ым сном?
– О боже, нет. Подавала чай ее старая служанка, служившая в доме двадцать лет. Она созналась в этом на допросе, но, поскольку не обнаружили никаких улик, ее отпустили…
– Вы же с любовником укатили в Венецию и превесело там жили. В один прекрасный вечер этот юноша, будучи пьян, затеял в кафе «Флориан» ссору с австрийским майором, который на следующий день всадил ему кинжал в живот… Бедняга тут же скончался от этой раны…
– Да, бедный Ферранти! Он прекрасно танцевал, но слишком увлекался абсентом… Вот что его убило, а не кинжал майора Брюцлова… Что касается австрийца, то это был красавец с роскошными усами, но глупый и опасный субъект… Это он заставил меня уехать из Венеции, где мне так хорошо жилось… Я не могла заговорить ни с одним мужчиной – он тотчас вызывал его на дуэль. Я вынуждена была уехать…
– Отчасти, кажется, из-за происков австрийской полиции? – с сарказмом спросил Лихтенбах. – И до сих пор вам запрещен въезд в Австрию?
– Да, благодаря этому идиоту Гродско.
– Что же поделывает этот симпатяга? – поинтересовался банкир.
– Он летом живет в Вене, а зимой в Монте-Карло. Играет, чтобы развлечься, а когда проигрывает, начинает пить.
– Он, кажется, систематически остается в проигрыше? – заметил с усмешкой Элиас.
– И потому вечно пьет.
– Значит, на вашей совести несколько смертей, моя красавица. Ваша жизнь богата приключениями, хотя вам нет и тридцати лет.
– Мне исполнилось двадцать восемь на прошлой неделе, – поправила собеседника баронесса.
– Вы шли по человеческим жизням как по ковру, стремясь к своей цели: роскоши, власти, удовольствиям. И вот теперь вы сильнее чем когда-либо – в блеске молодости и красоты, во всеоружии могучей воли, не знающей преград, и гибкой совести, приемлющей все. Что же, верны мои сведения? – заключил с сарказмом Лихтенбах.
Гостья смело взглянула на банкира, затем вынув серебряный портсигар, достала сигарету, спокойно закурила ее и, пуская кольца дыма, ответила своим мягким голосом:
– Да, верны, но далеко не полны. Я несравнимо опаснее. И вы это прекрасно знаете, но боитесь рассердить меня более реалистичным описанием. Однако вы заблуждаетесь. Я так презираю человечество, что вы нисколько не оскорбите меня даже утверждением, что я отношусь к нему как к товару и стараюсь извлечь из него максимальную пользу. Для меня люди не ценнее животных, предназначенных на убой. Они должны обеспечивать мое существование, они должны страдать и умирать – таково, вероятно, их предназначение. Одни существа словно созданы для того, чтобы работать, приносить жертвы, страдать, другие, наоборот, созданы для праздности и эгоистических наслаждений. Так распорядилась природа. Эксплуатируемые и эксплуататоры, вьючные и хищные животные – разве это не единственно разумная классификация? Посмотрите вокруг, везде увидите целые стада глупцов, которых погоняют, стригут и убивают несколько смельчаков. В чем же вы меня упрекаете? Если я из тех, кто убивает, то вы, милейший, принадлежите к тем, кто стрижет. Мы – одного поля ягоды, друг мой, только у меня хватает смелости признаться в этом, тогда как вы лицемерно прячете свое истинное лицо. Но у нас одна цель – эксплуатация людей ради нашей выгоды и нашего удовольствия. Если я ошибаюсь, попытайтесь опровергнуть мои слова.
Баронесса произнесла эту тираду спокойным тоном, который так странно контрастировал с ее цинизмом, что даже Лихтенбах, не питавший иллюзий насчет своей обворожительной собеседницы, с минуту пребывал в замешательстве. Он не отличался щепетильностью, этот торговец разным товаром. Но перед ним было существо более смелое, более беззастенчивое, если не более опасное, чем он сам. И он мысленно прикидывал, в какие дебри могла завлечь его эта женщина и какие преимущества могла ему предоставить. Да, она – прелестное, смертельно опасное орудие. Банкир знал, на что она способна. Но он был богат и влиятелен, ему не подходили те способы, которыми баронесса София Гродско обеспечивала свое существование. Что могло быть общего между ним, почтенным членом общества, и этой авантюристкой, добывавшей деньги из грязи и крови? Элиас понял, что наговорил много лишнего в начале беседы. Следовало показать прекрасной Софии, какая пропасть разделяет ее и банкира-миллионера.
– В общем, вы, конечно, правы, милая баронесса, – сказал он, – хотя придали своим мыслям слишком оригинальную форму… Все, что вы сказали, можно резюмировать так: неравенство между людьми будет существовать вечно, и всегда будут дураки, которых ловкие люди будут эксплуатировать под надзором жандармов и под контролем закона. Излагая свою теорию, вы забыли про закон и жандармов. Советую вам считаться с ними: если вы этим пренебрежете, то рискуете в один прекрасный день попасться.
Гостья презрительно засмеялась:
– Мелкая рыбешка остается в сетях, большие рвут сети и уплывают. Я ничего и никого не боюсь, кроме самой себя, я одна могу причинить себе зло… Но пока я не задумываюсь об этом…
– Пока! Но было время… Помнится, два года тому назад в Лондоне…
Лицо Софии омрачилось. Бросив сигарету в камин, она сказала изменившимся голосом:
– Да, я наделала глупостей: я влюбилась…
– Если не ошибаюсь, это был актер, красавец Стивенсон? – заметил Лихтенбах.
