церемонию? Поминки, мессу?
— Да.
— Давайте сделаем поминки в среду?
Джимми согласно кивнул.
— Мы уже договорились с церковью на девять часов во вторник.
— Девять часов, — повторил юноша и записал эту цифру. — Вы уже решили, когда устраивать поминки?
— Мы решили провести их в два приема. Один с трех до пяти, а второй с семи до девяти.
— С семи до девяти, — повторил юноша, записывая и эти цифры. — Я вижу вы принесли фотографии. Очень хорошо.
Джимми посмотрел на стопку фотографий в рамках, лежащих у него на коленях: Кейти в день окончания школы. Кейти с сестрами на пляже. Кейти вместе с ним на торжественном открытии магазина, тогда ей было восемь лет. Кейти, Ив и Дайана. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сэра в аквапарке «Шесть флагов». Кейти в свой шестнадцатый день рождения.
Почувствовав невыносимое жжение в горле, он положил стопку фотографий на стул, стоящий рядом; после нескольких глотательных движений жжение прошло.
— Что вы решили в отношении цветов? — спросил Амброз Рид.
— Сегодня я передал заказ Кнопфлеру, — ответил Джимми.
— А извещение?
Глаза Джимми впервые встретились с глазами молодого человека.
— Извещение?
— Да, — ответил юноша, устремив взор на пюпитр. — Как, по-вашему, должно выглядеть извещение. Мы, конечно, можем сами составить его, но вам тогда необходимо сообщить нам основную информацию насчет того, что должно быть указано в нем. Может быть, вы предпочитаете денежные пожертвования вместо цветов, ну и прочие ваши желания.
Джимми отвел взгляд от успокаивающих глаз юноши и стал пристально смотреть в пол. Под ними, где-то в подвальном этаже этого белого здания, построенного в викторианском стиле, в комнате для бальзамирования лежит Кейти. Брюс Рид, этот мальчишка, и два его брата будут видеть ее голой, когда начнут ее обмывать, будут трогать ее руками, гримируя и украшая ее. Их холодные ухоженные руки с наманикюренными пальцами будут сновать по ее телу. Они будут поднимать ее руки и ноги; они будут брать ее за подбородок большим и указательным пальцами, чтобы повернуть голову, как надо. Они будут расчесывать ее волосы.
Он думал о своем дитя. Голое, ничем не прикрытое тело его Кейти, медленно теряющее свой естественный цвет, лежало, ожидая, когда эти чужие ей люди в последний раз прикоснуться к ней — возможно, прикоснуться осторожно и аккуратно, но это будут казенная осторожность и профессиональная аккуратность. А потом они положат в гроб сатиновые подушечки, на которых упокоится ее голова, а потом ее, с кукольным застывшим лицом, обряженную в любимое голубое платье, вкатят в ритуальный зал. Ее будут рассматривать, над ней будут читать молитвы, будут обсуждать ее кончину и горестно причитать, а затем, в конце концов, придет черед погребения. Ее опустят в глубокую яму, вырытую людьми, никогда ее не видевшими и не знавшими, и Джимми услышит, как комья земли падают на крышку гроба с таким глухим для его слуха звуком, словно сам он находится вместе с ней там внутри.
И она останется лежать в темноте под шестифутовым слоем земли, на котором скоро вырастет трава, которую будет обдувать свежий ветер, но ей уже никогда не увидеть травы и не почувствовать свежего дыхания ветра. Она будет лежать там тысячи лет и не сможет услышать даже шагов людей, приходящих на ее могилу, до нее не дойдет ни единого звука из мира, оставшегося там, наверху, потому что между ней и этим миром будет земляная толща.
Я убью его, Кейти. Не знаю, как, но я найду его раньше, чем его найдет полиция, и я убью его. Я затолкаю его в яму, более страшную, чем та, в которую собираются положить тебя. Я сделаю так, что похоронщикам и гримировать будет нечего. Некого будет оплакивать. Я сделаю так, что он вообще исчезнет, как будто никогда и не жил, как будто его имя и все, кем он был или кем себя сейчас считает, стало мгновением, промелькнувшим во сне других людей, о котором они, проснувшись, забыли.
Я найду того, кто уложил тебя на этот стол в полуподвале, я уничтожу его. И те, кого он любит, — если такие есть — почувствуют боль и муки сильнее, чем ты, Кейти. Потому что они никогда точно не узнают, что с ним произошло.
И не сомневайся, девочка моя, в том, что я смогу сделать это. Твой отец сможет. Ты никогда этого не знала, но раньше твоему отцу приходилось убивать. Твой отец делал то, что было необходимо. И он сможет сделать это вновь.
Джимми снова повернулся к Брюсу-младшему, который, не меняя позы и с тем же выражением лица, ждал ответа на заданный вопрос. Он еще не настолько втянулся в работу, чтобы внезапная прострация клиента нервировала его.
