И все же Граньола был не злой. Он любил всех. Претензии у него были только к богу. Кстати, думаю, нелегко было с этими претензиями жить. Все равно что кидаться камнями в носорога. Тот вообще не замечает, кто и что там в него кидает, а ты лопаешься от злобы, багровеешь, и рано или поздно тебе угрожает инсульт.
Когда мы с товарищами развязали Большую Игру?[340] В мире, где наши взрослые то и дело стреляли друг в друга, детям тоже хотелось пострелять. Мы выработали решение двинуться войной на парней из Сан-Мартино, деревушки на горе, на обрыве над Диким Яром.
Дикий Яр был еще страшней, чем описывала Амалия. Вскарабкаться туда нечего было мечтать. Почва сыпалась на каждом шагу. Это на тех местах, где не было колючек. И даже где они были. Купы желтой акации, кусты ежевики росли здесь и там, то и дело мерещилась тропинка, ты воодушевлялся — а это обманная плешь, под зеленью не земля, а пустота, наступи — загремишь метров на двадцать или двадцать пять. Если даже долетишь живым и неполоманным до низу, шипы тебе глаза выколют, в куски порвут. И вдобавок во рву, если верить слухам, кишмя кишели гадюки.
Парни из Сан-Мартино боялись Дикого Яра как огня. В частности из-за кромешниц. Люди, державшие напоказ блаженного Антонина, эту могильную мумию, от одного вида которой сворачивалось молоко у кормящих матерей, — не могли не верить в кромешниц. Понятно, что эти парни были идеальными неприятелями для нас, мы думали — они все фашисты. Это по большому счету не соответствовало действительности. Но двое парней из деревушки ушли в Черные бригады, у них оставались младшие братья в Сан-Мартино, и эти младшие братья были главарями тамошней шайки. В общем — в Соларе принято было думать, что обитателям Сан-Мартино ни в коем случае нельзя доверять.
Фашисты или не фашисты, лютыми они были как собаки. И это неудивительно, если жить в таком проклятущем месте, надо же чем-то себя занимать. В школу они ходили к нам в Солару. Мы их сторонились, будто цыган. Нам всем давали из дому завтраки — хлеб с вареньем. Им же спасибо если давали по червивому яблоку. В общем, у них была потребность каким-то образом утверждать себя. Они швыряли в нас камни, выбрав мишенью ворота молельни. Они заслуживали хорошей трепки. Мы решили идти походом на Сан-Мартино и атаковать врагов, пока они играют в мяч на площади перед церковью.
В Сан-Мартино вела прямая дорога без единого поворота, так что с площади перед церковью можно было издали разглядеть, если кто-нибудь приближался. Врасплох их было нипочем не застать. Дуранте, сельский паренек, головастый и чернявый наподобие абиссинца, высказал мысль, что врасплох их можно застать, если зайти из Дикого Яра.
Для подъема по Дикому Яру требовались специальные тренировки. Мы потратили на них все лето. В первый день нам удалось залезть на десять метров. Требовалось запоминать каждый шаг, каждый поворот. Спускаться, ступая в собственные следы. На будущий день — тот же путь плюс еще десять метров. Из Сан-Мартино тренирующихся не видно. Времени в распоряжении сколько хочешь. Отработать до автоматизма. В итоге перемещаться по склону уже не как люди, а как животные, например ящерицы или ужи.
Двое вывихнули лодыжки, один чуть не разбился насмерть и ободрал кожу с ладоней, тормозя голыми руками. Но в конце концов мы — одни на свете — научились залезать на Дикий Яр. Мы рискнули дойти до верха, лезли час и с пыхтением и одышкой добрались-таки до макушки и вынырнули из терновника прямо в центре Сан-Мартино, под сложенной из камня стенкой, отделявшей здания от пропасти. Против окончания нашего маршрута, ровно в той точке, стенка прорезалась брешью — еле-еле протиснешься. А от бреши уходила узкая улочка: дверь священникова дома, еще две-три чьи-то двери и в конце проулка выход прямо на открытую площадь перед церковью.
Мы влетели на площадь как раз в тот час, когда тамошняя шайка в полном составе играла в жмурки. Удачнее не придумаешь. Один вообще с завязанными глазами, все прочие прыгают вокруг. Мы выметали боезапас. Одному угодили в середку лба, другие понеслись хорониться в церковь, к тамошнему священнику. Мы пришли к выводу, что с них хватит. Назад по улице, в расщелину, вниз по Яру. Священник еле успел увидеть наши головы, ныряющие в кусты на отвесном склоне, и проводил нас угрозами. Дуранте в ответ возгласил: «Выкуси!» — и смачно хряснул кулаком по полусогнутому локтю.
С тех пор сан-мартинская шайка поумнела. До них дошло, что мы умеем закарабкиваться с Яра. Теперь они там ставили часовых. Мы, разумеется, все равно подбирались прямо под загородку. Почти под загородку. Последние два-три метра были открытыми, заросшими какой-то шипастой дрянью, цеплявшейся за ноги на ходу, и часовой успевал поднять крик. В конце улицы у них был склад сухих лепешек из грязи. Они швырялись в нас с высоты еще до того, как мы начинали штурм.
Жаль было — потратили кучу сил, чтобы научиться атаковать с Яра, и все напрасно. Тогда Дуранте сказал:
— Научимся подниматься в тумане.