– Да, Ричард Стивенсон, соперник Ирвинга.
– Вы были без ума от него, а он обманывал вас с маленькой балериной из «Альгамбры»! Тогда в один прекрасный вечер вы завлекли эту малышку на яхту, которую наняли… С тех пор о ее судьбе ничего не известно…
– А-а, вам передали и этот анекдот? Действительно, вы хорошо осведомлены! Слышали ли вы также о том, что Стивенсон, которому я в порыве ярости объявила, что он больше никогда не увидит эту дрянь, избил меня до полусмерти своей тростью?
– Вероятно, это та трость, которую подарил ему принц Уэльский? Но это, кажется, не помешало вам явиться спустя два дня в театр и аплодировать, сидя в первом ряду, вашему жестокому поклоннику…
– Да, я любила этого негодяя… К счастью, теперь все кончено, я успокоилась.
Лихтенбах рассмеялся:
– Упокоились! Черт возьми! Что же вы делаете с красавцем Чезаро Агостини?
– О, это просто игрушка… Ведь нельзя жить в одиночестве, не правда ли? Для меня Чезаро – забава, а не страсть… – проговорила очаровательная дама.
– Однако он довольно дорого вам обходится, – заметил банкир.
– О, невероятно дорого! Мой Чезаро – игрок, к тому же он обожает драгоценности… Но у него есть и положительные качества: он в совершенстве владеет пистолетом и шпагой. – В голосе баронессы прозвучали горделивые нотки.
– Да это же настоящий бандит!
– И он к вашим услугам, если пожелаете. Испытайте его, вы будете довольны…
Лицо Лихтенбаха омрачилось. Не желая продолжать разговор в этом духе, он сказал сурово:
– Благодарю, меня это не интересует.
– Неужели! Вы, похоже, из тех, кто задумывает и направляет удар, а потом, когда все свершится, говорит кротко: «Мы тут ни при чем!» Разве вы не принимали участия в деле со взрывом в Ванве? – простодушно спросила коварная красавица.
– Тише! Бога ради! – в ужасе воскликнул Элиас. – Что вы так кричите? Ведь мы не одни в доме!
Она расхохоталась:
– О, какой вы забавный, право! Вы целый час, нисколько не стесняясь, говорите обо мне и моих делах, но, как только я намекаю на ваши делишки, вы немедленно поднимаете шум. Вы не прочь скомпрометировать меня, но не желаете быть скомпрометированным… Очень мило!
– Моя дочь живет со мной, и я не желаю…
– Чтобы она узнала, кто вы… Понимаю, потому что вы – настоящая каналья, Лихтенбах, и самой низкой пробы… Неужели вы полагаете, что проведете меня? Нет на свете более гнусного существа, чем вы.
Лихтенбах, побледнев от страха и злобы, сделал умоляющий жест:
– Баронесса, ради бога… Вы хотите вывести меня из себя…
– Нет, это было бы чересчур безобразно. Оставайтесь самим собой – добрым, честным Лихтенбахом. Вы видите, какая я кроткая, голос мой понизился до шепота… Наклонитесь, я должна сказать вам нечто. Мне нужны сто тысяч франков сегодня вечером, чтобы увезти Ганса в Женеву. Он выдержит это путешествие. Чезаро побывал у него…
– Вы думаете, он выживет? – обеспокоенно спросил банкир.
– Да. Вас это не особенно радует. Успокойтесь, он скорее откусит язык, чем выдаст сообщника. – Она пристально взглянула на собеседника и прибавила: – Итак, сто тысяч франков в счет обещанной суммы…
– Сто тысяч?
– Да, не торгуйтесь. Мы убили генерала Тремона, которого вы ненавидели. Сколько же вы дадите за Барадье и Графа?
– О чем вы, боже мой! – простонал Лихтенбах. – Вы несете вздор! Будто бы я желал смерти генералу Тремону! Будто бы я желаю зла Барадье и Графу! Вы заблуждаетесь… Разумеется, они мои враги, они причинили мне много зла, но… О, никогда, никогда! Если бы они умерли, я счел бы это милостью божьей, но ускорить их конец… Боже милосердный…
– Да, мой старый честный Лихтенбах, – сказала баронесса, глядя на него с презрением. – Да, вы рады принять дар Провидения, воплощенного для вас в баронессе Гродско, но не хотите показать, что направляете ее. Вечное лицемерие! Вы ничего не желаете, но все принимаете. Прекрасно… Ваша молитва будет услышана.
– Баронесса! Ради бога, не действуйте без моих инструкций!
– О, как вы встревожились! Вы напоминаете мне старика Тремона, когда я бралась за препараты… Бедняга! Он был так влюблен, так боялся за меня… «Не трогайте, это смерть!» – восклицал он в ужасе. А я старалась заполучить оттиск на воске ключа от того железного сундучка, взрыв которого оторвал руку Гансу и уничтожил тайну, в нем скрытую. Но кто-то хранит эту тайну, и я найду его…
– Сколько вам за это обещано? – поинтересовался Лихтенбах.
– Вы очень любопытны. Дело стоит того, чтобы им заняться. А пока выдайте мне сто тысяч франков.
Хозяин кабинета открыл ящик, отсчитал десять пачек банковских билетов и передал их баронессе.
– Благодарю. Но что вы скажете, Лихтенбах, если выяснится, что молодой Барадье – хранитель тайны Тремона?