— Я хочу, чтобы было напечатано следующее: «Маркус, Катрин Хуанита, горячо любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет и сестра Сэры и Надин…»
Шон сидел на заднем крыльце вместе с Аннабет, неторопливо потягивающей белое вино, перемежая каждый глоток затяжкой, и гасившей сигареты, едва докуривая их до половины; свет висящей над ними ничем не закрытой лампы освещал ее лицо. Это было сильное лицо, никогда, по всей видимости, не отличавшееся красотой, но в нем всегда было что-то особое и привлекательное. Ей не привыкать к тому, что ее внимательно рассматривают, подумал про себя Шон; она попросту не понимала, что именно привлекает к ней такое внимание окружающих. Она чем-то отдаленно напоминала Шону мать Джимми, но в ней и следа не было той безликой покорности, присущей свекрови, поэтому она напоминала Шону его собственную мать, всегда и безо всяких внутренних усилий владевшую собой, а благодаря этому, она чем-то напоминала ему и Джимми. Он мог представить себе Аннабет веселой женщиной, которая не прочь подурачиться, но только не фривольной.
— А что, скажите, — спросила она Шона, поднесшего зажигалку к ее сигарете, — вы собираетесь делать сегодня вечером, после того как кончите скрашивать мое одиночество?
— Я… да ничего…
— Так я и поверила, — шутливо отмахнулась Аннабет. — Так что же вы все-таки будете делать?
— Пойду проведаю маму.
— Серьезно?
Он кивнул.
— Как раз сегодня — день ее рождения. Пойдем куда-нибудь и отметим вместе с ней и со стариком.
— Так-так, — кивнула головой Аннабет. — А давно вы в разводе?
— Это что, заметно по моему виду?
— Конечно, это так же ясно видно окружающим, как костюм, который на вас.
— О-о-о! Да, мы действительно живем врозь чуть больше года.
— А она живет здесь?
— Уже нет. Она путешествует.
— Вы сказали это с ехидством: «Путешествует».
— Серьезно? — пожал плечами Шон.
Аннабет, как бы извиняясь, сделала рукой жест и почти коснулась плеча Шона.
— Поверьте, мне крайне неловко отвлекаться от мрачных мыслей о Кейти. Поэтому вы вольны не отвечать на мои вопросы. Я просто чрезвычайно любопытна, а вы мужчина, который может заинтересовать.
— Я? — с удивленной улыбкой спросил Шон. — Вы, к сожалению, ошибаетесь. Я навожу на всех смертную скуку, миссис Маркус. Если не принимать в расчет мою работу, то я просто и не существую.
— Зовите меня Аннабет, — сказала она, — хорошо?
— С радостью.
— Вы знаете, инспектор Девайн, я никак не могу поверить в то, что вы скучный. Но кое-что мне кажется странным.
— И что же?
Она, повернувшись на стуле, пристально посмотрела на него.
— Меня поразило, что вы способны превратиться в парня, который может повесить на кого-то ложные штрафы.
— И почему же?
— Это кажется ребячеством, — ответила Аннабет. — А вы не похожи на человека, который может опуститься до детских шалостей.
Шон пожал плечами. По его наблюдениям, каждый человек в то или иное время может вести себя как ребенок. Именно к этому вы подчас и прибегаете, когда жизнь заливает вас ушатами дерьма.
Вот уже больше года он ни с кем не говорил о Лорен — ни со своими родителями, ни со своими приятелями, ни даже с полицейским психологом, — хотя начальник однажды вскользь упомянул о том, что Лорен уехала, после чего эта новость стала известна всему участку. Но вот теперь перед ним сидела Аннабет, практически незнакомая ему женщина, сама переживающая утрату и проявляющая интерес к утрате, понесенной им; желающая узнать о ней, а может, разделить с ним боль или подарить ему какое-то иное облегчение, но для этого ей надо знать суть дела — сейчас Шону казалось, что в этом не было ничего особенного.
— Моя жена — помощник режиссера, — начал он, стараясь сдерживать себя и говорить спокойно. — Их разъездная труппа гастролирует в разных местах, понимаете. Со спектаклем «Король танца» они в прошлом году объехали всю страну — постановка моей жены. Это такая особая работа. Сейчас она работает над новой вещью — «Анни, бери свой пистолет», кажется, так называется. Я не уверен, что не путаю. Но дело не в этом, сейчас они повторяют свое турне. Мы были с ней странной парой. Я имею ввиду то, чем мы занимались, более разные занятия трудно себе даже представить, верно?
— Но вы любили ее? — спросила Аннабет.
Он утвердительно кивнул.
— Да. И все еще люблю. — Он глубоко вдохнул, откинулся на спинку стула, а затем сделал долгий выдох. — Ну, а этот парень, на которого я повесил штраф, он был… — У Шона пересохло во рту, он завертел головой, вдруг почувствовав жгучее желание вскочить с этого порога и бежать ко всем чертям прочь от этого дома.
— Он был вашим соперником? — спросила после паузы Аннабет, подобрав наконец слово, которое, по ее мнению, было бы в данной ситуации наиболее мягким и тактичным.
Шон взял из пачки сигарету, зажег ее и затянувшись, утвердительно кивнул.
— Вы нашли абсолютно точное слово. Да, именно им он и был. Соперником. И нам с женой пришлось в течение некоторого времени без конца выяснять отношения, а это, как вы понимаете, грязные дрязги и нервотрепка. Тогда мы немного времени проводили вместе. А этот… соперник… он форсировал свои отношения с ней.