Поскольку подошла осень, в наших окрестностях туманов было сколько душе угодно. В туманные дни Солара полностью исчезала из виду, исчезал и дедов дом на холме, и единственное, что еле-еле виднелось, — колокольня Сан-Мартино. Если влезть на колокольню, создавалось полное впечатление, будто летишь на дирижабле поверх кучевых облаков. В эти и подобные дни можно было запросто подойти под самый бруствер. Туман доходил до упора, до стены. Не могли же сан-мартинцы простаивать на стене целые дни, впериваясь. А особенно в темные часы ночи.
В те же дни, когда туман разыгрывался по-настоящему, он переползал через бруствер и заваливал всю церковную площадь.
Лезть по Дикому Яру в туман — это было совсем не то же, что лезть при ясном солнце. Все до наимельчайших мелочей надо было заучить, помнить, какой камень где. И где надо ступать особенно осторожно, потому что там начинаются густые волчцы. Пять шагов направо (пять, не шесть) — будет оползень. Дойдешь до ребристого валуна, слева от него начинается тропинка-обманка, пойдешь по пей — слетишь в провал. И так далее.
Так что для начала разучивался отрезок пути при свете, а потом тот же отрезок неделями отрабатывался вслепую, за шагом шаг. Я попробовал нарисовать план пути, как рисуют в приключенческих романах, но почти никто из моих друзей не умел читать карту. Что с них взять. Я впечатал карту прямо в мозг. Мог дойти наверх с завязанными глазами. В сущности, добираться ли наверх в туман, добираться ли с завязанными глазами — это было совершенно одинаково.
Когда все усвоили дорогу, мы потренировались еще несколько дней после захода солнца, чтобы убедиться — споро ли мы поднимаемся к заветной площади и поднимемся ли в дневное время, когда враги еще не разойдутся по домам.
После многих репетиций мы назначили первую атаку. Как туда добирались — не помню, факт, что мы добрались. Сан-мартинцы торчали на площади, которую еще не успел завалить туман. В таком месте, как Сан-Мартино, или торчи на площади, или укладывайся спать, наевшись сухарей с молоком.
Мы выскочили на площадь, накидали им грязевыми лепешками, сколько они заслуживали, сумели разогнать всех по домам и ловко убрались восвояси. Спускаться было хуже, чем идти наверх, потому что, оскальзываясь при подъеме, ты можешь ухватиться за куст, а заскользив при спуске — катишься и катишься и в лучшем случае останавливаешься перемазанный кровью и в порванных штанах. Спускаться было тяжело, но мы успешно спустились к себе в Солару, победившие и удовлетворенные.
После этого боя мы не раз повторяли свои бесшабашные набеги, сан-мартинцы с наступлением темноты часовых убирали, опасаясь больше всего на свете потусторонних «masche» — кромешниц. А мы, мальчики из молельни, никакого страха перед кромешницами не испытывали, зная, что начни лишь читать авемарию — и кромешница замрет и вообще закаменеет навсегда.
Прошло несколько месяцев. Нам порядком надоело. Подниматься на Дикий Яр сделалось малоинтересно.
У меня в семье никто знать не знал об этих походах, в противном случае не миновать бы мне неописуемой выволочки. В те вечера, когда набеги были ночными, я сообщал семье, что у меня репетиция. Что мы готовим постановку комедии в кружке при молельне. Среди мальчишек же наши подвиги были известны и знамениты, и мы хорохорились, поскольку нам, и только нам, во всей округе было под силу совершать восхождения на эту дикую гору.
Однажды в воскресенье после обеда в Солару въехали два грузовика, в кузовах — немцы, обыскали, перерыли все и вся, опять влезли в кузовы и духом — по дороге, ведущей на Сан-Мартино.
С самого утра лежал густой туман. А дневное марево гаже ночного, потому что день не ночь, всякому нужно куда-то идти, добираться. Не слышно было даже звона колоколов, серая дымка как будто глушила вместе с видимостью еще и звуки. Даже продрогшие воробьи на дереве чирикали буквально как через вату. В тот день были похороны, однако похоронная карета не сумела отыскать дорогу на кладбище, могильщик спускался сказать, что сегодня он никого захоранивать не будет, потому что, неровен час, обдернется и сам вместе с гробом провалится в могилу.
Двое наших потрусили следом за немцами, разобраться, какого рожна им занадобилось, и увидели, что немцы с большим трудом доехали до начала подъема в гору, с зажженными фарами, которые светили самое большее на метр. Потом остановились и заглушили движки. Было понятно, что на гору Сан-Мартино въехать сейчас невозможно, особенно на полуторках. Ведь ни по правую, ни по левую руку — ни зги не видно, а там поворот на повороте. Пешком они тоже не пошли. По всему видно, что сильно незнакомые им места. Но им уже, видимо, кто-то объяснил, что на Сан-Мартино ведет только эта единственная дорога и ни подняться, ни спуститься никаким другим путем нет возможности. Поэтому они перегородили дорогу барьерами и заняли позиции — зажженные фары, взведенные курки. Им явно требовался кто-то, кого ожидали оттуда, с горы. Один из них по полевому телефону вызывал подкрепление. Кто-то слышал, как он голосит по-немецки